– О-хо-хонюшки, хо-хо, – только и вздыхаю я. Ну что ж тут скажешь!

Синие Ключи, 1902 год

В большой гостиной кресла и диваны из карельской березы, обиты вялым лиловым шелком. Такие же блеклые, с чуть лиловым отливом глаза у хозяина. Кожа на лице и руках уже старческая – тонкая, с пятнышками, вся в мелкую шелковую рябь.

– Александр, мне надо поговорить с тобой.

– Я слушаю, Николай Павлович.

– Присядь. Это о твоем будущем…

– Мне очень нравится учиться в университете, – сказал Александр и продолжил, тщательно подбирая слова и явно выстраивая фразы: – Я, вы знаете, колебался между юридическим и историко-филологическим факультетами. Юридическая практика дает больше материальных основ для жизни, но вы, когда я обратился к вам за советом, сказали, чтобы я не думал о материальном, а следовал своим душевным склонностям. Я так и поступил. И теперь, уже приступив к получению образования, точно знаю, что не ошибся. Изучение истории – это именно то, чему я хотел бы посвятить свою жизнь.

– Да, я знаю. Но хочу говорить не о том. От смерти твоей матери прошло уже почти два года. Ты имел возможность осмотреться в Синих Ключах, разобраться, что здесь к чему и кто – к кому. Что ты думаешь о Любе?

Александр помолчал, потом двинулся вперед осторожно, как кот на мягких лапах. Никто в имении не знал наверняка, как на самом деле относится Николай Павлович Осоргин к своей ненормальной дочери. Даже Настя не смогла ничего толком ему сообщить. Могла бы, быть может, что-то прояснить нянька Пелагея, но она Александра отчего-то сторонилась и никогда с ним не откровенничала.

– Мне кажется, Люба, в общем-то, не злая девочка, – сказал он. – Но внутри ее как будто бы сидит чертенок и толкает ее на всякие каверзы. Зачастую весьма неприятные и даже опасные для нее самой или для других людей. Этот чертенок, как я понимаю, ее болезнь…

Николай Павлович улыбнулся, собрав в мелкие морщинки кожу вокруг бесцветных глаз. Как будто бы удовлетворен. Александр тихонечко перевел дух.

– Но если оставить, как ты выразился, «чертенка» в стороне, то как тебе она сама?

– Неглупый и оригинальный в суждениях ребенок, – признал Александр.

– Очень хорошо, что ты так полагаешь. Потому что дело вот в чем. Я, как ты знаешь, уже очень немолод. Здоровье мое пока особых нареканий не вызывает, потому что я много времени провожу на воздухе, ем здоровую пищу в умеренных количествах и все такое, но в мои годы надо быть готовым ко всему, в том числе и к концу внезапному, не имеющему предвестника в виде долгой болезни. Тем более что именно так, буквально посреди званого вечера, скончался мой отец. Ты, конечно, понимаешь, что на закате жизни я не могу не думать о двух вещах: о судьбе моей дочери и о судьбе моих имений и капиталов. И то и другое – вопросы очень непростые. Я долго думал, прикидывал так и эдак, но все выходило как-то зыбко, ненадежно…

– Николай Павлович, – Александру показалось, что он понял смысл речи опекуна, и он осмелился прервать его, зарабатывая очки проявлением уместной, как ему подумалось, инициативы, – вам нет нужды беспокоиться. Разумеется, я никогда не оставлю Любу своим попечением. Каково бы ни было состояние ее разума, я всегда смогу организовать и обеспечить для нее все потребное…

– Не оставишь? Пожалуй, что и так… Но я все же решил тому поспособствовать. Когда Люба достигнет брачного возраста, ты женишься на ней.

– Что-о?! Я женюсь на Любе?!

– Да. И вместе с женой – сомнительного, признаю, качества – получишь возможность беспрепятственно и не думая ни о чем материальном заниматься, сколько тебе влезет, своей историей. А ваши с Любой дети унаследуют все мои капиталы…

Александр несколько раз открыл и закрыл рот, прежде чем ему удалось хоть что-то сказать.

– А… А если я откажусь? Вы сейчас выгоните меня на улицу?

– Да нет, что ты! – искренне рассмеялся Николай Павлович. – Не примеряй на меня одежды оперного злодея. Я обещал твоей матери вырастить тебя до совершеннолетия и исполню это обещание в любом случае. Ты сможешь закончить обучение. А вот дальше – дальше станешь зарабатывать себе на жизнь полученным ремеслом. Подобно миллионам людей по всему миру. Как видишь, ничего страшного. Я же буду искать дальше… Как ты думаешь, твой кузен не согласится? Ведь их имение почти не приносит дохода, а с Любой, как я понимаю, у него отношения уже сложились лучше, чем у тебя…

– Николай Павлович!..

– Да я же не требую от тебя немедленного ответа. Я понимаю, что здесь такое дело, что надо сначала все взвесить, а уж потом решать. Судьбу выстроить – не фунт изюму съесть. Думай… Но очень-то не затягивай, я должен же завещание в соответствии с твоим решением оформить.


– Юлия, я должен объясниться.

Александр стоял, заложив ладонь в вырез жилета и отставив одну ногу в сторону. В целом фигура его не вызывала нареканий, но поза казалась донельзя картинной и отдавала фальшью. Юлия в голубом платье с воланами сидела на выкрашенных белой краской качелях, что еще усиливало лубочность сюжета.

– Подумай еще раз: должен ли? – Девушка покачала головой. – Тебе девятнадцать лет, мне двадцать, ты только-только поступил в университет, есть ли резон?

– Есть! – решительно сказал юноша. – По твоему слову я готов немедленно переменить свою жизнь любым потребным способом. Оставлю Синие Ключи, пойду служить, переведусь на юридический факультет. Всю жизнь посвящу тому, чтобы ты не пожалела о своем решении…

– Каком же решении, Алекс? Я не понимаю…

Юлия, конечно, лукавила. Но кто бы в двадцать лет отказался получить удовольствие?

– Я хочу, чтобы мы всю жизнь были вместе.

– Это предложение? Ты меня замуж зовешь?

– Могу ли я в моем положении осмелиться…

– Можешь, конечно. Почему нет? – Юлия пожала плечами. – Но что ж с твоим положением? Почему ты связываешь наши отношения и оставление тобой Синих Ключей? Ведь противная дочка Николая Павловича сумасшедшая, и, кроме тебя, у него нет никого…

– Нет, нет решительно! Ситуация такова, что если ты согласишься… если мы будем вместе… я должен буду оставить Синие Ключи, и по окончании мною образования мы сможем рассчитывать только сами на себя… То есть, конечно, у тебя в семье совсем другая ситуация… Если понадобится, я готов оставить исторические штудии и идти в ученики к Борису Антоновичу… Я сделаю все…

– То есть Николай Павлович так категорически не одобряет твою возможную женитьбу на мне, что немедленно не только вычеркнет тебя из завещания, но и вообще откажет от дома?! – неприятно удивилась Юлия. – Это, знаешь ли, даже оскорбительно! Конечно, отношения между нашими семьями не особенно теплые, но это все-таки слишком…

– Юлия, но дело вовсе не в тебе! – воскликнул Александр. – И вообще – какое значение имеют для нас чувства Николая Павловича! Лишь твои чувства… ибо мои к тебе пребудут неизменно. Мы будем вместе – это главное, я приложу все силы и способности, чтобы сделать тебя счастливой, твой отец…

– Хватит! – Юлия поднялась с качелей и надменно взглянула на юношу. – Ты, кажется, вообразил себе… Как ты мог подумать, что я буду серьезно рассматривать прожекты юнца, который никто и ничто…

– Но, Юлия!.. – Александр посерел и скривился в болезненной гримасе. – Ты же знаешь, как я люблю тебя! И ты… мы с тобой…

– Я просто развлеклась тобою от скуки, милый кузенчик. – Губы Юлии сложились в злую усмешку. – Это могло бы еще продолжаться какое-то время. Но ты, глупый, настаивал на объяснениях. Изволь, говорю начистоту: не обольщайся! У Юлии фон Райхерт и Александра Кантакузина не может быть никакого общего будущего!


Александр быстро шагал по дорожкам старого парка. Ходьба всегда помогала ему думать. Люба лежала на ветке над прудом, ловила сачком и внимательно рассматривала какую-то малопривлекательную прудовую живность.

– Александр, иди сюда! – оживленно позвала она. – Залезай, ты тут поместишься! Посмотри, как интересно: мы смотрим на них отсюда, а они на нас оттуда. Кто смотрит на нас с той стороны зеркала, а? Двойники? Тогда здесь в пруду я – вот эта личинка. Смотри, какие у нее огромные глаза и хищные жвалы!

Александр подошел и стал взбираться по наклонному стволу ивы, придерживаясь руками за ветки.

– Вот, вот она, гляди! – манила Люба и вдруг, оттолкнувшись ногами, сделала стремительный бросок вперед. – Ах-ха-ха!

Александр, кувырнувшись, полетел в пруд. Вслед за ним туда же полетели и водяные гады из сачка. Холодная вода хлынула в нос, в рот попала ряска, на лицо налипла какая-то скользкая масса. В пруду оказалось неглубоко. Когда он наконец встал, вода едва доходила до груди. Люба пробежала по ветке, спрыгнула на землю и скрылась между деревьями. Ее жуткий переливчатый, вызывающий дурноту смех затих вдали. Александр, опутанный водорослями, стоял и смотрел ей вслед. Застывшее лицо его напоминало древнюю маску из кабинета профессора Муранова. С Доном Педро из кабинета профессора Рождественского не было никакого сравнения – скелет однозначно выглядел куда веселее и дружелюбнее.


– Юленька, я в совершеннейшем расстройстве. Я просто не знаю, что делать. – Лидия Федоровна промокнула нос и глаза кружевным платочком, затем почему-то приложила его к правой щеке.

– Мама? – Юлия подняла тонко прорисованную бровь.

– Твой отец…

– Что еще сделал папа?

К жалобам матери на отца Юлия привыкла с детства, и они казались ей такими же неизбежными, как смена времен года. По большей части мать была в своих претензиях абсолютно права. Но от этого становилось только скучнее, и даже сам мир казался несправедливо устроенным. Ведь папа был так красив, ярок, блестящ, громкоголос – весь как большая и умная птица. А мама… говорят, что когда-то она тоже была красавицей. Юлия этого времени не помнила.

– Он в пятницу получил деньги за дело Филиппова. Я это доподлинно знаю. Я рассчитывала немедленно выплатить по самым неотложным кредитам… В лавки, и за новые обои, и за кушетку в твоей комнате. И выкупить из ломбарда свое любимое кольцо с изумрудом… И надеялась к началу сезона хоть как-то обновить наш гардероб. Сегодня я подошла к нему… А он… – Платочек снова совершил свое путешествие – к глазам, к носу, к правой щеке. – Он поднял одну бровь… вот как ты это делаешь, когда не хочешь меня слышать, и сказал эдак удивленно: «Какие деньги? О чем ты, Лидуся?! Мы посидели с друзьями, и я еще остался должен. Хотел как раз у тебя спросить…»

– Опять все в карты проиграл, – не спрашивая, утвердила Юлия.

– Именно. – Лидия Федоровна наконец сумела тихо заплакать. – Что с нами будет? Мы погибнем!..

– Но ведь папа всегда играл, – напомнила Юлия.

– Раньше он проигрывал, что было, и мог остановиться, – всхлипнула Лидия Федоровна. – А теперь играет в долг… А я должна вести дом и все от всех скрывать. Такой стыд… Все же знают, что Борис один из самых модных и дорогих адвокатов Москвы, что он получает большие деньги, и… никто не может представить себе, что у нас штопаное белье и нет денег, чтобы заплатить в мясную и зеленную лавки. А он уже ничего не понимает. «Лидуся, почему мы так редко принимаем? – кривляясь и некрасиво шмыгая носом, передразнила она мужа. – Я же люблю гостей! И Юлии надо общаться с молодыми людьми, блистать…» Какой уж тут блеск… Это его испортили, я знаю. Я же помню: он был скромным, трудолюбивым, талантливым юношей. По ночам сидел, читал, готовился к процессам. А уж когда веселился – пел, танцевал, играл в шарады, всех тормошил… Мы жили небогато, но счастливо. Деньги и дурные друзья…

– Мама, никого нельзя испортить, если он сам не согласится, – возразила Юлия. – Папу никто не заставлял и не заставляет играть…

– Конечно, конечно, Юленька, – закивала Лидия Федоровна. – Он просто устоять не смог. Уставал очень, хотел отвлечься, расслабиться, а вина не мог пить – голова после болела. Умный, добрый, но слабый. Не устоял перед соблазном… Но как же нам-то теперь быть? Я ведь ночей не сплю, все о тебе думаю, Юленька. Я-то ладно, пожила уже, счастья свой кусок пусть маленький, но ухватила, тебя вот вырастила, умницу да красавицу… Но у тебя-то вся жизнь впереди… Ночами не сплю, извелась вся…

– Спи спокойно, мама! – огрызнулась Юлия. – Я как-нибудь сама о себе позабочусь.

– Да как же, объясни матери! – возвысила голос Лидия Федоровна. – Ты же не собираешься, как эта твоя стриженая подружка из гимназии… – Лидия Федоровна снова перевоплотилась и заговорила нарочито низким и грубым голосом: – «Приобрести профессию и самой, независимо от мужчины, зарабатывать себе на жизнь»?