Луна спустилась и гладила серебряными пальцами цветы, выложенные на паркете.

Люша и Камиша (названная так в честь бабушки Камиллы) остались в гостиной одни. Они оказались ровесницами, и если и не сблизились еще, то закономерно чувствовали взаимный интерес. Камиша была талантливой рисовальщицей и пианисткой, но почти никогда не выходила из дома – с одиннадцати лет диагностированный в обоих легких туберкулезный процесс практически не оставлял ей шансов достичь совершеннолетия. Каждый год ее возили в Италию или на воды, но улучшения не наступало. Девушка все знала о своем положении и почти смирилась с ним.

– Поиграйте мне, Камиша, если вам не трудно, – попросила Люша и, дождавшись кивка, соскочила с козетки, подняла крышку рояля, пододвинула кипу нот, открыла пюпитр, установила тяжелую крутящуюся табуретку.

Камиша, отложив плед и рукоделие, выбралась из кресла. Усевшись за роялем, она как-то сразу стала выше ростом и еще более прозрачной, чем обычно.

Музыка плыла длинными волнами и казалась продолжением лунных лучей. Из соседней комнаты, путаясь в подолах белых ночных рубашек и как будто не до конца проснувшись, пришли два младших кузена Камиши и уселись на коврик, подтянув ноги к груди и прислонившись худыми спинами к ножкам рояля. В голубом кружевном пеньюаре беззвучно влилась в комнату младшая сестра Анны Львовны, пододвинула второй табурет и заиграла в четыре руки вместе с Камишей (практически вся семья была изумительно талантлива в импровизациях). Болонка пушистым кремовым клубочком прилегла к босым ножкам младшего мальчика. Старший прозрачными глазами глядел на луну и шевелил губами, быть может сочиняя песню или стихи.

У Люши было лицо человека, пришедшего домой с пронизывающего холода и погрузившегося в теплую ванну.


– Камиша, без вашей помощи я погибну! – заявила Люша. – Вот истинный крест!

– Господь с вами, Любочка! – Девушка испуганно всплеснула руками. – Что вы говорите такое! Что случилось? Конечно, я в вашем распоряжении всецело, но чем могу помочь вам? Ведь я же никуда не выхожу и ничего не знаю. Может быть, надо позвать…

– Никого не надо! Только вам, Камиша, могу довериться… Мне надо скрыться, уйти из дому, чтоб никто не знал. Ненадолго, к вечерним посиделкам уж вернусь.

– Но как же? Куда ж вы одна пойдете? – заволновалась Камиша и тут же спохватилась: – Простите, простите… Я любопытна неуместно…

– Камишенька, – улыбнулась Люша, – вспомните, что я вам о себе говорила: я ж на улице жила. Одна совершенно. Никакой опасности для меня нет. Я просто… просто мне надо воздуху вдохнуть немного… Да и дела кой-какие есть.

– Но как же мы…

– Я уж все придумала: вы скажете, что у меня голова болит, я уснула и вас просила, чтобы меня до вечера не трогали. Вам ведь остальные поверят?

– Конечно поверят, – улыбнулась Камиша. – Ведь я никогда не лгу.

– Черт, черт, черт! – выругалась Люша.

– Но ради вас совру… Я понимаю… понимаю, что значит, когда не можешь вдохнуть…

– Камишенька, голубушка, вот так спасибо вам! – обрадовалась Люша.

– Любочка, может быть, мы с вами поцелуемся – нет, целоваться со мной нельзя! – может быть, мы с вами просто так на «ты» перейдем?

– Камиша, спасибо и простите. Я всю жизнь всех «тыкала», мне теперь, чтоб перестроиться на новый лад, надо всех на «вы» называть. Иначе собьюсь непременно. Так учитель сказал… Но отчего ж нам с вами поцеловаться нельзя?

– Да вы разве не знаете? У меня же чахотка, я умру скоро. И вас через поцелуй заразить могу или если вы, к примеру, из моей чашки пить станете.

– Зараза к заразе не пристанет, – возразила Люша. – И почем это вы знаете, когда помрете? Это никому не ведомо.

– Доктор мамочке сказал, что я вряд ли следующую зиму переживу.

– Мало ли чего доктора скажут, – проворчала Люша. – Знали б вы, Камиша, чего они про меня говорили… Вы, Камиша, не помирайте на этот год, ладно? Мы с вами только познакомились с удовольствием, мне жалко будет, коли вы так скоро с копыт долой. А потом уж, на тот год, я вас в Синие Ключи отвезу и волшебной водой из своего ключа поить стану. Да и Липа какое-никакое зелье сварганит. Вы у нас быстро поправитесь!

– Спасибо вам, Любочка, – кивнула Камиша. – Я уж не поправлюсь, конечно, но это ничего. Господь меня к себе призывает – разве не милость?.. Одного мне жаль…

– Чего же?

– Кроме небесной, не узнаю земной любви, – печально и доверчиво улыбнулась Камиша. – Семьи, деток. А я так люблю романы читать и каждый раз себя на месте героини представляю…

– Да нету никакой этой романической любви, – скривилась Люша. – Выдумали все. Всех дел, как яйцо облупить. Я-то уж знаю.

Камиша некоторое время молчала, глядела блестящими глазами, обдумывая услышанное. Потом протестующе качнула мягкими негустыми локонами.

– Неправда. Любовь всем нужна и всего сильнее. Вы, Любочка, Священное предание читали?

– Да вроде да, – удивилась неожиданному повороту Люша.

– Грех так думать, но я иногда вот как полагаю: Адам с Евой именно ради земной любви от райского блаженства отказались! Чтоб увидеть друг друга как любовников, понимаете? Это и было их познание… Только у меня-то выбора нет…

– Вы говорите, всем нужна. – Люша упрямо выпятила губу. – А вот и не всем. Мне, например, этого и даром не надо. И детей я не люблю, и хозяйства всякого.

– Это вы так говорите только, Любочка. Потому что у вас обстоятельства так сложились. А по душе-то… Вот у нас Энни, уж на что вся добродетельная мать семейства и всякое такое, так что бы вы думали…

– Что ж? – с любопытством спросила Люша.

Анна Львовна казалась ей похожей на Мадонну. Длинные глаза окаймлены тенями от ресниц, темная радужка со светлым кольцом, нежный матовый румянец, густые золотистые волосы стекают на округлые плечи, как мед с ложки. У Анны Львовны муж-англичанин и двое маленьких детей – мальчик и девочка.

– Даже у Энни есть давний обожатель. Пишет ей такие письма, что просто умереть можно. Лиза их у Энни из шкатулки крадет, и мы все читаем. А она после назад положит. Нехорошо, конечно, но утешно. И я знаю: что бы Энни вслух ни говорила, ей приятно. И кажется, она про Лизу тоже знает.

– Но что же муж? – удивилась Люша.

Камиша была права: образ Анны Львовны решительно не вязался у нее с любовной интригой.

– Да Майкл по-русски дурно читает. Только деловые бумаги. И вообще ему, кажется, все равно. Ну пишет и пишет…

– Ничего себе! – Люша вдруг ощутила себя на стороне почти незнакомого ей Майкла. – А что ж там в письмах-то?

Камиша слезла с дивана, не глядя на Люшу, ушла куда-то вглубь квартиры. Вернулась и, так же тупя взор, протянула девушке голубой, сложенный вчетверо листок.

– Вот, – сказала она. – Последнее. Ежели вы, Любочка, нас осуждаете, так и не читайте.

– Вот еще! – фыркнула Люша и поспешно развернула листок.

«Так тяжело жить без молитвы. Знаете ли Вы о великой печали на заре? Озаренная грусть ставит людей вне мира, делает их равными небесам. Солнце еще не взошло, но и небеса не погасли. Вы запечатленная навек. Знаете ли Вы это?.. – Люба морщилась, не понимая, и вдруг прочла: – Ваши пальцы как бледно-розовый яблоневый цвет».

Неожиданно она поняла, как это верно и точно: белые руки Анны Львовны с их розовыми округлыми ноготками и впрямь напоминали две усыпанные цветами яблоневые ветви.

– Да он прям как настоящий писатель пишет, – сказала она Камише, возвращая листок.

– Конечно, – с тихой гордостью отозвалась Камиша, откашлялась, деликатно прижимая к губам платочек, и выпила микстуру, которую подала ей Степанида. – Энни говорит, что когда-нибудь наша литература непременно обогатится еще одним писательским талантом.

– Ейным обожателем! Ах-ха-ха! – рассмеялась Люша, тут же вспомнила, какое впечатление на людей производит ее смех, смутилась, заметив испуганный взгляд Камиши, и добавила: – Чтой-то мне почему-то все это знакомым кажется…

– Так об этом как раз в романах и пишут, – успокоенно улыбнулась Камиша.

– Нет-нет, в том-то и фокус: мне этот слог как будто из жизни, а не из книжки знаком, – уточнила Люша и надолго задумалась, присев на корточки под окном.


С утра Камарич конспиративно встречался в трактире с фабрикантом, сочувствующим революции. Встреча прошла успешно, партийная касса на некоторое время наполнилась.

Люди, которые давали деньги на свержение собственного класса и уничтожение благосклонного к ним порядка вещей, смешили Луку почти до колик и утверждали его неколебимое мнение о том, что мир устроен чрезвычайно забавно. В гостях у пифагорейцев он как-то встретил группу завернутых в полупрозрачные тряпки персонажей из числа последователей «света с Востока». Они объяснили ему, что знаемый нами мир – это всего лишь шутка какого-то восточного бога, проявление его божественной иронии. Камарич уверовал немедленно и даже подумывал о приобретении прозрачной и очень эротичной по виду тряпки (Лука имел гармоническое сложение и знал, что в полупрозрачных одеждах смотрелся бы весьма выигрышно). Но, подумав, от последнего отказался, так как был южных кровей, по натуре мерзляв и по московским погодам предпочитал пиджаки и пальто на вате.

– Послушайте, – спросил он, допивая вполне приличное, заказанное, естественно, за счет фабриканта вино, когда все дела были уже закончены, а заветный пакет перешел из рук в руки, – я, разумеется, совершенно не против, но все же интересно весьма: зачем вы это делаете?

– Я сочувствую рабочему вопросу, – буркнул фабрикант.

– Но почему?!

– Люди от Бога равны.

– И что с того?

Фабрикант говорил с заметным акцентом, с трудом подбирал русские слова. Но Камарич умел разговорить человека, заставить его рассказать о себе. Притом не казался, а на самом деле был искренне заинтересован в рассказе.

Фабрикант вырос в Лондоне. Его отец был из низов, типичный кокни, но кокни предприимчивый и энергичный. Начав мальчишкой с мелочной торговли папиросами, он к сорока пяти годам имел годовой доход двадцать пять тысяч фунтов стерлингов. Он нюхом чуял перспективы любой сделки и феноменально считал в уме. Он купил дом за десять тысяч и еще на тридцать тысяч его обставил. Он давал приемы, на которые собиралось поесть и выпить до полусотни человек всякой швали. Он по-прежнему говорил как кокни, и ни в один приличный дом ни его самого, ни его жену, ни двух его сыновей не приглашали.

В день своего пятидесятилетия он позвал сыновей в свой кабинет и сказал:

– Мальчики, вы ничего не видели, кроме старой недоброй Англии. Я уже научил вас всему, чему мог научить. Мой вам отеческий совет: уезжайте из этой страны. Чужбина не сахар, но там у вас будут деньги – я об этом позаботился – и вы сами станете наконец людьми первого сорта. Решайте.

– Спасибо, отец. Ты прав, как всегда. Мы поедем в Северо-Американские штаты, присмотримся к тамошнему предпринимательству, потом создадим собственную компанию и станем совладельцами. Назовем ее «Ф. Такер и сыновья», – сказал старший сын.

– Я не поеду в Америку, – подумав, сказал младший.

Ему надоело всю жизнь быть на вторых ролях. В раннем детстве он донашивал штаны брата. Теперь брат передавал ему своих надоевших любовниц из белошвейных мастерских и бакалейных лавок по соседству. К тому же и отец и мать традиционно для английских родителей уделяли почти все свое внимание воспитанию старшего сына. Младший рос как трава.

– И куда же ты отправишься? – по виду не удивившись, спросил отец, который сам возмужал на улице и потому не был склонен особенно ограничивать свободу своих сыновей. – В колонии, конечно?

Ему захотелось хоть раз в жизни удивить отца, сделать так, чтобы он его заметил как отдельную личность.

– Я поеду в Россию, – сказал он. – Там на подъеме промышленность. Там нет ограничений для иностранцев. Наоборот, закон и Кабинет благоприятствуют иностранным вложениям. Я уже начал изучать русский язык.

Отец удивился чрезвычайно. Старший брат впервые смотрел на него, открыв рот. Он законно торжествовал.


– Я за равные возможности для всех, – сказал Камаричу англичанин, владелец трех текстильных фабрик, трех пароходов, двух доходных домов и небольшого коммерческого банка. – Мне нравится социализм. Человеку не нужны деньги сами по себе. Ему нужно достоинство. Россия более подходящая для социализма страна, чем Англия. У вас меньше перегородок, их легче сломать.

Камарич долго и весело смеялся. Настроение у него после этого разговора было превосходным.