Наталья Майорова - Время перемен

– А что ж ты-то сама? Выглядишь прямо барыней… Эта… Камилла Аркадьевна тебе кто?

– Да вроде родственница какая-то. Их там много, не сосчитать. Через отца все – седьмая вода на киселе.

– И что ж дальше, как ты думаешь? Станешь в Первопрестольной жить?.. Мне ведь тоже решать надо.

– Нет, Степка. Ты покудова никуда не девайся из Синих Ключей, хорошо? Я вернусь. Скоро. И мне хоть кто-то родной там нужен будет.

– Это я, что ли? – усмехнулся Степка.

– Ты, – серьезно кивнула Люша. – Я теперь другая. Ты сам видишь. Меня прежнюю ты один, верно, и помнишь. А забыть мне нельзя, я это чувствую. Я вернусь. Подожди. А там – как скажешь. Я тебе всем, чем смогу, помогу. Договорились?

– Ладно, будь по-твоему, – сказал Степка, глядя в сторону.

– Спасибо тебе. – Люша поднялась на цыпочки и поцеловала его в щеку.

– Ну, Марыська, благослови меня теперь! – решительно потребовала Люша и дернула подругу за рукав.

Девушки сидели на бортике у фонтана на Театральной площади и грызли из одного кулька тыквенные семечки. Пятничный базар уже расторговался: уехали крестьяне, разошлись покупатели, исчезли разносчики. Остались только охапки соломы да навоз на булыге. По опустевшему торжищу разгуливают голуби, взлетают на бронзовую скульптуру, воркуют. У бассейна водовоз неторопливо наливает бочку черпаком на длинной ручке. Марыся, все еще не привыкшая к решительно изменившемуся образу подруги, то и дело поворачивается и, словно не веря своим глазам, придирчиво оглядывает Люшу с головы до ног и даже щупает материал, из которого сшита Люшина одежда.

– Что я тебе, поп, что ли?! – удивилась Марыся словам подруги.

– Ну отчего ж… – несколько замялась Люша и, сформулировав в уме, приободрилась. – Это же не только попы могут. Вот мать сына благословляет, когда он в военный поход поехал. Или отец дочь, когда она замуж идет… Я в книжках читала.

– Ага, – согласилась Марыся. – Поняла. Отца-матери у тебя нет, одна Марыська осталась. Так ты чего же – в поход на войну нынче собираешься или замуж?

– И то и другое одним разом, – независимо сообщила Люша. – Хватит ждать. Пора жизнь свою разрешать.

– Ладно. Только ты это… когда воевать станешь, уж поосторожнее там. Постарайся не убивать никого и сама не погибнуть…

– Нет, – задумчиво сказала Люша. – Убить – это слишком просто. Я уж знаю теперь. Нынче я по-другому действовать буду. Не бойся, Марыська.

– Не бойся… – проворчала Марыся. – Мне, если хочешь знать, Ноздря до сих пор во снах является. В кровище весь и руки тянет… Ору от страха так, что Атька с Ботькой с двух сторон кидаются…

– Странно. – Люша презрительно дернула носом. – А мне вот почему-то не является, хоть это я его и порешила. Трусиха ты…

– Не только в этом дело, – возразила Марыся. – Я про то много думала – он же, в общем, за обыкновенное мужиковское дело погиб. Думаешь, ко мне, окромя него, теперь вот никто за пазуху не лезет, в углу зажать, снасильничать не пытается?

– М-да… – Люша, откинувшись, оглядела подругу. За прошедшее время Марыся полностью расцвела пышной, наполненной юными соками красотой. Высокая грудь задорно выдавалась вперед, кожа светилась, как розовая жемчужина, толстая коса лежала на плече хлебной плетенкой. – Да уж, как у нас в деревне говорили: на такую красу и у огородного чучелка соломенный хрен встанет!..

– Спасибо на добром слове, подруга!

– Завсегда пожалуйста… Ясно до слез, что пьяный трактир тебе самое место. Но погоди! Я вот со своими делами разберусь, тебя к себе заберу.

– Мое место не купленное! – Марыся надменно вздернула короткий нос. Как созрела окончательно, наследственный польский гонор в ней то и дело давал себя знать. – Говорила ж тебе: я при трактирах останусь. Забыла все? Как в ресторан ездили? Что ж, понятно, другие небось, поважнее дела нашлись…

Прежде Марыся подробно расспрашивала Люшу про венецианцев. Смешно: ревновала к Камише. Нашла к кому…

– Да ладно тебе… Атька с Ботькой как?

– Хорошо. Здоровы. Нищенствуют успешно. Ботька жалостным голосом песенки научился петь, а Атька ему подвывает и на губах вот так делает: «Тпру-ту-ту! Тпру-ту-ту!» – (Марыся, оттопырив полные розовые губы, сверху вниз провела по ним пальцем. Жест получился настолько бессознательно эротичный, что Люша, сморгнув, только длинно вздохнула, где-то даже и вправду пожалев убиенного Ноздрю.) – Им много подают, на сласти даже хватает. Только вот дед Корней после зимы что-то сдал…

– Все надо решать… – сосредоточенно сказала Люша. – Все.

– Ты уж – решатель… – усмехнулась Марыся. – Ножиком в бок.

– Я, – серьезно кивнула Люша. – Кто ж за меня? Я теперь умнее стала, многому научилась. Пора уж мне. Ты давай говори!

– Что ж говорить? – растерялась Марыся.

– Говори: благословляю Люшку на свершение праведной мести, успешное замужество и прочее, как повернется, но чтоб ко благу…

– Благословляю Люшку на свершение… – серьезно начала Марыся, но не выдержала и прыснула в кулак. – Чушь какая-то!

– Говори, а то не сбудется! – взвизгнула Люша и чувствительно ткнула подругу локтем в бок.

– Благословляю! – воскликнула Марыся и высыпала Люше на голову семечки из кулька.

Люша уже готова была броситься с кулаками, но взглянула на Марысино лицо с вытаращенными голубыми глазами и раскрытым ртом и расхохоталась.

– Ой, прекрати! – замахала руками Марыся. – Прекрати быстро, Люшка! Вон, гляди, от твоего смеха даже все голуби разлетелись!

– Наоборот, слетелись. Ну я пошла. Не поминай лихом. Встретимся еще.

Встряхнула головой. Голуби суетились среди булыжников, выклевывая рассыпанные семечки.

Весеннее солнце согревало Москву, играло на куполах многочисленных, похожих на разноцветные пряники церквушек. Несмотря на ласковое солнечное тепло, Марыся смотрела Люше вслед и ежилась от внутреннего холода. Она искренне любила подругу, но и прежде временами испытывала при общении с ней тревожный озноб. А уж после известных событий… И что за непонятную месть она еще задумала? Кому мстить?

– Я должна теперь в Синие Ключи поехать.

– Конечно, деточка, но именно сейчас никак невозможно. Я же гласный Думы, вы знаете, у нас в четверг важное заседание по реконструкции канализационных стоков, без меня там никак не обойтись.

– Так вам и не надо, – пожала плечами Люша. – Заседайте на здоровье.

Лев Петрович сидел в своем чипендэйле, а Люша расположилась у окна в старинном кресле красного дерева, с ручками, изображающими дельфинов. Смотрела на стены с синими обоями, увешанные фамильными портретами, и сосредоточенно ковыряла ногтями дельфинью чешую (почему дельфины были покрыты чешуей – неизвестно, но это было именно так).

– Но кто ж поедет с вами?.. У Джорджи занятия в университете, у Луиджи выставка, Энни могла бы, это бы ее даже развлекло, но у нее, ты знаешь, как назло, дочка краснухой заболела… Но раз вы хотите, мы, разумеется, поедем. Подождите несколько дней, я все улажу, возьмем все бумаги, юриста, кого-нибудь из наших в компаньонки вам…

– Камиша со мной поедет, – сказала Люша и опустила все-таки глаза, чтобы не встретиться сразу взглядом со Львом Петровичем. – Мы уж договорились с ней. И еще Максимилиан Лиховцев, я его с детства помню, а тут и у вас повстречала. Он к своим родителям едет, у них усадьба от Синих Ключей недалеко, заодно и нас взять согласился. Так я хотела вас просить: мы и на поезде можем, но если вы свою карету соблаговолите дать, так это для Камиши удобнее всего выйдет…

– Любочка, что за странные фантазии! – Лев Петрович тревожно шевельнулся в кресле, обернул в пальцах цанговый карандаш и принялся быстро рисовать орнамент на клочке бумажки. – Камиша очень больна, она не может никуда ехать!

– Камишу все врачи уж на кладбище снесли! – горячо сказала Люша. – А она покудова тут. Чего ж ей не развлечься путешествием?

– Да она последнюю неделю практически не встает с постели! Какое путешествие?!

– Ей жить надобно, а не в постели лежать! А коли уж все равно помирать, так чтоб хоть интересно вышло.

– Как странно вы мыслите…

– Да уж как умею… Лев Петрович, голубчик, у меня же с детства так: я ведь все-все понимаю: как выйдет прилично, как положено, как в обществе надо – но чувствую наоборот и знаю: как я сердцем ощущаю, так и верно. Как будто мне кто знак дает… И все тогда во мне волнуется: что же это? Кто же…

Лев Петрович тоже заволновался. Нажал излишне, сломал грифель карандаша, отбросил его в сторону, тут же схватил другой из специального углубления в столе, где помимо карандашей лежали еще циркули, ластики и прочая чертежная мелочь.

– Деточка, деточка, как же вы не понимаете, это же сам Господь вас ведет! Он вас в испытаниях немыслимых сохранил, и тело ваше, и, главное, душу. Ему упование! Что Господу нашему светские условности, общественные предрассудки…

– Вот! – воскликнула Люша и умоляюще сложила руки перед грудью. – Раз Господь насупротив врачей и прочего еще Камишу к себе не взял, значит у Него покудова другие на нее планы. Что ж мы с вами – Господу не поспособствуем?! Лев Петрович! Голубчик! Камишенька сама ехать хочет, спросите ее, а у меня так просто сердце надрывается, как хочется в родные места! Птицей полетела бы!

– Поспособствовать Господу? – Лев Петрович несколько ошалело покачал головой и быстрой талантливой рукой неожиданно для самого себя нарисовал бородатого старичка, по-турецки сидящего на облаке. – Да как же…

– А я вам сейчас все объясню! – торопливо воскликнула Люша и выхватила у него из-под пальцев рисунок. – Вы ведь такой душка, вы меня сразу поняли! Не то что другие, которые не только людям, но и Господу довериться боятся!

– Ну что? – Камиша приподнялась на подушках. Глаза ее лихорадочно блестели. – Что, Любочка?

– Получилось! Все получилось, как вы и сказали! Я сказала про знак, который мне будто бы кто-то откуда-то подал, и дядюшка Лео сразу купился.

– Грех это – лгать, – сказала Камиша.

– А мы же для блага. И Господь простит. Вот! – быстро возразила Люша и помахала зажатым в пальцах листком. – Гляньте, какой Господь наш милашечка получился! Разве такой может не простить?

Камиша явно хотела сохранить серьезность, но взглянула на рисунок и улыбнулась против своей воли.

Ослепительный зигзаг в электрической лампочке подрагивал от нестойкого напряжения, и этот неживой дрожащий свет отражался в неподвижных глазах Арсения Троицкого, погруженного в иные миры.

– Ты глупец, Арайя, – выговорил он задумчиво и глуховато, не выныривая из глубины иномирья. – Можно сказать, идиот.

Максимилиан, который и сам витал где-то поблизости от эмпиреев, неуверенно улыбнулся:

– Мм… соглашусь… даже с последним. Не стану спорить. Но! Проблемы-то это не решает.

– Какой проблемы, несчастный? Вот он, твой роман! Кому еще выпадала такая удача? Бери его! Вдыхай! Живи в нем! Получи от него все, что возможно! А ты, как идиот, хочешь отряхнуть ручки и отступить?

Темный взор Арсения заколебался, будто пошли рябью ровные тучи, затянувшие ночное небо, и в них заблистали молнии. Макс даже поежился, настолько ему стало не по себе от величественной банальности этого образа.

Троицкому же все было нипочем. Он в любом образе оставался абсолютно органичен и вживался в них с удовольствием – даже теперь, когда все чаще говорил, что устал от жизни. Впрочем, эта усталость, разумеется, тоже была одним из образов.

Молнии слегка улеглись, и взгляд, обратившись к Максу, сделался осмысленным и почти трезвым.

– Какого еще совета ты от меня ждешь?

– Спасибо!

Легким рывком выбросив себя из кресла, Макс прошелся по комнате. Номер с видом на Москву-реку, давно ставший для петербургского гостя домом родным, был заставлен пучками желтой мимозы. Гретхен, сидевшая, как и положено порядочной домашней черепахе, в большой стеклянной банке, мирно шуршала капустными листьями. Со стены над банкой таращилась сине-красно-коричневая женщина, запечатленная маслом на обоях еще позапрошлой зимой, когда революционно настроенные пифагорейцы спорили о наглядном воплощении стихии разгневанных масс.

– Алекса, значит, побоку?

Он остановился и уставился на жующую Гретхен, невольно прислушиваясь к мягкому царапанью ее коготков.