Кто-то накрыл его до подбородка белой простыней. Глаза Питера были закрыты, руки сложены на груди поверх простыни. Последняя искра надежды — что случилась ошибка, что отец вернулся в Филадельфию и пал в схватке с сердцем, что это доктор Шапиро, а не доктор Крушелевански, — угасла навсегда. Питер казался спящим, но я наклонилась ближе, и стало ясно, что он вовсе не спит. Его тело, более или менее прежнее, было еще со мной. Но Питер, мой муж в течение одиннадцати лет, любовь моей жизни, исчез.

— О нет, — услышала я. — Нет.

Я обернулась — это была Долорес. Сколько я знала Питера, она неизменно пекла ему печенье в декабре. Долорес стояла у двери и теребила воротник блузки.

— О нет, нет, нет.

— Все нормально. — Я похлопала Долорес по руке и вернулась к кровати.

Я разгладила простыню на груди Питера. Мои руки были грязными; на запястье кровоточила царапина, оставленная шипом. Я наклонилась над мужем, затем опустилась на колени у его постели, как перед розовым кустом.

Зазвонил мобильный. Непослушными пальцами я выудила его из кармана и бросила на пол.

— Кэнни? — раздался голос Саманты. — Ты меня слышишь? Угадай, что случилось! Я встретила парня. Здесь! В Питтсбурге! На свадьбе! В гостинице проходит съезд фокусников...

Наверное, доктор Кронин подняла телефон и вынесла его в коридор. Не знаю, общалась ли она с Самантой. Не знаю, куда подевалась Долорес. Я ничего не слышала и не видела, кроме тела мужа, своих грязных рук на чистой белой простыне и земли под ногтями. Я прижалась теплыми губами к холодному изгибу его уха.

— Питер, — тихо прошептала я. — А ну прекрати! Ты всех пугаешь. Вставай. Пойдем домой.

— Миссис Крушелевански?

Кто-то взял меня за плечи и усадил в кресло. «Вставай», — снова прошептала я. Но я понимала, что он не встанет. Мы не в детской сказке. Ни поцелуй, ни желание, ни море любви не вернут его к жизни. «Питер. Ах, Питер, — подумала я. — Как же я скажу Джой?» Я прижала кулак ко рту и зарыдала, ощущая вкус грязи и соли.

«Кэнни».

Я застонала и перекатилась на другой бок. Мне снился чудесный сон о Питере, о том, как мы впервые занимались любовью на его старой квартире.

«Кэнни».

— Пять минут, — пробормотала я, не открывая глаз. Нечестно. Нечестно. Разве я хочу жить в мире без него? Нет. Ни за что. No mas. Лучше я останусь в кровати.

«Кэнни, проснись».

«К черту, — размышляла я. — К черту шум». На глазах у меня была черная атласная маска для сна с вышитой пайетками надписью «Почти знаменитость». На окнах — глухие шторы. В холодильнике — замороженные пиццы, замороженные вафли и замороженная водка. В банке — деньги. В шкафу — несколько удобных пижам. Я могу очень, очень долго никуда не выходить.

Дверь открылась и закрылась. Обрывки фраз, женские голоса. «Как по-твоему?» и «Может, попробуем?» Я с головой накрылась одеялом. Питер не умер. Мы вместе в его квартире. Пылинки танцуют в лучах света, пробивающегося сквозь занавески. Питер вытянул ноги и откинулся на спинку дивана. «Разденься», — говорит он. «Давай потанцуем», — возражаю я. Его дыхание становится учащенным. «Что угодно, но сначала разденься».

«Кэнни?»

Я зажмурилась. Мы в старой квартире Питера. Мне двадцать восемь лет, прошло три месяца после родов. Я вне себя от злости и желания. Питер сидит на диване, а я стою над ним, засунув большие пальцы за пояс джинсов. Лифчик расстегнут на спине, волосы растрепаны, припухшие губы полуоткрыты. Питер смотрит на меня так, словно я самая красивая на свете. Если очень постараться, если обо всем забыть, я почувствую жар его голой груди. Увижу след своего блеска для губ на его плече. Вернусь в ту квартиру и буду находиться в ней так долго, как захочу. Я могу жить в ней всегда.

«Встань, охотница».

Я открыла глаза среди мертвенно-белых песков Сэйддат Кар. Раскаленный ветер разметал мои волосы. Я села, моргая, и отряхнула с рук песок. Рядом стояла Лайла Пауэр. За ее спиной поднимался в темнеющее небо дымок погасшего костра.

— Итак, ты пришла, — начала она.

Я обвела взглядом пустыню Лайлы, белый океан под лунами-близнецами, пещеры, оазис — совсем как я представляла последние десять лет. Все было на месте. Тысячи звезд — вспышек света в темноте — сияли в небе. Лайла села на землю и небрежно завязала волосы узлом.

— Ты останешься? — спросила она.

Интересная мысль. Буду вместе с Лайлой носиться по космосу и мочить негодяев, не оглядываясь назад и забыв о доме.

Лайла криво улыбнулась и сняла с плеча бурдюк. Я смотрела, как она наполняет вином узорчатые золотые кубки. У меня на бат-мицве были такие же. Подарок сестринской общины, чтобы праздновать Шаббат, зажигать свечи и разливать вино. Если провести по дну кубка пальцем, можно нащупать гравировку с моим именем.

— Выпей со мной, — предложила Лайла.

Я помедлила. Если я выпью, то останусь здесь навсегда, подобно Персефоне, съевшей зернышки граната. В каждой благополучной развязке, в каждом волшебстве скрывается проклятие. Если я выберу мир Лайлы, я никогда не увижу свое дитя.

Лайла подняла кубок. В темноте ее глаза казались черными провалами. Красивое лицо ничего не выражало.

— Ты не понимаешь, — отозвалась я.

Лайла наклонила голову.

— Он спас меня, — продолжала я. — Спас.

— Ты сама спаслась, — возразила Лайла. — И ты знаешь как.

Она уверенно протянула мне вино.

— Так нечестно, — сказала я.

— Нечестно, — согласилась Лайла.

Она вылила вино, и песок мгновенно его впитал. Я на миг прижала ладони к глазам. Лайла склонилась ближе. Ее губы касались моего лба.

— Отпускаю тебя на волю, — прошептала Лайла.

Она поцеловала меня в лоб с нежностью, которой я в ней и не подозревала, о которой никогда не писала. Лайла снова заговорила, и тут раздался голос воительницы, который я столько раз слышала на пустынных равнинах и в глубинах темниц:

— Вставай!


— Вставай! Мама, ну вставай же!

Я очутилась в своем мире, на своей постели. Надо мной склонилась Джой. Ее глаза покраснели и опухли, лицо было бледным. На ней было расстегнутое платье с прошлогоднего выпускного. В руке Джой держала две разные туфли.

— Мама, платье не застегивается, туфли куда-то делись. — Голос дочери звучал высоко и пронзительно.

— Сейчас.

Я отбросила одеяло и села. Голова была тяжелой, во рту пересохло, словно я провела ночь в пустыне. С чего начать?

— Какой сегодня день?

Дочь испуганно уставилась на меня.

— Вторник. Через два часа папины похороны. Бабушка Энн, тетя Элль и тетя Саманта ждут внизу. Пожалуйста, проснись!

— Я проснулась, — сварливо сообщила я и похлопала по кровати рядом с собой. — Садись.

Джой широко распахнула глаза.

— Ну на минуточку, — уговаривала я. — Маленькой ты любила сюда приходить. Вставала у края кровати и говорила...

— Можно, я лягу посерединке? — закончила Джой.

В ее голосе не было привычного раздражения. Губы дрожали. Питера нет на соседней подушке. И дочь никогда больше не ляжет посерединке. Джой бросила туфли на пол, забралась на кровать и позволила себя обнять.

— Вот видишь, не так уж страшно, — пробормотала я в ее мокрые волосы.

Когда я подняла глаза, в двери стояла сестра.

— Ты проснулась? — осведомилась она.

— Вроде бы.

Элль прошла по комнате, сбросила шпильки и залезла на кровать рядом с Джой.

— Шикарно, — заметила она, поерзав туда-сюда. — Мягкое изголовье?

— Кажется, да.

— Можно, я ее заберу?

— Заберешь? — удивилась я.

— Ты же все равно купишь новую. Воспоминания и все такое.

— Нет, Элль, — подчеркнуто терпеливо сказала я. — Свою кровать я тебе не отдам.

— Воспоминания маме нужны, — вмешалась Джой.

Слова она произносила приглушенно, в подушку. Подушку Питера.

— Что кому нужно? — В двери появилась мать; из-за ее плеча выглядывала Саманта.

— Твоя дочь уже делит мои земные пожитки, — пожаловалась я.

Элль возмущенно выпрямилась.

— Просто я читала, что иногда после долгого брака осиротевший супруг умирает от горя через несколько дней. Так что я на всякий случай...

— Мама не умрет, — отрезала Джой.

Мое лицо странно дернулось. Я не сразу поняла, что улыбнулась.

— Разве это не со стариками обычно происходит?

— А я о чем! — Сестра закатила глаза.

— Не такая уж я старая, и кровать ты не получишь.

— Отлично. Твое ложе всегда мне нравилось. Подвинься. — Мать решила составить нам компанию, потеснив Джой и Элль, которая отпрянула в ужасе.

— Фу! Прекрати меня трогать! Ты же знаешь, я не люблю, когда меня трогают! — возмущалась сестра.

— Просто здесь становится тесно, — оправдывалась мать.

— Дамы! — произнесла Саманта.

Я выжидающе смотрела на нее. Подруга вздохнула, пожала плечами и поставила колено на самый край кровати — чисто символически, но я оценила этот жест.

— Ладно. — Я перекинула ноги через край кровати. — Пора покинуть гнездо.

Мгновение мне казалось, что пески инопланетной пустыни текут с моих ладоней на пол. «Филадельфия, — строго напомнила я себе. — Вторник. Похороны Питера в половине второго». Я повернулась к Джой.

— Надень серую юбку и блузку поприличней. Босоножки тоже подойдут. Они в шкафу внизу.

Я коснулась пола босыми ногами. Шаг. Другой. Отлично. Не забывать дышать. Я почистила зубы, причесалась, отыскала черный костюм, в котором была на шоу «Сегодня». Помнится, Джой посоветовала приберечь его для похорон. Мы обе оделись и вышли за дверь, хотя мне ужасно хотелось свернуться клубком и завыть в подушку. Я справлюсь, и завтра тоже, и все последующие бесконечные пустые дни. Я не вправе терять голову или спасаться в воображаемой пустыне. Матерям не положено. Я провела пальцами по спутанным волосам. «Ах, Питер», — подумала я.

— Идем, детка, — обратилась я к Джой. — Идем.


Ритуальный зал Гольдштейна на Норт-Брод-стрит был до отказа набит нашими друзьями и коллегами Питера, его немногочисленными родственниками и моими родными. Долорес плакала в комок бумажных салфеток. Доктор Герлах, начальник Питера, приобнял меня за плечи и сказал, что вся больница, вся Филадельфия, все мы понесли тяжелую утрату.

Два ряда занимали толстушки Питера, в том числе миссис Леффертс с дочерью. На трех последних рядах теснились одноклассники Джой. Мальчиков, похоже, смущали рубашки и галстуки, несомненно купленные для бар- и бар-мицв друзей. Девочки в юбках и туфлях на каблуках перешептывались и во все глаза смотрели на Макси, которая в широкополой шляпе проплыла по проходу и села рядом со мной.

Платье Элль было черным и облегающим, но вполне пристойной длины и без декольте. Туфли с закрытым носком, на разумном каблуке. Слезы смыли с глаз краску. Джош был бледен и угрюм в своем сером костюме. Мать в свободном хлопковом платье цеплялась за руку Моны. Рядом с ней находилась Джой. Я села рядом с Джой, а Саманта устроилась за моей спиной. Подруга вытерла глаза и сжала мне руку. Я огляделась.

— Твой парень пришел? — поинтересовалась я.

— Да, он сзади, — Сэм шмыгнула носом.

— Прямо первое свидание.

Я вытянула шею и увидела его: мужчина в темно-синем костюме, со светлыми рыжеватыми волосами поправлял ермолку.

Должно быть, прочли молитвы, хотя я их не помню. Несомненно, не обошлось и без надгробной речи, но ее я не помню тоже. Во время каддиша — заупокойной молитвы — я думала, что, если кто-то нашел мой файл «Кончина Питера», на кладбище нас ждет пылающий погребальный костер и «Many Rivers to Cross». Я держала Джой за руку, раздавала бумажные салфетки всему проходу. Но сама не плакала.

Потом мы с Джой, матерью и Элль вернулись в лимузин. Кто его арендовал? Когда? Понятия не имею. Машина тронулась с места.

— Знаете, Питер мечтал совсем о другом, — заметила я в пустоту, выходя из машины. — Хотел, чтобы его выставили для прощания в «Аполло».

Я напела несколько тактов из «Many Rivers to Cross».

Джой уставилась на меня.

— Что?

— Неважно, — отозвалась я. — Просто мы так шутили. Глупо шутили. Это старая песня.

За окном на фоне безупречно синего неба зеленела листва. Машины мчались в школы и супермаркеты, аптеки и почты. Люди обсуждали свои дела, слушали радио и наслаждались солнцем.