— Что, правда? А если в порядке исключения? Ну, очень надо…


— Трубы горят? — щурит густо подведенные синим глаза.


— Нет. У меня жена в больнице…


— А у тебя, значит, праздник?!


— Да почему же праздник? Наоборот. С горя, вот…


Нет, ну, не могу же я заявиться в гости к брату с пустыми руками? Тем более что разговор нам предстоит еще тот.


— Толкаешь меня на преступление! Хоть из продуктов чего возьми… На закуску.


Вот это маркетинг, я понимаю! Отчего-то улыбаясь, возвращаюсь к прилавку. Беру палку колбасы, сырную нарезку, банку шпротов, которые вообще не помню, когда в последний раз ел, апельсины и шоколадку, в общем — полный набор. Обнаглев в край, к одной бутылке коньяка добавляю вторую. Продавщица многозначительно хмыкает.


Когда я заявляюсь к Сашке, тот выглядит удивленным. Наверное, потому что я не часто приезжал к нему просто так. Фактически я и был в их с Кирой квартире раза два. Или три… И права Татка — это неправильно.


— У вас все в порядке? — хмурится Сашка, забирая из моих рук пакет, отчего бутылки весело звякают.


— С Таткой и малышом все хорошо? — присоединяется к допросу Кира.


— А вы… — удивленно открываю рот, — откуда уже все знаете?


— Это я сказала. Не надо было, да?


Оборачиваюсь на голос сестры и неожиданно для себя встречаюсь взглядом со стоящим у нее за спиной отцом. Интересно, что это у них тут за слет? По какому поводу?


— Ты знаешь, как я тебя люблю, Клим, но, клянусь, если ты обидел Татку, я тебя… я тебе… голову оторву! Выклюю печень, а кишки выброшу бездомным собакам!


Я замираю с повисшей на носке туфлей и, открыв рот, кошусь на свою раньше казавшуюся милой невестку. И ведь ее кровожадной угрозой впечатлен не только я один. Вытянувшиеся лица Сашки, отца и Ники выглядят довольно забавно.


— Буду иметь в виду. На случай, если когда-то решусь обидеть жену, — улыбаюсь на все тридцать два, стаскиваю, наконец, обувь и, приобняв невестку, звонко целую ту в нос. — Спасибо тебе! И тебе… — оборачиваюсь к брату.


— Это за что же?


— За то, что поняли раньше меня то, что мне самому уже давно бы следовало осознать.


— Ну, наконец-то! — запрокинул голову к потолку отец. — Мы уж было думали, что ты безнадежен.


— Еще бы мы не думали! Двадцать лет не замечать то, что у тебя под носом, — воинственно подбоченивается Кира, от чего ткань платья на ее животе натягивается, и становится заметно, что он уже немного подрос. Интересно, а когда у Татки такой же будет?


— Ага… — бормочу я, а потом осекаюсь. — Какие еще двадцать лет? Ты о чем?


Веду взглядом от невестки к брату, от брата к отцу… И ничего… абсолютно ничего не понимаю.


— О боже, мы все же переоценили его сообразительность, — прикладывает к губам ладошку Кира.


— Похоже на то, — хмурится брат.


— Ты что… ты правда до сих пор ничегошеньки не понял?! — открывает рот сестра, а отец недоверчиво качает головой из стороны в сторону:


— Абсолютно.


Отчего-то начинаю нервничать.


— Вы не можете утверждать, что Татка любит меня двадцать лет. — Брови всех присутствующих изумленно взмывают вверх. Как будто они отрепетировали это движение. — Что? Почему вы все на меня так смотрите?


— Ждем, когда до тебя дойдет. Хотим увидеть реакцию.


— Нет! Вы спятили! Такого не может быть. Никто не может любить двадцать лет и…


Замолкаю. Не могу продолжить. И они тоже молчат. Молчат и… смотрят. Смотрят и молчат.


Ну, нет… Такого не может быть. Повторяю про себя, как дурак. Ведь правда… Не может! Никто не станет любить тебя столько лет и ничего… абсолютно ничего не требовать взамен. Так не бывает. Я опускаюсь на тумбочку у двери и растираю грудь, в которой болит. В памяти всплывает наш недавний разговор с Таткой:


— Ты же не говоришь мне это все только потому, что я об этом мечтала?


— А ты мечтала?


— О, да! Сколько лет…


Если быть точным, двадцать. В ушах нарастает гул.


— Кажется, ему плохо!


— Клим, Клим! С тобой все в порядке?!


— Может быть, позвонить в скорую?


— Я — идиот.


Трясу головой и снова, в который раз, веду взглядом по всем присутствующим.


— Не нужно ему к доктору. Ему лучше выпить.


Киваю. Да, выпить… Чтобы не думать о том, сколько времени я потерял. Сколько боли ей причинил. И каким вообще был идиотом. Теперь мне намного понятнее ее страхи. Я… сам их породил.


— Я все сделал неправильно!


— Это мягко сказано, — подливает масла в огонь невестка.


— Мне нужно все исправить… Саша! Вы… вы пока накрывайте на стол, а я… я сейчас вернусь.


Ныряю обратно в злосчастные туфли, наступая на задники, бестолково толкаю дверь.


— Эй! Ты куда?!


— К Татке!


— Разве она не в больнице?


— Да, там…


— Тебя к ней не пустят. Не чуди…


— Нет, я все равно поеду.


Наконец, замки поддаются, я вываливаюсь в подъезд, не дожидаясь лифта, лечу вниз по ступенькам. Такое странное ощущение… С одной стороны, все кругом будто в тумане, а с другой, мои чувства еще никогда не были так сильно обострены. Только сейчас я замечаю, что в воздухе пахнет весной. Может быть, потому, что впервые за сорок лет смог вдохнуть полной грудью. А до этого я вполсилы дышал.


Машина не успела остыть. Ударяю по газам и, визжа шинами, срываюсь с места. Сердце колотится, как ненормальное, я будто горю… Горю огромным костром до неба. И небо мне благоволит. На моем пути не встречается ни одной пробки, и даже светофоры в кои веки приветливо подмигивают мне зеленым глазом. Бросаю машину у шлагбаума. Прямо под табличкой, запрещающей здесь парковку. Торопливо шагаю через великолепный больничный парк, еще час назад казавшийся мне унылым и куцым, прикладываю трубку к уху… Гудок. Еще один. А потом её тихий, немного хриплый со сна голос:


— Привет. Что-то случилось?


Почему я не подумал, что она может уснуть?! Зачем разбудил?


— Нет. Нет, ничего… Я просто соскучился.


— Правда?


— Очень. А еще я должен сказать тебе что-то важное. Ты можешь выглянуть в окно?


— Постой… Ты что, еще не уехал?!


— Уехал. Но потом вернулся. Ты же на третьем этаже? Включи свет! Никак не соображу, где твоя палата.


— Я не могу! У меня же соседки здесь…


Ах, вот почему она шепчет!


— А без соседок тебе не могли дать палату?! — возмущаюсь я.


— Так веселее, чего ты бурчишь? Давай, я тебе из туалета помашу. Сейчас… — В трубке что-то шуршит, а потом Татка спрашивает. — Ну? Увидел? Я включила свет.


— Ни черта!


— Может, ты не с той стороны здания?!


Господи! Какой же идиотский разговор. Я, наверное, опять не с того начал. Во мне так много мыслей и чувств, что если я не поделюсь ими с Таткой, то просто взорвусь. И мне так важно видеть ее в этот момент…


— Сейчас обойду. Только ты дождись, ладно? Я должен тебе сказать что-то очень и очень важное. Тебе ведь можно стоять?! Кровотечение… оно прекратилось?


— Да. Еще когда ты был здесь. Все в порядке. Правда, — ее голос смягчается и становится таким нежным, что я останавливаюсь на пару секунд, впитывая его в себя.


— Тата, я хочу, чтобы ты стала моей женой.


— Это просто замечательно, — смеется она, — но, кажется, мы с тобой уже давно женаты.


— Нет! Ты не поняла. Я хочу, чтобы ты стала моей женой по-настоящему. Хочу увидеть тебя в свадебном платье! Хочу произнести клятвы перед алтарем… Хочу собрать всех-всех твоих армянских родственников, чтобы они стали тому свидетелями и больше не ругали меня за то, что я зажал свадьбу. Но, главное, я хочу, чтобы ты знала, как… — от чувств моя речь сбивается, и я останавливаюсь перевести дух. Опираюсь ладонью в колени и, задрав голову, безошибочно нахожу окно, в котором, приложив трубку к уху, стоит моя любовь… Снова задаюсь вопросом, как я без неё жил. И понимаю, что это была не жизнь. А так… существование, как бы избито это все ни звучало. Задумавшись, теряю мысль, но Татка, как всегда, меня выручает:


— Чтобы я знала… — напоминает она.


— Чтобы ты знала, как сильно я тебя люблю. И хоть я не могу гарантировать того, что сумею как-то компенсировать двадцать потерянных лет, но… — сглатываю огромный колючий ком, собравшийся в горле. — Но, клянусь, что сделаю для этого все, от меня зависящее.


— О, Клим… Я люблю тебя.


— Я знаю, малышка. Я… знаю. Измучил я тебя, да?


— Нет, нет! Что ты?! Хотя… черт, Терентьев, ты мог бы быть и посообразительнее. — Татка влажно всхлипывает, и я начинаю беспокоиться о том, что наш разговор случился именно теперь, когда ей не следует уж слишком эмоционировать.


— Думаю, тебе лучше вернуться в кровать, — нехотя шепчу я.


— Ну, уж нет! Я использую этот момент по полной, — смеется Татка и прилипает носом к стеклу, в безуспешной попытке стать ко мне ближе.


— Есть идеи по поводу свадьбы? — уточняю я, улыбаясь.


— Конечно. Главная моя идея — поручить все маме и Кире. Тебе в этом вопросе я не доверяю.


— Это еще почему?


— Потому что ты начнешь швыряться деньгами направо-налево, а мне это…


— Не надо. Я знаю.


— Вот именно.


— Интересно, в кого ты такая скупердяйка?


— Эй! Я просто люблю тебя. Тебя, понимаешь?


— Конечно. И от этого мне хочется тебя баловать еще сильнее! Что скажешь насчет свадьбы в Париже?


— Скажу, что ты спятил!


— На озере Комо? Нет? Тогда, может быть, в Санкт-Морице или в Ереване?


— Ты невыносим, Клим Терентьев, так и знай!


— Кстати, ты так и не взяла мою фамилию.


— Ты не настаивал.


— Я очень настаиваю сейчас. Тогда я, может быть, откажусь от мысли купить тебе…


Я не успеваю договорить угрозу, Татка со смехом меня перебивает:


— Хорошо-хорошо! Я займусь этим вопросом сразу же, как меня выпишут. А если уж тебе так хочется потратить много денег…


— Да?


— Ты не хочешь купить дом? Ну, или построить… У нас большая семья, а станет еще больше. Думаю, это неплохая идея.


К концу предложения в голосе Татки просыпается вообще несвойственная ей робость.


— Думаю, для одного ребенка дом — это слишком. Но если ты пообещаешь родить мне еще, по крайней мере, парочку — я завтра же пришлю к тебе риелтора.


Татка смеется и сквозь хохот с трудом можно разобрать её слова о том, что от такого предложения ей довольно трудно отказаться. А потом смех стихает. И некоторое время мы просто стоим, глядя друг на друга.


Эпилог

Тата


— Привет! Не ожидала, что ты так рано освободишься, — улыбаюсь я и ныряю в открытую передо мной дверь пафосного Майбаха мужа. — А тут у нас кто? Моя маленькая мышка! Ой, а сколько слюней… Тянусь через мужа к автокреслу, в котором, улыбаясь во весь свой беззубый рот, как на троне, сидит наша дочка.


— Это кто был?


— Где? — удивленная тоном мужа, замираю с рукой, занесенной в воздухе, и встречаюсь взглядом с его чуть прищуренным взглядом.


— Тот смазливый громила в генеральских погонах.


Хмурюсь сильней. Смазливый? Оборачиваюсь к окну, за которым будущий муж одной из моих пациенток как раз садится в свою машину. Огромный, ему под стать, внедорожник.


— Это муж моей пациентки. Нам нужно было обсудить её операцию, а поскольку я так и не пообедала и жутко хотела есть…


— Как? Опять? Мы же договаривались, что ты будешь выделять на это время, что бы там ни случилось. Кто съел твой обед на этот раз?!


Перевожу взгляд на нахмурившую бровки дочку. Треплю ее по пухлой щечке и успокаивающе улыбаюсь. В принципе нам не привыкать к бешеному темпераменту нашего папочки, но иногда он переигрывает. Впрочем, мы вообще… вот вообще не жалуемся.


— Елизавета Петровна из восьмой палаты. У нее совсем никого нет. Даже проведать некому. Представляешь?


Клим вздыхает. Достает из внутреннего кармана пиджака смартфон и командует:


— Диктуй.


— Что именно?


— Список страждущих. Я буду заказывать обед и на них. Если это единственный способ заставить тебя поесть.


— Эй! — кладу руку поверх широкого запястья мужа, млея от того, что могу касаться его, столько, сколько моей душе будет угодно. — Я ем. Просто сегодня так вышло. Застряла в операционной. Не пропадать же добру.