Сраженная этим открытием, Ирма соединила меня с полицейским участком; я выхватила у нее трубку и узнала, что, выйдя из лицея, примерно сотня школьников двинулась по улицам города, они орали как оглашенные, дошли до центра, собрались перед старым зданием университета, вырывали булыжники из мостовой и швыряли их в окна ректорского кабинета. Полиция устроила облаву, двадцать мальчиков арестовали и посадили за решетку под предлогом выяснения их личности. Одно было для меня ясно во всей этой истории: останься я дома (на сей раз решение принято безоговорочно, я рву с Полем), меня бы немедленно поставили в известность, и я сразу выцарапала бы Рено из их лап. А теперь они держат его уже семь часов.

Пирио кружил у моих ног, умоляюще повизгивая, и, когда я снова направилась к машине, инстинкт подсказал псу, что я еду на помощь его хозяину: через окно он впрыгнул прямо на сиденье. Отъезжая, я крикнула Ирме:

– Приготовь ему ужин!

Чаша терпения Ирмы переполнилась:

– Ужин? А еще чего приготовить? Фанфары, может?

Перед полицейским участком на площади, под холодным светом фонарей, царило спокойствие. Я даже удивилась, но потом нашла объяснение: уже за полночь, большинство родителей успели выполнить свой долг гораздо раньше, чем я. Толкнув двери, я вошла в залу и увидела пять-шесть мальчиков, сидевших на скамье в скучливых позах ожидания, и среди них своего сына.

Под глазом у него черный синяк, пуловер порван. Увидев меня, он встал. Я бросилась к нему.

– Эй, эй, мадам...

– Простите, пожалуйста.

Я остановилась, на душе у меня стало спокойно: я бы заметила, если бы у Рено было бы что-нибудь сломано. Я подошла к барьеру, за которым сидели полицейские, самые обычные регулировщики уличного движения, возведенные на сегодняшний вечер в ранг усмирителей мятежа.

– Это все-таки полицейский участок, мадам. А не проходной двор.

У полицейского был резкий провансальский акцент.

– Вы родственница арестованного? Пришли удостоверить его личность, его местожительство? Первым делом зайдите к господину комиссару. Это на втором этаже. Дежурный вас вызовет.

Я ласково помахала рукой Рено: пусть поймет, что я не смотрю на все это дело трагически, впрочем, он меня и без того хорошо знал. На площадке никто, кроме меня, не ждал, я сразу же вошла в кабинет господина комиссара и вытерпела его скучнейшую проповедь, которую он, по-моему, успел заучить наизусть: уже раз пятнадцать он произнес ее с поправкой на отца или мать, на работницу или даму из общества. Говорил он с притворным изнеможением и унынием, чем я не преминула воспользоваться, говорил о том, что уходят былые традиции, что город утратил свои благородные нравы. Хоть этот говорил без акцента и говорил красно!

Улучив минуту, я позволила себе заметить, что еще не знаю сути дела.

– Как? А мятежные выкрики, а булыжники, вывороченные на городских путях сообщения, а покушение на общественное здание, вам этого мало?

– Но, господин комиссар, я хотела бы знать мотив, так сказать, цель этой манифестации. Словом, чего они требовали?

– Ничто не может оправдать беспорядков такого масштаба. Эти бесноватые юнцы устроили манифестацию, потому что сняли какого-то их преподавателя.

– Господина Паризе? За его статью о войне в Алжире? Удалили его за несколько месяцев, за несколько недель до экзаменов?

– Вот оно как! Вы, выходит, придерживаетесь их мнения. Они слово в слово то же самое говорят. Ну если уж и родители туда же...

Он сдержался, я тоже. И отпустил меня. В нижнем этаже все формальности были выполнены быстро. О дальнейшем меня известят. Наконец-то меня допустили к арестованным. Рено, которому ни чрезвычайные обстоятельства, ни благородное клеймо под глазом (ничего серьезного, я это сразу определила...) не помешали быть таким же, как всегда, представил мне своих товарищей.

– Это моя мать,– и добавил,– она декоратор. И очень поздно задерживается на работе.

Все они, за исключением одного, учились экстернами и жили далеко от города. Понизив голос, я спросила, не могу ли я чем-нибудь им помочь. Дома у них телефона не было, поэтому, как я поняла, родители и не пришли; они ровно ничего не знали, а комиссар известит их только завтра, через жандармерию. Я взяла адреса и пообещала сделать все, что смогу.

– Мам, мы уже шесть часов здесь сидим, жрать охота.

– Тебя ждет ужин.

– А они?

Полицейские поворчали, но отпустили меня купить сандвичи и крем-соду. Только не пиво: алкогольные напитки здесь распивать воспрещается... Рено ждал вместе с ребятами моего возвращения. Я вернулась, и мы устроили пир. Но тут явился пожарный, работавший до полуночи, и забрал своего отпрыска; он поначалу схватился с полицейскими, правда в ином стиле, чем я, но с тем же провансальским акцентом, что и они. Воспользовавшись этим обстоятельством, мы с Рено улизнули.

Пирио ждал нас в машине и тоскливо вздрагивал всем телом.

– Привезла его! Нет, решительно ты – это ты. Посмотри на него, клянусь, он все понимает,– добавил Рено, устраиваясь на сиденье рядом с Пирио, который от волнения вился ужом у него на руках.– Подожди-ка минутку!

И, откинув чуточку голову из-за своего синяка, мой сын обнял меня так крепко, что у меня даже дыхание перехватило.

С минуту мы ехали молча. Рено чего-то ждал. Я спросила, больно ли ему.

– Глазу? Пустяки, я ничего не чувствую.

– Тебя полицейский ударил?

– Ага... Но не беспокойся, я в долгу не остался. Как двину его в поясницу... Он так и взвился. Хорошо, что я свои мокроступы надел, посмотри-ка.

И в самом деле, я только сейчас заметила, Рено был в грубых охотничьих ботинках.

– Значит, бал-маскарад готовился заранее?

– Раз надо, так надо. Если хочешь добиться успеха... Ну надел ботинки и надел, кому какое дело. Значит, когда мы с тобой с глазу на глаз говорим, ты считаешь, что мы не правы?

– По существу правы. По-моему, непозволительно снимать преподавателя чуть не накануне экзаменов... Надеюсь, хоть это не обернется для тебя плохо? Ты к экзаменам подготовился? Ты ни разу со мной об этом не говорил.

– Не моя вина, что я больше не говорю с тобой об этом! Мы с тобой и видимся только раз в месяц, и то тридцать второго числа. Нет, не волнуйся, подготовился!

Эти слова убедили меня лишь наполовину. Но сейчас не время было углублять этот разговор, отложим на после.

– А вот в чем я вас действительно обвиняю, так это в том, что вы повредили прекрасное здание семнадцатого века.

– Не беспокойся о кариатидах: только кусочек откололи.

– И все?

– А тебе мало?

Мы оба расхохотались. Но что-то в душе меня мучило, и я решила сразу же привести все в ясность.

– Рено!

– Да?

– Только не воображай, пожалуйста, что я с умыслом приехала за тобой так поздно, потому что хотела дать тебе время одуматься.

– Ей-богу, она с ума сошла! Вот уж на тебя это непохоже.

– Я вернулась домой после ужина. Около полуночи. И только тогда узнала, что ты арестован.

– То же самое я и подумал, когда увидел, что ты не пришла с первой группой родителей. Не кретин же я в самом деле, я сразу понял. Понял, что тебя задержали.

Дома Рено жадно набросился на еду, хотя съел уже пару сандвичей, а Ирма смотрела, как он ест, неодобрительно и восхищенно.

– Ты нам потом все расскажешь,– заявила я, чувствуя, что сейчас начнется подробный рассказ о событиях этого дня.– Ирме надо идти спать, она себе и без того сегодня немало крови попортила.

– Да уж верно, дьяволенок! Мать тебе все с рук спускает. Если бы я ее не боялась, так бы и прихлопнула тебя на месте.

И она влепила в щеку Рено звучный поцелуй.

– Ну ладно,– сказала я.– Доедай свой компот, подымайся к себе, вымойся, а я положу тебе компресс. А сама попытаюсь съездить по тем пяти адресам...

– Я тоже с тобой поеду.

– Сделай мне удовольствие, посиди спокойно дома. Ты уже сегодня отличился, хватит.

– Ой, как же ты ночью поедешь одна,– затянул Рено и покачал головой уже в новой роли.– Я буду беспокоиться.

– Вот и будет тебе наказание,– бросила по-прокурорски Ирма, подливая Рено компоту.

Но когда наконец Рено лег, когда от компресса, который я сделала, ему стало лучше, он уже был более склонен ко сну, чем к беспокойству. Однако, уходя, я услыхала далекое:

– Скажи.

– Что?

– Правда нам с тобой будет что вспомнить?

Все-таки пришлось пообещать ему взять с собой Пирио.

И я уехала. Удар был весьма чувствительный. Удар был нанесен пережитым страхом за Рено, и удар не меньшей силы наносило решение порвать с Полем Гру. Все равно мне не удалось бы заснуть, и эта ночная гонка пришлась весьма кстати. Составив заранее маршрут и строго его придерживаясь, я предупредила все пять семейств – кого в поселке, кого в деревне – и должна прямо сказать, что в трех из этих семейств спали сном праведников. Когда наконец я вернулась домой, выполнив свою миссию, потушила фары, а Пирио поднял лапку, заря еще не занялась, но какая-то пепельная дымка наползала все выше с небосвода и уже тушила звезды.

Спала я недолго. В девять часов мне позвонили из отеля "Консул Марий".

– Матери хуже?

– Нет, мадам, все так же. Как и в последние дни. Но мы предпочли бы знать, приедете вы к ней сегодня или нет. Нам хотелось бы с вами поговорить.

Я поняла все. И, приехав в отель, не поднялась к матери. Меня ждала сама хозяйка, мы с ней виделись редко, но немного знали друг друга. Она провела меня в свои апартаменты, пожалуй самые немодерновые в этом модернизированном заведении. Но едва только эта милая дама открыла рот, я ее перебила, желая избавить от неприятной беседы, а также в силу внезапной стыдливости, удивившей меня самое. В отеле обеспокоены состоянием здоровья моей матери, ее одиночеством, за ней приходится ухаживать особо, соседи недовольны. Было и еще одно соображение, но его мне воздержались сообщить.

– Я вас прекрасно понимаю. "Консул Марий" – отель, а не больница.

– У нас в городе есть отличная больница, мадам. Лечебное заведение Софораса.

Я отрицательно покачала головой.

– Есть также больница францисканок.

– Дело не в том, чтобы выбрать подходящую больницу. Скажите, мадам, моя мать не давала вам парижского номера телефона, чтобы в случае надобности предупредить кого-нибудь из родных? Пожилые или больные люди, останавливаясь в отеле, принимают такие меры предосторожности.

– В Париже – никого.

– Даже врача?

– Тоже нет. Но, мадам, я сама ходила навестить ее в номер, и она так сильно изменилась... Я ведь видела ее, когда она приехала: верно, она переменилась?

– Да. Действительно переменилась. Это тревожный признак. Болезнь быстро прогрессирует.

– Я ее спросила... О, не беспокойтесь, самым деликатным образом. "У меня здесь дочь",– вот и все, что она сказала. "Я приехала сюда, потому что у меня здесь дочь". Вот поэтому, мадам, имея честь быть с вами знакомой, я и позволила себе...

– Она вам так сказала?.. Что ж, прекрасно. Я возьму ее к себе.

– О, в таком случае...

– Возьму ее немедленно. Скажем, завтра. Надеюсь, вы можете подождать до завтра?

– О, сколько вам угодно! Особой срочности нет, я никогда этого и не думала... И поверьте, я желаю ей только самого хорошего... Иногда бывают удивительные случаи улучшения.

– Я попрошу вас только об одном, мадам. Пусть наш разговор останется между нами. Больше того... сейчас я не зайду к матери. По ряду причин. И ничего ей не говорите. Я сама предупрежу ее по телефону.

Все прояснилось. Все разом. Выйдя на крыльцо отеля, я с минуту постояла неподвижно. В голове у меня, как на том послегрозовом небе, которое фабрикуется в фильмах с помощью особого монтажа и ускоренной съемки, кружились, распадались, таяли облака. Все прояснилось как будто этим светоносным утром. Все равно, что бы я ни делала, Поль Гру не одобрит моего решения перевезти мать к себе в Фон-Верт, и таким образом наш разрыв облегчится. Меня охватило предчувствие, что я на пути к решению, что найден выход из всех моих трудностей и что, быть может, для того, чтобы решение это сопровождалось удачей, надо принести вдобавок еще и жертву.

Именно благодаря этому чувству душевной раскованности я не отменила очень важного свидания у дядюшки Рикара, назначенного на это субботнее утро. Один любитель одиночества желал приобрести домик, принадлежавший двум глухим старушкам, который я как раз реставрировала: полным ходом шли малярные работы, а я подбирала мебель. Цена, которую мне предложили в кабинете мсье Рикара, за какие-нибудь десять минут поднялась так высоко, что я решила пока прекратить дальнейшее обсуждение условий. До того дня, покуда в кухне не будет вмазан последний таган и названа последняя цифра. Я только обещала этому клиенту дать преимущество перед другими, так как я уже понимала, что получу прибыль двести на сто одним махом.