10

Гордона разбудил шум водопада. Он проснулся и сразу понял, что колеса «Филадельфии» работают, они плывут. Плывут — значит плывут. Ему все равно, куда плыть.

Он лежал в своей каморке, называемой каютой, и не хотел совсем просыпаться, хотя в каюте было светло, утро в самом разгаре. Он находился в полудреме: перевернувшись на бок, он попытался уснуть, но спать не хотелось. Также не хотелось и выходить из каюты: на него с самого утра, лишь только проснулся, навалилась тоскливая лень.

«Филадельфия» уносила его в неизвестность, все дальше от его «страусенка», от его «Джульетты», как выразилась Дели.

Свою «Джульетту» он никогда не называл по имени: только «страусенок», или «курочка», или «цыпленок», а когда немного злился на нее, называл «страусихой». И «страусиха» не обижалась.

Она была обыкновенной прачкой в Марри-Бридж и теперь уехала к своим родителям на ферму, откуда должна была перебраться в Мельбурн. Или уже в Мельбурне? — он не знал. Нельзя сказать, чтобы у них был жуткий роман — нет, они всего лишь несколько раз встречались в ее убогой комнатке под самой крышей трехэтажного дома, где она снимала маленькую комнатку. «Цыпленок» была двадцатилетней девушкой, достаточно глуповатой, с отдаленной фермы. Она даже в школе почти не училась, вряд ли она закончила хотя бы два класса. Она всю жизнь видела только овец, строгих родителей-фермеров и работу по дому.

Гордон всячески скрывал свое увлечение — то, что он встречается с ней. Но однажды Дели и Мэг, которые были в городе и ходили по магазинам, закупая продукты на неделю, увидели его вместе с «цыпленочком». Гордон как раз стоял у подъезда ее дома и не мог расстаться со своей «страусихой», она обхватила его за шею и целовала в губы. И такое нелепое совпадение — как раз в этот момент к тому месту, где Гордон замер в поцелуе с «цыпленочком», подошли Дели и Мэг, они шли в магазин колбас, который размещался как раз в этом доме. Гордон увидел мать и, оттолкнув «страусенка», покраснел. Но Дели улыбнулась ему и прошла мимо, а Мэг, смеясь, помахала рукой, на что Гордон вяло ответил.

Но то, что «страусенок» решила уехать из Марри-Бридж, вот об этом Гордон никому не говорил. Гордон не знал, что «цыпленочек» подкараулила Дели у реки и заговорила о Гордоне; она потребовала, чтобы Гордон либо женился на ней, либо она уедет. Дели категорически отказалась говорить с Гордоном о бедной девушке, втайне надеясь, что «страусенок» все-таки уедет из города. Уж слишком эта девушка не понравилась Дели, скорее не тем, что она была простая, глупая прачка, а Гордон — ее любимец, подающий надежды в живописи. Она не понравилась Дели тем, что решила воздействовать на сына окольными путями, сама будучи не в силах женить его на себе.

А Гордон преднамеренно не желал знакомиться с девушками своего крута — все девушки казались ему одинаковыми — глупыми, ограниченными провинциальными девицами, ничем не лучше его «цыпленочка», его «страусихи». По крайней мере, его «страусенок» не выдавала себя за девицу высшего света, за окончившую Сорбонну леди. Как ни странно, Гордон в девушках прежде всего ценил ум — чтобы можно было поговорить на разные возвышенные, интересные темы, а уже потом его интересовала внешность, характер, и чуть ли не на последнем месте у него была любовь. Он не верил в нее.

Любовь — это для Мэг, для провинциальных девиц, для его «страусенка» с прямыми пепельного цвета волосами, собранными в пучок на затылке, с вечно красными от стирки руками. Эта краснота не сходила, пожалуй, никогда, никогда он не видел, чтобы руки у нее были нормального цвета; а ногти на руках постоянно были обломаны, они ломались от едкого мыла и стиральных досок.

Она не была красавицей, но и нельзя сказать, чтобы «страусенок» была слишком дурна; правда, слишком маленького роста, Гордону она была по плечо; может быть, поэтому он стал так ее называть — ласкательно-уменьшительно. А может быть, оттого, что в ее комнате на железной кровати с большими медными шарами были к спинкам привязаны большие страусиные перья — для красоты.

Он не сожалел, что его прачка уехала в поисках счастья. После родительской фермы она намеревалась поехать в Мельбурн, куда сбегаются со всего континента в поисках счастья, называемого замужеством, все провинциалки. Она уехала, окончательно поняв, что Гордон вообще не собирается на ней жениться. Значит, таково провидение Всевышнего, чтобы они когда-то расстались, все к лучшему…

Гордон перевернулся на другой бок и снова зевнул — нет, уснуть так и не удастся. Он немного устыдился, что валяется в постели, даже не интересуясь, почему отплыли, хотя вчера еще никуда не собирались.

Это она, его «цыпленочек», так размягчила его! Растопила его сердце и забрала мысли, которые против воли постоянно возвращались к ее милому глупому щебетанью. Но самое главное — «цыпленочек» совершенно сломала его характер! В этом Гордон был совершенно уверен. Он становился таким мягким и послушным в ее красных руках, что просто диву давался!

Однажды «страусеночек» вдруг разозлилась и, задыхаясь от злости, выпалила:

— Если я «страусенок», тогда ты будешь «козленок», Гордон! Мекай! Скажи: ме-е-е! Иначе я сейчас же выгоню «козленка» на улицу!

И Гордон замекал. Она сразу же сменила гнев на милость и захлопала в ладоши от радости.

О, с каким стыдом он об этом потом вспоминал!

Бесспорно, «страусиха», как и живопись, как и искусство, его завораживала, погружала в леность и негу, в расслабленное состояние, и он действительно уже начал расползаться, как не до конца еще приготовленный пудинг, как кисель. Это не красит фельдмаршала или генерала! Хорошо, пусть он не станет генералом, но в настоящем солдате не может быть кисельного «козленочка», а он станет, чего бы это ему ни стоило, он станет настоящим солдатом!

Подумав об этом, Гордон опять повернулся на другой бок, попытался подавить зевоту, но все же зевнул и положил руку под голову. И он — будущий настоящий бравый солдат — все-таки уснул под шум колеса и негромкое постукивание паровой машины.


Совершенно невыспавшийся Алекс был страшно недоволен, что ему приходилось потеть в кочегарке перед открытой пастью топки, бесконечно бросая в нее тяжелые поленья. «Чуть что — так сразу Алекс или Бренни, но только не Гордон или Мэг», — ворчал он под гудение и потрескивание пламени.

Он совершенно не разделял беспокойства Гордона о матери, когда все вчера ее ждали, не садясь за стол. Алекс был уверен: Дели вернется и все у них будет по-прежнему. Он посмотрел на стрелку, показывающую давление в котле, стрелка приближалась к семидесяти атмосферам — «Филадельфия» шла полным ходом. Алекс сел на грязный пол, устланный корой и щепками, чуть облокотился на охапку приготовленных дров и тут же уснул. Ему снилось что-то о членистоногих и паукообразных…

Дели просто порхала, словно у нее выросли крылья, которыми она взмахнула и полетела над рекой. Как она была рада, что все-таки не произошло тех перемен в ее жизни, которые могли наступить после смерти Брентона, после встречи с Максимилианом. Они вновь плывут, она вновь будет тянуть свою лямку матери-шкипера-капитана одновременно, втайне от всех надеяться и ожидать приезда Аластера. Только одно ее тревожило — как бы Максимилиан не разузнал, куда поплыла «Филадельфия», правда, сложно скрыться на реке, можно уйти только вверх или вниз от Марри-Бридж. Но Максимилиан, занятый строительством, попереживает два-три дня и найдет себе кого-нибудь помоложе. Хотя внутри ей было все же жаль, что она решила с ним расстаться. К счастью, благоразумие победило.

Женатый мистер Джойс и вдова, едва похоронившая мужа, — это не слишком подходящая пара для… бракосочетания, которого Дели скорее всего не хотела и в которое в действительности нисколько не верила.

Владелец фабрики Шереров был ее давним знакомым. Они когда-то возили на «Филадельфии» по поселкам его инвентарь: плуги, бороны, лопаты и много чего другого; и сейчас Дели надеялась, что мистер Шерер даст ей что-нибудь прибыльное или снова зафрахтует «Филадельфию» — все равно, только бы поскорее и подальше отплыть от Марри-Бридж!

Время приближалось к полудню, на палубе по-прежнему никого не было, даже Омар не выходил — очень странно. Где Мэг, Гордон? Бренни за рулевым колесом, Алекс за кочегара; Мэг с Гордоном пора бы проснуться. Время завтрака уже прошло. Неужели они еще не проголодались? А Дели чувствовала голод.

Она спустилась в свою каюту, которая уже стала нагреваться от ярких солнечных лучей, бьющих в окно. Дели собиралась доесть остатки рыбы, вчера принесенной Омаром, но ее взгляд остановился на орхидеях. Недолго думая, она схватила вазу и, приоткрыв окно, выбросила цветы вместе с вазой за борт. Туда же отправила лежавшие на столе лепестки и с чувством исполненного долга доела рыбу. После этого Дели поинтересовалась, отчего Мэг не выходит.

Она постучала в каюту, открыла дверь, каюта оказалась пуста. На нижней палубе Мэг тоже не было, но из кухни доносился голос Омара, разговаривавшего с кем-то, наверняка он говорил с Мэг. И Дели отправилась на кухню.

Стуча ножом, Омар быстро резал свеклу. Рядом с ним чистила лук Мэг, решившая ему помочь.

— Доброе утро, — поздоровалась Дели весело и бодро.

— Доброе утро, госпожа, — заулыбался Омар, показывая чуть ли не все свои большие белые зубы.

Мэг, вытирая полотенцем слезы, появившиеся от лука, едва слышно ответила:

— Доброе.

— Мы направляемся в Маннум, знаешь, Мэг? — спросила Дели и почувствовала, что в ее голосе появились какие-то новые, заискивающие интонации. Она подождала, что ответит Мэг, но та неопределенно повела головой и опять принялась за лук. — Мне кажется, там будет выгодней на фабрике взять… — Дели замолчала, она почувствовала, что дочь совершенно не желает с ней разговаривать. — Ты недовольна, что мы идем в Маннум, Мэг?

— Главное, чтобы ты была довольна! — резко ответила Мэг. Дели показалось, будто ей луковую шелуху бросили в лицо. Или действительно острый запах лука достиг и ее. — Я думаю тебе безразлично, довольна я или нет! — сказала Мэг резко и коротко, продолжая резать лук.

— Мэг, я в затруднительном положении. Я просто не могу, я просто физически не могу угодить всем: и тебе, и Гордону, и мистеру Джойсу, ты так не считаешь?

— Никому не надо угождать, мама, кроме одного!

— Но я совершенно не желаю ему угождать! — воскликнула Дели.

— Никому не надо угождать, кроме Всевышнего, — так же резко добавила Мэг.

Вот это новости. В честь чего она заговорила о Всевышнем, раньше у нее не было подобных мыслей. Или Мэг что-то вычитала в этой книжке про войну?

— Я не совсем понимаю, Мэг…

— Бог создал женщину для любви, и больше ни для чего. А ты не выполняешь того, для чего он тебя создал.

Дели заулыбалась.

— Нет уж, Мэг, помилуй. Вас у меня четверо. И одного родила я мертвым. И одна девочка… — Дели замолчала.

— Знаю, девочка задохнулась в младенчестве во время сна. Ты не виновата, я прекрасно знаю!

— Уж в чем, в чем, а в этом ты не можешь меня упрекнуть. — Дели снова почувствовала — лук бросился в глаза, и они стали слезиться, так что она отвернула голову в сторону.

Омар деликатно улыбнулся и выскользнул из кухни, чтобы не присутствовать при этом не слишком любезном разговоре.

— Я говорю не о такой любви — физической, рожать детей, — а о божественной, о любви настоящей!

«О Боже! Это же девичьи фантазии о настоящей, возвышенной, божественной любви, — подумала Дели. — Да, определенно Мэг совсем не чувствует себя счастливой».

— Мэг, я не уверена, что полюбила за несколько дней мистера Джойса…

— А я не уверена, что ты вообще когда-нибудь кого-нибудь любила, — усмехнулась Мэг.

— Это неправда! Нет! — Мгновенно Дели потеряла самообладание. — Ты же не знаешь, как мы встретились с Брентоном! Как…

«Как я любила Адама», — хотела сказать она, но запнулась.

— Извини, может быть, и неправда. Но это бегство мне не по душе…

Дели помолчала, приходя в себя. Она почувствовала, что по щекам текут слезы. Она уже не знала от чего — от лука или от внезапной вспышки негодования и возмущения. Она пальцами вытерла слезы, хотела что-то возразить еще, но Мэг опередила.

— Это бегство от любви, — сказала Мэг тихо и серьезно.

Дели увидела, что у дочери тоже по щекам текут слезы. Или она слишком низко наклонилась над горкой нарезанного лука, или Мэг наклонилась лишь для того, чтобы Дели подумала, что эти слезы от лука, и только от него?

Дели хотела обнять Мэг, но та снова решительно принялась резать лук, не обращая внимания на слезы, она казалась совершенно неприступной.