Я — карающая Рука Бога!

Карающая нежным, но и уверенным движением указательного пальца! Ведь на то он и указательный, чтобы указывать на тонкие места в архитектонике Вселенной. Ведь люди — это самые тонкие ее места! Все эти Авловы и Здяки, Рульки, и Ухриенки, Переметчики и Штепы, Шпуи и Швондеры, все эти шпицы и швецы, лавочники и мясники, эти шипящие и гавкающие, и блеющие, и воняющие…

Господи, сколько же их развелось!

Они — как неподъемные камни, рассыпанные по тропе к счастью.

И воздастся каждому!..

В этом и есть, я теперь это ясно вижу, мое небесное предназначение — кара!

Я — инструмент в руках Бога, этакий наждак, щетка мо металлу, скребок, сдирающий до блеска коросту всего жалкого и тленного. И пусть на первый взгляд кому-то покажется, что это работа черная, в пыли и в поту, в угаре, пусть… Но те, кто еще не ослеп, у кого не заплыли жиром глаза, те не могут не рассмотреть: моя работа — работа чистильщика, по сути — работа кристально чистой капли дождя… Да, дождя, но и упрямой бактерии, микроба, если хочешь — вируса, пожирающего все отжившее, истлевающее, распадающееся, мертвечинное… Надеюсь, это ясно звучит: я — санитар мира! Я уже говорил это, но намерен это повторить для глухих: я — санитар!

Я понимаю: жизнь уйдет в песок, если я отступлюсь.

Я просто предам ее, если…


На этот раз мой глаз вылуплен на «Великого мастурбатора». Этот Дали… Надо же так накуролесить! А ведь признанный гений! Я бы дал ему Нобелевскую по живописи. Не раздумывая…

Бац!..

Я бы и этот чертов коллайдер разнес вдребезги…

«Не надорвись, милый…».

Да-да, я тебя понимаю, милая Ю, — нет ничего более отвратительного, чем месть. Но иногда, понимаешь, даже самое отвратительное играет неизменно очень важную роль — отражает блеск прекрасного!

Так разве я не прекрасен в своем порыве очистить лик Земли от заик? От лая гиен и вони корыт…

Смотри, смотри, как сияют мои глаза, когда я своими смертоносными пулями рушу устои этого мира хапуг и ханжей, невежд и ублюдков? Разве благоговейный блеск моих ясных зеленых глаз тебя не радует? Ведь как и любое другое, мое кровопускание — врачует! Оно — плодоносно!

Понимаешь, милая, мы ведь не должны быть сильнее самого слабого, самого обездоленного, но мы должны быть сильнее всех этих мастодонтов и монстров, всех этих уродов и упырей!.. Должны! Мы же в неоплатном долгу перед вечностью…


— Ты и меня пристрелишь? — спрашивает Юля.

— Тебя? Как можно? Тебя нет. Живи…

Я всегда успею это сделать.

Она с таким упорством и настойчивостью твердит мне, что она однолюб, что у меня закрадывается подозрение: не однолюб ли она? Я не желаю знать, что будет с нами, когда у меня закончится запас патронов, я знаю только одно: все будет кончено.

Она улыбается, ах эти милые ямочки.


Монета, вывалившаяся из кармана на паркет, производит такой звонкий грохот, что я вздрагиваю. Все-таки страшновато строчить без умолку и без разбора. За что-то придется ведь и платить.


Почему наушники сняты? Мир орет точно его режут на части!.. И этот неумолкный стук…


Господи! Еще вчера, чтобы сдать жалкие стекляшки и купить четвертушку хлеба, я ухищрялся отмывать холодной водой бутылку из-под растительного масла, а сегодня имею возможность, прижимая локтем спасительное цевье и ощущая щекой вороненую прохладу прицела, беззаботно жевать терпковато-соленые маслины. Спасибо, Тебе Господи!


Вот бы вишенку в шоколаде!.. Или рюмочку рому…

Ну, а эти, что выстроились стройными рядами, толстомордые слуги, толстоухие, толстозадые, черноротые, краснощекие… Рыла, да, свиные рыла… Что умолкли, припав к кормушкам, попритихли, пристроившись к заду зад, харя к харе… Эй, вы там!.. Ну-ка вам-ка я поприпудрю ваши пуховые рыльца свинцовым пеплом, вот держите: трататататата-тра-та-тратата… Как, заждались расплаты горькой, кровопийцы, вампиры, гадики, тараканы и пауки? Поделом вам, да, поделом… Жги! Жги!.. Все вонь и яд. Я не хочу… Не хочу… Не хочу…

Я хочу жить в стране, где каждый житель поет гимн родины, стоя под ее флагом и тихо шевеля губами.

И снова тянусь рукой к опустевшей бутылке.


Ода уродам. Я расстреливаю ее в упор.


Я снимаю наушники и ор мира вонзается в уши: болььььь!..

Музыка, музыка — вот где спасение!

Взять пульт дистанционного управления, навести на проигрыватель — щелк…

Муууууууууууууузыка…

Ах, какая сладкая боль… Да-да — боль. Больно там, где душа еще теплится, еле теплится, еле-еле… Музыка — как бальзам…

Моцарт!

О, Моцарт!

Я просто таю…

Я и не пытаюсь бороться с ним — спать… Сон — как спасение… И уму моему нужна передышка. Ведь от этих дум можно сдуреть.


Я снова в Иерусалиме! Может быть, здесь я найду правду? Или в Ватикане. Зачем? Я не верю Папе. Когда я спросил его как-то о…


Вдруг лязг, скрежет, грохот… Какая-то какофония… Я даже морщусь! Что это? Кто это?!. Это и мертвого поднимет! Я протираю глаза, приподнимаюсь на локте: кто это так бесцеремонно?..

Шнитке… Ах, Шнитке! Хо! Это же мой Шнитке! Ну, знаешь… Устроил тут!.. Тише ты, тише… И нельзя ли попроще, что-нибудь тихое, мирное, сладкое, пушистенькое… Простое, как палец. Благоговейное… Да хоть Пиаф, хоть Матье, хоть та же Патрисия или Дасен, или Азнавур, или… Да, дайте мне мой Париж, мой праздник, что-нибудь французское… Я хочу слышать этот язык любви и нежности… Только не Шнитке! О, этот Шнитке!

Нет сил терпеть!

Бац!

Вот и мой музыкальный центр мертв!

Вдребезги!

Воооооооооооот…


У меня еще целая корзина патронов, я расстреливаю вечернее небо, ранние, едва мерцающие звезды, даю короткую очередь по малиновому серпу падающего в ночную бездну тяжелого солнца Раненный закат тихо умирает, а с ним умирает и горечь моих обид.

Умри я сейчас и мир не узнает своего спасителя, а узнав, вываляет, как принято, в грязи и предаст забвению.


Время от времени я замираю… Fuge, late, tace, quiesce! [2] Я заставляю себя прислушаться к себе, утихомирив бег собственной плоти. Бежать? Но куда? Куда ни глянь — везде люди… Слушай, спрашиваю я себя, неужели все это доставляет тебе удовольствие? Неужели…

Нет-нет… Какое же это удовольствие? Это бальзам на раны моей нежной души, ага… Милый мой, это никакое, скажу тебе, не удовольствие…

Что ж тогда?

И ты еще спрашиваешь! Это — оргазм!


И я снова ищу ее лицо: высокий светлый умный лоб, гордый излом бровей, бесконечная немыслимая чернота родных светлых глаз, ямочки, ямочки на щеках… Она улыбается. Она улыбается!!!

Затаить дыхание, вжаться щекой в цевье, прищурить глаз, закрепить перекрестие в самом центре лба и сделать едва заметное движение указательным пальцем…

Наушники не снимать!

В патроннике, я знаю, предпоследний патрон. И еще один — про запас, на тот случай если…

Никаких «если»!

Ну же!

Я жму на курок что есть силы! Но нет! Ничего! Ни высверка из ствола, ни отдачи в плечо, ни шороха, ни звука…

Неужели осечка?! Значит — промах, крах… Но вдруг — темень, ночь. Я погружен в темноту, как в преисподнюю ада. Что, что случилось?! Ни звука в ответ. Тишина. Жуть. Мне страшно шевельнуться, страшно закрыть глаза. Я сдираю с ушей наушники, но от этого в моем оптическом прицеле не становится светлее: там — ночь, тьма, ад кромешный. Я не могу взять в толк: я мертв, умер?..

Где-то ухает молот, визжат тормоза, и вскоре я слышу, как капает вода в ванной, затем слышу собственное дыхание… И этот неумолкный стук!..

Жизнь продолжается. А я сижу в темноте и не предпринимаю никаких попыток что-либо изменить. Наконец щелкает замок входной двери, а за ним выключатель. Света нет.

— Кто-нибудь в доме есть?

Ю! Вернулась! Йуленька… Тебя отпустили!..

— Да, — произношу я, — есть.

— Почему ты сидишь в темноте?

— Тебя отпустили?!

— И в такой духоте?

— А, — с досадой произношу я, — опять свет отключили…

И снимаю свою натруженную ладонь с мышки компьютера, закрываю теперь без всякого страха глаза, надо же им дать передышку, и спрашиваю:

— Ты вернулась?

— А ты все стреляешь?..

— Без этого наша жизнь не была бы полной…

— Лучше бы ты…

Лучше?!! Разве может быть что-нибудь лучше?

Я молчу. Я жду, когда снова дадут свет, ведь у меня еще столько патронов! И еще один, про запас…

— Я сама заплатила, — говорит Юля, — тебя не допросишься..

И тотчас же дают свет! Ну, слава Богу!!!

— Ага, — говорю я, — спасибо.

— Пожалуйста… Ой, что это у тебя с лицом?

— А что?

— На тебе лица нет!

Теперь бутылку можно запустить вон в ту стену. Но не при ней же!

Я жду, когда придет время слёз. Я люблю, когда озерца слез вызревают в её дивных глазах. И совершенно неважно — это слёзы радости или грусти, восторга или печали. Её слезы — немой крик души! Непомерный ее труд. Своими слезами она дает жизни шанс на спасение.

Я жду…

И вдруг ясно ощущаю: да! Да-да… Это ее запах, именно так пахнут ее руки, ее шея, ее колени…

— Ааааааааааааааааааааааа…

— Напился…

Да нет же, нет — трезв, как стёклышко…

— Знаешь, — признаюсь я, — все это время мне недоставало…

— Знаю.

— Запаха твоих колен…

— Да уж… Что это у тебя?

Юля тянется рукой к моему лбу, к вискам, нежно прикасается, затем смотрит на свои славные пальчики.

— Кровь?.. — Она поднимает голову, и, наконец, я вижу в уголках ее глазах бусинки слёз.

Наконец-то! Дождался! Пришло, пришло-таки время слёз..

— Ах, кровь, — произношу я как можно более равнодушно, — это же… Знаешь… Это кровь Христа…

Это правда! Капельки кровавого пота на моем лице — свидетельство моей непосильной работы! Это же капельки, просочившиеся на кожу из-под тернового венца, священной тиары, которую я вот уже целый день и всю жизнь чувствую на своей голове.

У Юли больше нет слов, только слезы, которые я собираю в свои натруженные ладони. Это наша с Юлей Стена Плача. Одна на двоих. Ведь и я, и она — монада. Мы — неразделимы, и живем, и это не пустой звук, живем, сколько знаем друг друга, не… да — не расплетая рук…

Это — совершенно!

И вот что еще очень важно — за свой непомерно-непосильный и упорный труд (замечу — до кровавого пота!) я не получаю, ни копейки, ни цента, ни су…

Вот пример великого гуманизма!

И всё же я задаю себе уйму вопросов: кто я? Что мне делать с собой — жалеть или ненавидеть? Что если я заблуждаюсь? Прав я или неправ? Чем всё это кончится? Наконец — в чем моя трагедия? Или героизм? Разве я святой?.. Или… Может, я просто псих?..

Наконец, тишина!..

О, этот неистовый звон тишины!

Мне кажется, вот-вот лопнут от напряжения мои барабанные перепонки. И, знаешь, нет сил, нет просто никаких сил терпеть эту тишину…

Нет-нет, я — нормальный!

Как уже сказано, я — Перст Божий!.. Карающая Его Десница!

И, право слово, кара моя священна!

Спорьте…

Если ума мало.


Когда в дверь снова стучат, я тянусь рукой к настоящему автомату, ощущаю его металлическую прохладу, мягко передвигаю рычажок предохранителя в нужное положение… Тссс-сс-с-с…

Где-то ухает молот, вколачивают сваи, строят дом… Вскоре принесут саженцы, разобьют цветник…

Что за дом такой?

Живут люди, жить им нравится…

Нравится?!! В таком-то доме?!. Так жить?!!

Живите… не жалко…

Но бывает на тебя вдруг такое находит, вдруг такое наваливается!..

Ыыыыыыыыыыыыыыыыыыыыыыыыыыыыыыыыы…

Ты притиснут, придавлен, вколочен, вбит, вжат!..

Влип!..

Ааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааа……

И терпение лопается…

Вот и ищешь спасения: за что зацепиться?! За спасательный круг, за соломинку…

Или за курок?

Ах, если бы не эта адская жара…

В паутине прицела теперь я вижу…

Что — снова осечка?..

О, уроды, дайте же, дайте же мне еще хоть крупицу света!

Тьматьматьматьмать…


Вот такая игра…

Не представляю, как бы я жил без своего ноутбука.

Я бы… сдурел.

© Copyright: Владимир Колотенко, 2010