— Мечту, — ответил Роман. — Эта работа так и называется — «Поймай мечту!».

— Твоя бабушка была очень талантливой.

— Да. Только это — моя работа.

— Да ты что! Тогда ты настоящий скульптор!

— Пока нет. Этому нужно было учиться, а не в море ходить.

— Тебе и сейчас не поздно учиться. Главное, что есть талант.

Роман смущенно улыбнулся. Но было видно, что похвала ему приятна.

— Ты кому-нибудь показывал свои работы?

— Нет. Нечего пока показывать.

— А что у тебя есть еще?

Роман показал несколько скульптур, некоторые из них не были закончены.

— Тебе нужно всерьез заняться этим.

— Возможно, — ответил Роман.

Они спустились в кухню и сели пить чай.

— Мне нужно открыть собственный бизнес, чтобы можно было жить нормально, содержать семью и заниматься любимым делом. Я не настолько одержим, чтобы голодать, холодать, лишь бы прославиться. Думаю, это останется лишь моим увлечением. Вот заработаю денег, построю огромный дом в Павловске, с парком, с бассейном. А в парке поставлю свои работы. Для потомков. Наши дети и внуки будут гордиться мной и говорить своим гостям: это скульптуры нашего деда.

Марина потупилась, услышав о детях, но Роман продолжал, ничуть не смущаясь:

— Под старость мы будем гулять с тобой в парке, сидеть на скамеечке. И смотреть на статуи богинь, которых я буду ваять. И ты будешь видеть себя всегда молодой.

— Ты будешь изображать меня обнаженной? — возмутилась она.

— Конечно! Где ты видела Венеру или Диану в джинсах? Разумеется, только обнаженной. Будешь мне позировать. Кстати, сейчас и начнем…

Потом они долго лежали на старой софе, одиноко стоявшей в комнате. Большие окна были едва прикрыты тонким тюлем, и мягкий вечерний свет освещал комнату.

— Удивительно, — произнес Роман, лаская ее руку, — ведь если бы ты не споткнулась, ничего бы этого не было. От каких же мелких случайностей зависит наша жизнь! Ведь я мог тебя не встретить, не узнать, пройти мимо…

Марина лежала на его плече. Ее голова быстро привыкла к этому изголовью, словно ничего удобнее в жизни нет. Она водила кончиками пальцев по его груди, изучая каждую впадину, каждый бугорок.

— Я тоже об этом думала. Ведь не вывихни мама ногу…

— А при чем здесь мама?

— Понимаешь… — И она рассказала ему о брате, о его любви, о маме. Так много и подробно о своей жизни Марина еще никому не рассказывала.

— Это Купидон бросил твоей маме под ногу банановую корку, — засмеялся Роман. — Современный мальчик. Стрелами он уже давненько не балуется. Видно, надоело. Научился у нынешних ребят!

Марина тихонько рассмеялась.

— Ты не хочешь спать? — спросила она.

— Нет.

— Мой муж всегда после… сразу засыпал.

— А я не буду! Я боюсь тебя оставить. Вдруг усну, проснусь, а тебя нет. И все это было сном.

— Ты знаешь, я тоже время от времени так думаю и боюсь этого. «Все слишком второпях и сгоряча…»

— «…как блеск зарниц, который потухает, едва сказать успеешь: “блеск зарниц”…»[1]

— Да.

Роман привлек ее к себе:

— Марина, я тебя лю…

— Не надо, — закрыла она ему губы ладонью. — Не говори пока. Оставь на потом. Все слишком быстро. Мы знакомы только два дня.

— Я знаю тебя вечность!

— И у меня такое ощущение. Так хорошо не бывает — столько счастья сразу. Я боюсь спугнуть его. Не говори ничего…

— Хорошо, хорошо…

Они уснули и чуть не проспали время развода мостов. Едва успели перебежать Дворцовый мост и остановились на набережной.

— А кто сказал — не усну? — поддела его Марина. — Я на тебя понадеялась, ведь это последняя моя ночь в Питере. Посмотри, в чем я выскочила!

Она надела свитер прямо на голое тело, забыла сумочку и куртку.

— Ничего. Так даже лучше, — засмеялся Роман. — Если замерзнешь, я тебе свою ветровку дам. А деньги и расческа у меня в кармане. Много ли нужно влюбленным?

— Действительно! Все есть.

Они побродили по набережной, наблюдая развод мостов, потом любовались поющим фонтаном, недавно установленным на Неве вблизи Заячьего острова. Затем плыли по каналам на катере, укрывшись одним пледом, целовались под громкий голос экскурсовода из динамика, послушно поворачивая голову: направо, налево, поцелуй. И снова — направо, налево, поцелуй. И Марина подумала: если и есть на свете счастье, то оно плывет по Мойке в прохладе белой ночи!

— Ты знаешь, город ночью совсем другой. Я уже ходила по этим улицам, по набережной, стояла на мосту, смотрела на эти дома, храмы, купола — все было другим.

— Да, когда стоят белые ночи, Питер преображается. В этом и есть особая красота и большая загадка питерских ночей.

Потом они, подкрепившись кофе и пирожными со взбитыми сливками, прошли вдоль набережной канала Грибоедова, каждый мост приветствуя поцелуем. Под утро присели отдохнуть в небольшом уютном сквере возле Никольского собора.

— Марина! — торжественным голосом, дурачась, воскликнул Роман. — Перед этими святыми куполами обещай быть верной мне всю жизнь!

— Перестань! — испугалась Марина. — Нельзя так!

— Так ты не уверена в своих чувствах? Ну а я обещаю любить тебя всегда.

— Замолчи! Не накликай беду. Я и так все время боюсь, что это плохо закончится.

— Маринка. — Роман сжал ее холодные ладони и поцеловал одну, потом другую. — Я испугал тебя? Прости. Это я так бездарно пошутил.

— Не надо шутить, Ромочка, да еще в таком месте. Господи, прости нас грешных и не наказывай, — прошептала она еле слышно.

— А ты у меня, оказывается, богобоязненная. Ну что ты так всполошилась, маленькая? Не бойся. Я с тобой.

— Сейчас да. А когда я уеду?

— Хорошо, что ты сама начала. Я не хотел на тебя давить. Почему бы тебе не сдать билет и не остаться?

— Ну что ты? Я не могу.

— Почему?

— Меня дома ждут. И на работу нужно.

— Домой позвони. А с работой… Ты ведь все равно хотела уволиться?

— Зачем же я сейчас буду увольняться? Через неделю тебе в море уходить.

— Останешься в моей квартире — меня ждать. Хочешь, давай за неделю поженимся. Время еще есть. Если это для тебя важно.

— Нет, не важно.

— Мне тоже печать в паспорте не так и важна. Я хочу быть только уверен, что ты меня ждешь.

— Я могу ждать и дома. Так мне привычнее.

— Хорошо. Но задержаться на неделю ты можешь? Проводить меня в рейс?

— Мне же ехать надо, — шептала Марина, пока он целовал ее, но сопротивление ее быстро ослабевало.

— Возьми отпуск…

— Я его уже отгуляла. Эта неделя — за свой счет.

— Возьми еще за свой счет.

— Не знаю… хорошо, я попробую…

Марина так устала, что едва дождалась рассвета. Ей казалось, что она сейчас ляжет и уснет прямо на набережной. И через мост Лейтенанта Шмидта Роман перенес ее, почти спящую, на руках…

Марина нажала кнопку звонка и с нетерпением ждала, пока ей откроют. Людка определенно не торопилась. Наверное, Гриша уже здесь, и она опять ходит со скорбной миной. Марине так не терпелось поговорить с братом, поделиться своей безумной радостью: они с Ромой все решили!

Сейчас она позвонит своему директору и попросит продлить ей отпуск по семейным обстоятельствам. Надо только говорить грустным голосом и очень просить. Она никогда раньше этим не злоупотребляла, он должен поверить. Потом она позвонит маме и постарается рассказать ей все в двух словах. И в этот раз голос должен быть таким, каким он и есть, — счастливым. Тогда мама не будет настаивать на немедленном возвращении, а Гриша поможет успокоить мать. Потом Марина все расскажет брату, и он, если захочет, конечно, поможет ей перевезти вещи к Роме. Она запретила ему ехать с ней. Неизвестно, сколько времени понадобится на телефонные звонки, разговоры и сборы. Что же ему два часа в парадном ожидать? А к Людке приводить Романа Марина не хотела. Он так похудел за два дня — смотреть больно. Они, как двое сумасшедших, почти не спали и не помнили, что ели в эти дни. Марина уснула прямо у него на руках. Рома донес ее до дома, поднялся с ней на четвертый этаж, так что она даже не проснулась. А когда открыла глаза, он сидел рядом и держал в руках чашку кофе. Таких мужчин просто не бывает! О таких только в романах пишут. Но он и есть Роман. У нее роман с Романом.

Люда открыла, подозрительно поглядев на нее. А, плевать! Пусть думает что хочет.

— Гриша здесь? — спросила она, торопясь и снимая обувь.

— А что, здороваться с бывшей невесткой уже не обязательно? — недовольно бросила Люда.

— Ой, прости, задумалась. Здравствуй. — И, стараясь загладить неловкость, чмокнула ее в надушенную щеку.

— Он в детской, — примирительно ответила она, смягчившись. — Пусть поговорят. Я не мешаю. Будешь кофе?

— Буду.

Все последние дни она только и держалась на кофе.

В кухне на нарядных салфетках стояли чайный сервиз, торт и блюдо с бутербродами с красной икрой.

— Что, Гриша денег привез? — пряча улыбку, спросила Марина.

При муже, видимо, Люда не решалась разыгрывать бедность.

— Ага, — промычала она и налила кофе в крошечную чашку из китайского фарфора.

— Ладно, Люда, хватит киснуть. Ты ведь прекрасно знаешь, Гриша вас не оставит. Так что отпусти его по-доброму. Тебе же лучше будет. Ты молодая еще, красивая, жильем и материально обеспечена. Захочешь, сто раз замуж выйдешь.

— Угу. Ты вон и моложе, и стройнее, и не бедная. Что ж не выходишь?

— Кто тебе сказал, что не выхожу? Как раз собираюсь. Я за вещами приехала.

— Поезд, ты говорила, вечером.

— А я никуда не уезжаю. Я к мужу переезжаю.

— А! Вот оно что! А я-то думаю, где ты все дни пропадаешь? Неужто по городу столько ходишь?

— Я, кстати, по городу и ходила.

— Но не одна?

— Да, не одна.

— Значит, ты к нему сюда приехала. А я решила, из-за нас… — Люда с оскорбленным видом поджала губы, возмущенная вероломным поведением Марины.

— И из-за вас тоже. — Марина поднялась, поблагодарила за кофе и пошла в детскую.

— Здравствуй, Гриша, — поцеловала она брата, войдя. — Не помешаю?

— Нет, мы уже обо всем поговорили. Можно пить чай.

— Вы идите, а я уже выпила.

Брат с племянниками отправились в кухню. А Марина стала складывать вещи. Косметичка в сумочке, не забыть взять зубную щетку и белье. Она закрыла замки. Ну, кажется, все, ничего не забыла.

— Куда ты, Гриша? Чай стынет, — услышала она Людкин голос.

— Ничего, я холодный попью.

Брат зашел в комнату и, закрыв дверь, присел на диван.

— Собралась?

— Да, — улыбнулась Марина.

— Людмила мне сказала. Ты правда переезжаешь к нему?

Она кивнула.

— Решила остаться?

— На неделю. Провожу Рому и вернусь. Гриша, не говори ничего. — Она вскочила и присела рядом, прижалась к плечу брата. — Я так счастлива! Не останавливай меня!

— Ладно… Но я должен рассказать тебе одну историю.

— Что за трагизм в голосе? Плохого и слушать не хочу. Хватит его с меня.

— Если я это скрою от тебя, ты сама мне потом не простишь.

— Что-то случилось?

— Это случилось уже давно, — начал он, помолчав, словно собираясь с мыслями. — Дело в том, что я тебе не совсем родной брат. Вернее, я тебе брат только по матери.

— Тоже мне секрет Полишинеля! Да я эту историю от бабушки Вали давно знаю. Странная привычка у нас в семье, все всё знают — но секрет.

— Просто не хотят пустой болтовней маму расстраивать, — сердито ответил Гриша. — Ну, раз ты все знаешь, то к лучшему. Я это узнал не от мамы и не от бабушки Вали, и совсем не тогда, когда они решили посвятить меня в тайну моего рождения. Мне это поведала вторая моя бабушка, вернее — третья, мать моего родного отца. Мне тогда было лет шесть, и я уже жил с мамой, папой и его родителями в городе, в нашей квартире. Но на лето меня привозили в Калиновку. Все-таки я там провел все свое раннее детство. Бабушка Тома с дедом Антоном по мне очень скучали, да и я по ним…


…После большого города Грише было привольно в Калиновке. Здесь все осталось прежним: его комната, его велосипед, игрушки, друзья во дворе. Нельзя сказать, чтобы в детстве он не слышал пересудов за спиной о том, что растет без отца. Он спрашивал деда и бабушку о папе. Они всегда говорили одно и то же. Дескать, уехал далеко, но он любит Гришу и обязательно вернется. И когда ехидные соседки спрашивали: «Гришенька, мама приезжала?» — «Да». — «А папа?» — «Папа скоро приедет», — гордо отвечал мальчик и чистым детским взглядом заставлял сплетниц прикусить злые языки.