Наталья Майорова - Время перемен

– Прекрати, Джуля! Будешь сегодня ночевать у меня, – сказала Надя. – У меня комната на втором этаже.

– Люба прекрасно лазает по деревьям. Я сам видел, – усмехнулся Макс.

– Ты что, специально меня дразнишь? – Юлия подозрительно взглянула на кузена.

– Ну разумеется, – спокойно подтвердил Максимилиан. – Потому что ты ведешь себя глупо. Это всего лишь ребенок. Больной и несчастный. Она не сделала тебе ничего дурного. Более того, мне кажется, что она хотела тебя порадовать и выразить тебе свое восхищение. Цветы – это все-таки универсальный символ…

– Я не нуждаюсь в ее восхищении! – отрезала Юлия.

Дальше я слушать не стала. И так уже все было яснее некуда.

Я оделась и убежала в парк, долго сидела на сцене разрушенного театра, смотрела на бабочек, которые, как всегда, были между жизнью и смертью. Моя мать – бабочка, но сейчас она не может мне ничего подсказать. Потом я перешла ручей и еще брела, пока не стемнело. Стало холодно и неприятно. Я нашла вывороченную ель, сгребла в кучу опавшую листву, которую ветер занес в образовавшуюся под корнями пещеру, залезла туда и свернулась в клубок. Корни свисали около моего лица, снизу, среди листьев пришли полюбопытствовать зимние мыши. Я отыскала вкусные крошки в кармане шубки и отдала им. Они благодарно шуршали в темноте. Где-то за оврагом завыл волк. Ему ответила волчица. Лес, как всегда, принимал меня. Я уснула.

Утром меня нашел Максимилиан. Он был весь мокрый, без шапки, с исцарапанным веселым лицом и погасшим факелом в руках. Он и еще тридцать человек – слуги и крестьяне из Черемошни – ходили по лесу всю ночь. Мой отец и Александр тоже были с ними. Странно, что я не слышала их криков.

– Ну что, выспалась? – спросил Максимилиан. – Пошли тогда домой. Встать можешь?

– А как вы меня нашли? – заинтересовалась я.

– По следам, – ответил он. – Я понял, что ты была возле театра и ушла за ручей. Я шел по ручью и светил на берега. Сначала в одну сторону, потом в другую. Так ты можешь идти?

– Конечно.

– А вот я уже почти не могу, – пожаловался Максимилиан. – Ноги от холода сводит, уши горят – шапку я где-то в лесу потерял, – в груди стучит, по спине, наоборот, пот льется…

– Можно сделать из елки волокушу, – предложила я. – Вы на нее ляжете, а я потащу. Это легко, я знаю, тем более след есть. Только через ручей мне вас не перетащить. Но там уже до усадьбы недалеко сбегать…

– Господи, девочка… – каким-то треснувшим посередине голосом сказал Максимилиан. – Все не так уж плохо… Но я не представляю, как же ты тут ночью… Темнота, холод, нет ни огня, ни еды…

– В лесу проще, чем среди людей, – честно сказала я.

– Для таких, как ты, по-видимому, да, – вздохнул Макс. – И это чертовски грустно.

– А кто я? – поинтересовалась просто на всякий случай (больной ребенок, идиотка, дегенератка, кретинка, ублюдок, отродье – что я, сама не знаю, что ли?).

– Ты лесной эльф, – сказал Максимилиан. – Космическое существо. Я ясно вижу у тебя за спиной четыре незримых крыла. Вылезай из своей пещеры и пойдем скорее домой.

Я вылезла и, как могла, отряхнула песок и листья со своих волос и одежды.

– Это вы были там, в поле, – сказала я. – Я знаю, вы тогда ходили слушать музыку.

Я не спрашивала, и он не ответил.

– Что за музыка? – спросил Максимилиан.

– Я не знаю. Она всегда звучит, но ночью под звездами ее слышно лучше всего. Как будто бы звенят колокольчики.

– Это музыка небесных сфер, о которой писал Пифагор, – сказал Макс. – Все эльфы ее слышат. Ничего необычного.

Мне хотелось сделать что-нибудь хорошее для Максимилиана. Я отвела его в башню и там показала ему свои театрики и еще телескоп, в который можно смотреть на луну, на зайцев в поле или на озеро Удолье, когда там купаются крестьянские парни или девушки. Макс восхитился театриками и с удовольствием посмотрел на луну в телескоп. Потом он рассказал мне про Ньютона, Кеплера, Галилея и Джордано Бруно (обо всех них я уже читала в книгах) и о каналах на Марсе, открытых Скиапарелли (об этом я слышала в первый раз и очень удивилась – до этого мне как-то не приходило в голову, что на звездах люди тоже занимаются сельским хозяйством). После Макс пожалел, что сейчас зима и нельзя посмотреть в телескоп на купающихся девушек. Я пообещала, что летом обязательно позову его в нужный момент и дам все обстоятельно разглядеть.

С утра Макс учил меня кататься на коньках. Он был лошадью, а я возницей. Мы играли в Древний Рим.

– Почему она всех, даже немолодых людей, называет на «ты» и только к тебе обращается на «вы»? – спросила Юлия у Максимилиана.

Я отошла в сторону и спряталась за катальной горкой.

– Она видит моего астрального двойника, – серьезно ответил Макс. – Он одновременно и я и не я, так как принадлежит уже к космическому эфирному миру и стоит на пороге, одновременно охраняя и просвещая телесного человека. Люба обращается к нам обоим сразу. И поэтому, естественно, во множественном числе.

– Фигляр, – сказала Юлия.

Внутри мне так же трудно выговаривать имя Максимилиан, как и снаружи. Поэтому для себя я стала называть его Страж Порога. Спрошу потом, нет ли у него еще какого-нибудь имени.

Из пяти щенков, родившихся весной под крыльцом в амбаре, я назвала Джульками сразу двух. Ходила туда и щелкала их по мокрым черным носам. Щенки обижались, взвизгивали, но тут же забывали обиду и снова лезли со мной играть. Почему я не щенок? Я никогда ничего не забываю…

Лев Петрович Осоргин жил вблизи Арбата, в Денежном переулке. Аркадий из экономии поехал бы на конке, но Юрий Данилович настоял, чтоб взяли извозчика.

После оттепели подморозило, коричневая разъезженная грязь на мостовой схватилась ледком; лошадка цокала копытом, двухэтажные арбатские дома проплывали разноцветным воланом, увешанные до крыш бисером вывесок, блистали на закат оконными стеклами. Над всем высилась темно-розовая на синем колокольня Миколы Плотника.

На повороте Троице-Арбатская церковь, с садиком, вытянутым в сторону Денежного переулка, крылатый Спаситель на воротах, в садике старый замшелый колодец и разноцветные домики, должно быть поповский, дьяконовский и дьячковский. На крыльце поповского стоит строгий мужчина в серой шелковой рясе и, умиротворенно сложив руки с четками, смотрит на закат.

У подъезда каменного серо-оливкового дома Аркадий помог Юрию Даниловичу выйти из пролетки.

Лев Петрович Осоргин жил в бельэтаже. Аркадий еще раз отобразил на лице упрек и дернул ручку звонка в виде львиной головы с отверстой пастью.

Дверь открыла горничная с рябым добрым лицом. В прихожей калош – как у пифагорейцев. У Аркадия сердце защемило.

Но уж вышел хозяин – высокий, с серо-зелеными глазами, облаченный в плюшевый вишневый халат и турецкую шапочку с золотой кисточкой. От халата пахнет дорогими сигарами, красивая рука (подал для приветствия) – уже стареющая, с тонкой кожей и синими жилками, но еще сильна. На лице – оживленная, искренняя радость и удивление.

– Бог мой, кого я вижу – Джорджи! Вот нежданная удача! Сколько лет, сколько зим! Молодой коллега? Представьте, пожалуйста! Аркадий Андреевич Арабажин? Эка, как звучно вас предки поименовали! Соответствовать придется, как ни крути… Но ваш приход удача вдвойне – молодые силы у нас в доме особенно в цене. Проходите, проходите… мы уже пообедали, вы хотите ли толком поесть? Нет? Верно ли? Но от чая не откажетесь никак, у нас Степанида такие булочки с корицей изготавливает, что пальчики оближешь… Идемте, идемте скорее ко мне, Юрия Даниловича все знают и рады, а вот Аркадия Андреевича своим представить, я в нетерпении – сюрприз!

Огромная комната, посередине стол, над которым низко висит негорящая старинная лампа, как будто бы еще масляная. Комната приглушенно и уютно гудит разговорами. Освещение смешанное – тускловатое электричество, фарфоровая керосиновая лампа на письменном столе у окна, свечи на подоконниках. Стул чипендэйль, резанный в дубе, с вычурной спинкой и кожаным сиденьем, явно предназначен хозяину. На столе – наполовину разложенный пасьянс, искусно начатый рисунок с чьим-то профилем и петухом на жердочке, поднос с перьями, ручками, карандашами, резинками, сургучом. Чернильница в виде крутобокого кораблика. На стенах висят жуткие африканские маски, ухмылки которых здесь приобрели оттенок какого-то благодушия. Ножная резная прялка в углу, на которой работает пожилая женщина, закутанная в оренбургский платок. К большому столу придвинут другой, поменьше, вокруг которого на стульях сидят дамы и девушки самого разного возраста с рукоделием на коленях, несколько мужчин пристроились на козетках. У окна под лампой человек пять детей играют в какую-то настольную игру, маленькая девочка в бантах и локонах качается на качелях, подвешенных в проходе между комнатами, мальчик постарше ждет своей очереди. На полу на вытертом ковре валяются солдатики и маленькие пушечки и сосредоточенно ползают среди них два почти подростка, тихо, но напряженно споря о диспозиции своих войск. Из анфилады несутся звуки рояля. В четыре руки играют импровизации. Множество других мелких, пронзительно-уютных деталей.

Когда Аркадий осознал, сколько всего в комнате людей, он понял, что имел в виду профессор Рождественский. Сам Юрий Данилович раскланивался, вертелся, отвечал на вопросы, оживленно целовал ручки, трепал щечки, ерошил чубчики и даже как будто слегка помолодел.

Представление Аркадия заняло минут десять. Дети подбегали из других комнат, выползали из углов, чуть ли не вылезали из шкафов, девочки делали книксены, мальчики щелкали каблуками, девушки улыбались длинными венецианскими улыбками, мужчины энергично сжимали ладонь. Аркадий никого не запомнил, детей насчитал больше десятка, понял, что среди них были дети и внуки Льва Петровича… Жены сыновей, мужья дочерей, друзья дома, чья-то бабушка и ее сестра тетя Камилла…

Рябая горничная успела подать гостям чай на столе, откуда спешно убрали начатую акварель и крошечный, склеенный из картона и наполовину уже искусно расписанный диванчик.

Когда все снова уселись, возобновилось тихое гудение разговоров, сопровождающееся увертюрой к «Тангейзеру» из анфилады и шелестом веретена из угла. Тактично и даже, пожалуй, вкрадчиво вовлекли в два разных разговора Аркадия и Юрия Даниловича. Маленькая девочка попросила булочку с марципаном. Маленький мальчик нуждался в смене штанишек. Отроки подрались-таки из-за солдатиков. Их уверенно разнимала тихая женщина в лиловом платье, с лицом Мадонны. С глубочайшим изумлением Аркадий заметил, что хозяин посреди всего этого – работает! Из своего чипендэйля, водрузив на нос очки, просматривал листы с какими-то строительными чертежами и делал на них явно специальные пометки.

Душа Аркадия преисполнилась смешанными чувствами. Среди них были: удивление, зависть, восхищение и самые искренние надежды на то, что злополучной Люше, кажется, наконец-то повезло…

– Никаких сомнений! Какой потрясающий, ужасный казус! Как же это могло произойти? Но, повторяю, никаких сомнений! Джорджи, Аркадий Андреевич, вы немедленно привозите девочку к нам, и мы обеспечиваем ей…

Лев Петрович взволнованно всплескивал руками, как узкими крыльями. Становился похожим по старого стрижа, который уже не может взлететь, но все еще сохранил стремление к полету и память о нем.

– К сожалению, это не так-то просто, – заметил Аркадий, который только что вслух прочел хозяину и Юрию Даниловичу несколько самых характерных выдержек из дневника Люши. – Девочка не кофр и не предмет обстановки. Ее нельзя куда бы то ни было переместить по нашему желанию. Она очень даже обладает свободой воли, и я сам лично, пытаясь принять участие в ее судьбе, с этим уже столкнулся.