Хорошо ухоженный вдовец, в костюме строгого покроя, классический тип провинциального красавца-сердцееда, мсье Рикар покидал свой кабинет лишь ради немногих клиентов и скорее из принципа слегка за мной волочился. А я не отвергала его ухаживаний, так как они сдабривали наши хорошие отношения.

– И в вашем лице, мадам Агнесса, клиентам и подрядчикам делает мат женщина, да-да, именно женщина берет над ними верх.

Еще в давние времена, когда я жила на острове, я довольно скоро приучила своих соседей, крестьян и рыбаков, не называть меня мадам Буссардель, и здесь, на работе, я добилась того же. На моих фирменных бланках было напечатано: "Агнесса, декоратор, убранство помещений, реставрация". И дальше мой адрес, телефон, а также номер, под которым я была внесена в коммерческий реестр. И без краски стыда признаюсь, что порой, перечитывая свою почту и только что отпечатанные моей машинисткой новые сметы, я рассеянно проводила пальцем – ну, скажем, не так уж рассеянно – по идущим слева направо выпуклым буквам моего имени, ставшим как бы названием фирмы.

Как раз одно из предложений, которые я получила на этой неделе, было сделано мне через посредство мсье Рикара. Мне предстояла классическая работа по реставрации старой хижины в нашей округе для одного инженера из знаменитого индустриального комплекса. Моя неприязнь к промышленным пейзажам не достигала все-таки таких размеров, чтобы я отказала в помощи человеку, желающему вечерами удрать куда-нибудь подальше.

Второе дело порекомендовал мне один из прежних клиентов, тут речь шла о том, чтобы превратить группу старых домишек в один жилой массив, дома эти приобрели недавно его друзья на Корсике. Я согласилась участвовать в перестройке, но с оговоркой: я потребовала, чтобы вместе со мной работал тамошний архитектор, дабы не задеть местного самолюбия, кроме того, я не смогла бы бывать на этой стройке так часто, как это потребуется. Заказчики согласились, но в свою очередь выставили контртребование, чтобы вся работа была выполнена в "стиле Агнесс"; формулу эту изобрел мсье Рикар из чистой любезности, она привилась, и только я одна не могла слышать ее без усмешки.

Подписав два контракта, которые позволяли мне хотя бы на несколько месяцев не хвататься за другие предложения, я почувствовала, что вправе в субботу почить от дел. И так как погода благоприятствовала моим планам, я после окончания уроков, в четыре тридцать, усадила обоих мальчиков в машину и доставила на берег моря.

Народу было немного. На протяжении примерно пятнадцати километров пляж честно служил нам для купания и рыбной ловли, публика съезжалась главным образом во время каникул, и тогда маленькие бухточки, приспособленные для водного спорта, кишели народом. А не в сезон владельцы вилл или сарайчиков, где они держали моторки, сидели у себя дома за сосновой рощей и скалами.

Здесь-то я и приметила год назад и приобрела себе сарайчик для лодки и вместе с ним две комнатки-кабинки под одним навесом, а перед ними узкую полоску садика, отгороженного живой изгородью – двумя рядами канн. С берега до нас можно было добраться только вплавь. Машину приходилось оставлять довольно далеко, у тропки, вьющейся среди сосняка – она упиралась в сарайчик, и таким образом получался как бы тупик, а с остальных трех сторон к моим скромным ста двадцати квадратным метрам примыкали изгороди соседних участков. Пути туда было всего полчаса; прибыв на место, мы отпирали темный сарайчик, где мирно почивала наша лодка, делали несколько шагов в полной темноте, и, когда наконец распахивали обе створки двери, в нашем распоряжении оказывалось и солнце на небе, и солнце в воде, и мирное хлюпанье волн о прибрежные утесы, и запах сосен вперемешку с запахом рыбы в укропном соусе, которую жарили где-то неподалеку.

Летом в море, даже в пятидесяти метрах от берега, слышалось стрекотание цикад. Правда, приходилось защищать свои уши от транзисторов, но мы с Рено разработали метод контратаки. Из Фон-Верта был доставлен старый проигрыватель и при первых же попытках радиоманьяков мы смело пускали в ход заслуженного инвалида и без передышки жарили одну и ту же пластинку – арию Доницетти, которую распевала весьма бравурно и на полную мощность какая-то оперная дива. Эффект сказывался незамедлительно: через несколько минут мы уже снова слышали море и цикад. Таким образом на условиях, вполне понятных каждому, хоть и не сформулированных в параграфы, был заключен с лимитрофами мирный договор.

В эту последнюю субботу мая, едва только мы все трое очутились в сарайчике и поспешили распахнуть створки двери на небо и огненное море, как оба мои мальчика, словно по команде, сбросили с себя одежду. Пейроль в мгновение ока был в полном купальном облачении: под брюками оказались плавки, и поэтому для переодевания ему не пришлось отходить в сторону. Я никак не ожидала такой быстрой метаморфозы, совершившейся буквально в двух шагах от меня, все трое мы толклись в сарайчике, и из-за лодки я не могла отстраниться. Я не смотрела в его сторону и все-таки успела его разглядеть. Никогда бы я не поверила, что юноша, фактически семнадцатилетний мальчик, может выглядеть таким мужественным. Тело его было словно изваяно и, если только можно так сказать, не имело юношеского выражения, и мне пришло в голову, что в их поселке Пейроль уже "просветился". Я принадлежу к тому поколению, для которого нагота не есть нечто нейтральное и невинное по последствиям, а наоборот, весьма красноречивая штука. Я отвернулась. И что же я увидела? Моего Рено, бродившего нагишом по сарайчику, перешагивающего через лодку: он искал свои плавки, которые забыл здесь прошлый раз. И я, женщина крупного, тяжеловатого сложения, одетая с головы до ног, вдруг ощутила всю странность этой сцены, очутившись между двух этих близнецов цвета амбры и слоновой кости, толкавших меня в потемках.

– Пожалуйста, не стесняйся, будь как дома. Людей, правда, кругом нет, но зато мы здесь.

Рено удивленно оглянулся, и я подумала: тонковат он или длинноват, ему следовало бы набраться мускулов. Он ничего не ответил, спокойно посмотрел на меня, даже не сделал попытки прикрыть свою наготу, и это спокойное бесстыдство, это молчание еще усилило мое смущение. Слишком часто за последнее время у меня возникало чувство, будто я совершаю в отношении сына какую-то бестактность; но такой неловкости, как сейчас, я еще никогда не ощущала, и она нарушила гармонию нашего общения. Как? Не будет же ни с того ни с сего Рено разыгрывать перед родной матерью стыдливую Диану лишь потому, что здесь находится его приятель, с которым они вместе ходят в душ.

Внимательно следя за моим сыном, да и за мной, возможно, тоже, Пейроль стоял неподвижно, и я сочла уместным сказать ему:

– Не удивляйтесь, на нашем острове он все детство бегал нагишом.

И юный лигуриец, воспользовавшись случаем, одарил меня своей улыбкой и бросил в ответ:

– Не бойтесь! Я в таком костюме щеголять не собираюсь, если вы этого опасаетесь.

Я не знала, что сказать, я даже чуть задохнулась, а Рено невозмутимо продолжал все в том же виде свои поиски и высокомерно бросил нам, что во времена Перикла на палестре атлеты вообще ходили голые. Я видела, что Пейроль ждет его, чтобы вместе идти в море. Мы с Пейролем стояли рядом и оба молчали. Предзакатный свет, врывавшийся в двери сарайчика, золотил его кожу в этом полумраке, к которому уже успели привыкнуть мои глаза. От его тела веяло жаром.

Мне не терпелось прервать это молчание, я вышла на маленький причал и поглядела на море.

– Не ждите его,– сказала я не оборачиваясь.– Солнце уже садится.

Не успела я дать этот назидательный совет взрослой дамы, как мимо меня пронеслись мои мальчики – сначала один, за ним другой, оба во вполне пристойном виде, и в десяти метрах передо мною от их двойного нырка взлетел фонтан искр и воды.

В специальных термосах я привезла приготовленную Ирмой еду: ужин на сегодня и завтрак на утро. Поэтому мне оставалось только накрыть на стол, и я решила сделать это под навесом, который освещался фонарем "летучая мышь": вечер выдался на редкость мягкий. Но после купания до ужина оставался еще целый час, и каждому надо было чем-то заняться. Рено возился с лодкой. Сначала он окрестил ее "Агнесса", но, когда я категорически запротестовала, предложил назвать ее "Морской орел", и из двух зол я выбрала меньшее.

– Помочь тебе? – предложил Пейроль.

– Спасибо, я уже привык.

Пейроль не настаивал, взял журнал и углубился в чтение. Я заметила, что дружба между ними не клеится, и, хотя я старалась не вмешиваться в их отношения, пришлось все-таки заговорить с ними о ночлеге.

– А ну, скажите, мальчики, как мы устроимся на ночь?

Рено, с ожесточением полировавший хромированные части лодки, казалось, не расслышал вопроса, и тогда я пояснила:

– Потому что, Пейроль, у нас наверху, на антресолях, две комнаты, а в комнате у Рено раскладная постель на двоих. Но можно также положить матрас на дно лодки, постелить простыни – словом, все, что требуется: очень удобно получается, я там несколько раз ночевала.

Так как теперь не ответила мне и другая заинтересованная сторона, я взглянула на Пейроля, который, отложив журнал, поднял брови на манер двух запятых, что стало у нас своего рода знаком понимания, и показал на своего приятеля, как бы говоря: "Слово за ним!". Рено, вооружившись куском замши, продолжал наводить красоту на свою лодку.

– Рено,– обратилась я к сыну,– а ты как считаешь? Мне-то совершенно все равно, я просто хочу знать, кому где стелить.

– Как ему угодно,– не оборачиваясь, бросил Рено.– Только, Пейроль, предупреждаю, спать на двуспальной кровати все равно что спать на одной. А я ночью брыкаюсь. Так что ты рискуешь получить удар в бок.

– Если только в ударах дело, так я тебе их с лихвой возвращу,добродушно ответил Пейроль и тут же добавил: – Я отлично могу спать в лодке, мадам.

– Чудесно.

После чего мы плотно поужинали и разошлись довольно рано. Застольной беседы, как и в Фон-Верте, не получилось. Нет, Рено решительно не желал поддерживать разговора, так что общество Пейроля пока не сулило никаких надежд. Неужели я, как и десятки раз, слишком доверилась силе обстоятельств? Лежа у себя на антресолях, прислушиваясь к близкому дыханию моря, нагонявшему на меня смутные мечты, я не без скептицизма взирала на завтрашний день.

А потом пришло обычное утреннее умиротворение. Прекрасная погода, жара, наступившая до времени, на что, оказывается, я не зря рассчитывала, многократное купание, наша лодка, бывшая "Агнесса", давшая все, что от нее ждали, а главное, солнце, солнце довершило дело. Подобно тем закоренелым горожанам, которые в деревне вдруг обнаруживают чудесную протяженность каждого часа при неестественно быстро проходящем дне, я каждый раз получала от солнечных ванн заряд спокойствия и здоровья и всякий раз не переставала этому дивиться. Когда лежишь вот так, в темных очках, расслабленная и подпекаемая солнцем, когда под веками мелькают фантастические образы, когда замирает лукавое воображение, цепляются друг за друга минуты, и пустые и полные, и нет нужды тогда подкреплять их словами. Я знала, что такое оцепенение успокаивает беспокойных, что людям неустойчивым уже не нужна тогда опора. Как-то раз незнакомая дама, лежавшая рядом со мной на пляже, заявила: "А я вот должна все время непременно что-нибудь делать, иначе я с ума сойду!" И в этой невысокой дамочке с быстрыми дробными движениями я сразу распознала маньячку, одержимую жаждой деятельности; но тут на моих глазах небесный огонь сразил ее, и она часами валялась на своем лежаке в состоянии безмятежного спокойствия... Нет, все-таки я хорошо сделала, что привезла сюда Рено и Пейроля. Время продолжало свой бег, солнце – свой путь, и если судить по мне, то и мальчишкам моим должно быть здесь хорошо. Они не разговаривали, но это молчание уже не удручало. Я затеяла всю поездку только для них, в интересах их дружбы, а я хотела этой дружбы, потому что Пейроль был мне симпатичен. Я подступала к рубежам полного блаженства. Оно рождалось само по себе из моего единения с водой, из моего единения с солнцем. Меня несло, меня засасывало почти животное забвение, оно возвращалось ко мне из глубин моей молодости, из глубин застарелого моего одиночества.

Очевидно, уже после полудня я приподнялась, увидела рядом два юных тела – каждый лежал на своем надувном матрасике, таком же, как у меня, и терпеливо подставлял бока под солнечные лучи, и я снова улеглась. Все трое мы были заключены уже не в Фон-Верт, а в оболочку расплавленного золота. К чему же мне тревожиться? Наша совместная жизнь с Рено, вечно с глазу на глаз, пожалуй, уже превосходила меру, и этот юный незнакомец явился очень кстати, явился со своим внушавшим доверие лицом, со своей улыбкой, словом, как третий персонаж пьесы, великолепный и желанный. Я была на двадцать лет старше Рено; если приплюсовать к его годам года Пейроля, то разница в возрасте более или менее уравновесится.