В день приезда Адама тетя Эстер была просто неузнаваема. Ее вечно мокрый нос с красноватыми прожилками (мокрая капля под носом у тети висела, казалось, круглые сутки, и ничто, кроме приезда домой сына, не могло ее уничтожить) был сухим и белым, а щеки с тонкой сеточкой синевато-красных прожилок приобрели здоровый, розовый румянец. Тетя Эстер летала по кухне и незло покрикивала на Дели, чтобы та смотрела, чтоб жаркое не пригорело и не убежало тесто для сладких пампушек.

Впервые Дели увидела Адама из окна дома и была даже несколько разочарована. Вдалеке, на дороге, ведущей к их дому, она видела, как дядя Чарльз помог молодому невысокому юноше выбраться из повозки, как тетя Эстер побежала навстречу, что-то радостно крича. Дели не стала долго засиживаться у окна, она решила, что лицо этого долгожданного Адама она рассмотрит за обедом, когда все успокоятся после первых расспросов и объятий и потечет размеренная и неторопливая беседа. Сейчас, в окне, она видела самого обыкновенного мальчика со светлыми волосами — и чего, спрашивается, так было суетиться?

Вечером, когда в гостиной горел яркий свет керосиновой лампы под потолком, а вся семья наконец сидела за столом, Дели рассмотрела этого Адама более внимательно. И она была приятно удивлена. Хотя Адам был всего на год старше ее, но выглядел совсем не как мальчишка с прииска. Говорил Адам неторопливо и даже несколько самоуверенно, когда рассказывал о своих отметках и школьных успехах. Но его молодость все же выдавал иногда кривившийся в усмешке красиво очерченный рот и изредка морщившийся нос, словно у капризного младенца, у которого отняли любимую игрушку. Видимо, эту уверенность Адаму придавала мысль, что сейчас весь дом должен вертеться вокруг него. И Дели эта его самоуверенность совсем не понравилась — все внимание было обращено на него, а он словно и не замечает, что Дели молча и понуро сидит за столом, ковыряя вилкой в тарелке, и молчит. Она молчала оттого, что в душе ее поднимался неизвестно откуда взявшийся страх, страх, что этот мальчик сейчас может заговорить с ней, а она непременно покраснеет от смущения, растеряется и не сможет вымолвить ни одного вразумительного слова. Но, слава Богу, все обошлось, Адам лишь одну колкую реплику отпустил в адрес Дели — что не мешает ей немного поправиться. Дели молча проглотила его слова и лишь еще ниже склонилась над тарелкой, словно выискивала в ней попавшего в жаркое таракана.

Обед кончился вполне благополучно. Дели и Адам не сказали друг другу ни слова до позднего вечера, пока тетя Эстер не попросила ее сходить в сарай за дровами и Адам вызвался ей помочь.

Они молча дошли до сарая, молча набрали по большой охапке.

Выходя из сарая, Дели, сама не зная почему, остановилась, ноги не шли. Она глубоко вдохнула морозный ночной воздух и посмотрела на незнакомое ей небо Южного полушария. Адам тоже остановился, глядя на нее.

— Филадельфия, там что-то интересное на небе? — спросил он с легкой усмешкой.

— Нет. То есть — да. Зови меня просто Дели, хорошо?

— Хорошо, Дели. Ты не боишься замерзнуть?

— Нет. Совсем незнакомое мне небо. В Англии звезды совсем не так располагались, — ответила она, едва заметно улыбаясь. — А мне они нравятся.

— Да, в Англии ведь Южный Крест не виден? — полуутвердительно спросил Адам.

— Нет, я его здесь в первый раз увидела. Сначала он мне не очень понравился, а сегодня такой красивый…

Дели, почувствовав, что ее пальцы начали замерзать, первой побежала с охапкой дров к дому.

На кухне, после того как Адам осторожно спросил ее о родителях, Дели, поняв, что он сейчас не смеется над ней — в его голосе она почувствовала столько нежности и теплоты, — она, превозмогая боль, рассказала, что их корабль, плывший из Лондона четыре месяца, потерпел крушение у самых берегов Австралии, попав в небольшой шторм и налетев на прибрежные рифы. Спаслась она и матрос, без которого она бы не выплыла ночью в холодных океанских волнах.

Дели как раз той ночью стояла на палубе, мать и отец, как и все пассажиры, спали в своих каютах. Тогда на палубе она, как и сегодня вечером, смотрела на небо, вглядываясь в непривычный Южный Крест, казавшийся ей таким чужим и холодным. За бортом шумели волны, ветра почти не было. В капитанской рубке, казалось, никого не было. Дели вообще думала, что она одна на палубе. Как вдруг услышала крик: «Рифы! Рифы!»

Это был крик задремавшего впередсмотрящего. Но крик этот опоздал. Через секунду Дели услышала страшный треск и тяжелая холодная волна накрыла ее с головой. Больше она ничего не помнила, лишь большие, крепкие, мозолистые руки, что схватили ее и куда-то волокли, сначала по воде, потом по каменистому берегу. Так трагически закончилось переселение ее семьи в Австралию.

— Прости меня. Я не знал… Мне мама рассказала, но я не знал, что это было так страшно. Так печально, — тихо сказал Адам, когда Дели замолчала.

— Ничего, — шепотом сказала Дели, стараясь не расплакаться в его присутствии. — Я уже привыкаю.

В этот вечер на пустой кухне она почувствовала настоящую симпатию к Адаму. В тот вечер она не могла и предположить, что, видимо, тогда и родилась в ее сердце первая любовь, которую суждено ей было помнить всю ее долгую жизнь.

В тот вечер, стоя в темной кухне возле охапки принесенных с мороза дров, Дели не знала, что совсем скоро, всего лишь через несколько лет, этому юному молодому человеку, почти мальчику, суждено погибнуть. Погибнуть скорее всего по ее вине…

2

Реки и слезы — как они похожи.

Река, пересохнув летом, вновь наполняется дождями осенью и талым снегом весной.

Так же и слезы. Высохнут без следа, но жизнь через какое-то время наполнит душу утратами, и родившиеся от этой жгучей боли утрат слезы вскипают в душе и, как их ни сдерживай, все равно прорываются, как ручьи из-под земли, и текут по щекам. И приносят облегчение.


Филадельфия лежала в каюте капитана, бессмысленно глядя в потолок. Из ее синих неподвижных глаз текли не переставая слезы и капали на подушку. Она, казалось, не замечала их. Она смотрела на трех мух, ползавших по белому дощатому потолку капитанской каюты, и вспоминала про… Адама.

Странно, только что она получила телеграмму, что в больнице в Марри-Бридж наконец-то скончался ее муж, Брентон. Да, наконец-то! Жизнь была к нему жестока, почти год лежал он без сознания в больнице — парализованный живой труп, лишь изредка приходящий в себя, но не узнававший дежуривших у него сиделок. Наконец он скончался.

Дели чувствовала облегчение. Теперь она вдова, вдова с четырьмя уже взрослыми детьми, и она лежит и роняет слезы — нет, не о Брентоне, а об умершем давным-давно Адаме. Кажется, какая-то частичка ее души, в самом темном закоулке, до сих пор любит этого юного поэта — милого Адама.

«Странно, зачем он мне рассказывал про Эмму? Да, кажется, ту служанку он называл Эммой, — думала Дели, уставив неподвижный взгляд на мух, все ползавших по потолку. — Боже, как давно это было! Да, еще в девятнадцатом веке! — Дели вздохнула, и ее губы едва тронула улыбка. — И зачем он показывал мне письмо, в котором тетушка Эстер так нелестно отзывалась обо мне? И зачем я вспоминаю про Адама? Нужно думать о похоронах. Но не хочется… Почему судьба распорядилась, чтобы Адам умер, когда мне было всего семнадцать? Ах вот почему! Вот почему я вспоминаю об Адаме, ведь и Брентон тоже, как Адам!.. Он умер так же, как Адам…» Тогда, ночью в лесу, когда они были вдвоем с Адамом, она так и не согласилась быть его до конца. Она не согласилась отдаться ему, и бедный мальчик в отчаянии побежал по лесу и, перебегая овраг по скользкому бревну, поскользнулся и полетел вниз, расшиб голову, потерял сознание, упал лицом в ручей — и захлебнулся. Умер так нелепо, так глупо! «Так же, как и Брентон… Брентон, как и Адам, прыгнул назло мне в воду, под самое колесо парохода, словно искал смерти, которую наконец-то получил».

Дели вздохнула и повернулась лицом к стене. Теперь она лежала точно так же, как лежала когда-то на кровати после смерти Адама тетушка Эстер, только тогда тетя Эстер тихо завывала, потеряв единственного сына, а Дели сейчас молчит.

Дели лежала на той же кровати, на которой столько лет провел парализованный Брентон, после своего прыжка под пароходное колесо оказавшийся беспомощным младенцем на долгие-долгие годы. Для него в капитанской каюте было прорублено большое окно, почти во всю стену, чтобы он смотрел на реку, лежа долгими днями без движения. Проклятое колесо «Филадельфии» ударило его по голове, видимо, произошло сильное кровоизлияние в мозг, и теперь после долгих лет борьбы за жизнь Брентон скончался.

Его погубила она — «Филадельфия», пароход, их пароход — старомодный, колесный, нещадно дымящий своей трубой, пароход «Филадельфия», названный так в честь ее — Дели.

Дели тихонько всхлипнула и закрыла глаза. Она почему-то вдруг почувствовала, что ее жизнь закончилась. И это чувство посетило ее, несмотря на то что у нее четверо, можно сказать, взрослых детей, что ее ждет и, видимо, любит Аластер. Но почему же такое чувство? Или оттого, что настоящей любви к Аластеру она не чувствует — к этому холеному и несколько манерному торговцу шерстью, с его изящными руками и маленькой аккуратной бородкой. К Аластеру тянется ее тело, но душа… сейчас мертва.

Может быть, действительно выйти замуж за Аластера, рисовать вместе с ним картины, жить в его большом красивом доме. Но что на это скажут ее дети: Бренни, Мэг, Гордон и Алекс? Старшему, Гордону, уже почти двадцать три года, а ей самой?

Дели нахмурилась и, усмехнувшись, сдвинула брови и покусала костяшки пальцев — она не помнила, как ни смешно, она никак сейчас не могла вспомнить, сколько ей лет: сорок… четыре? Нет, сорок… Сорок… О нет! Она не хочет помнить эту цифру — она не помнит, не помнит! Зачем? Эта последняя цифра путала ее, и она не будет помнить ее — никогда!

Филадельфия тихо шмыгнула носом и кончиками пальцев провела по глазам, на ресницах застыли маленькие слезинки, она их осторожно смахнула.

Ей сорок с чем-то, и не больше, и это правда! Она поняла, что со смертью Брентона кончилась ее прошлая жизнь — и теперь… И теперь она без малейших угрызений совести может выйти замуж за Аластера. Он ее любит, чего же еще? Взрослые дети, и, к ее ужасу, не успеет она моргнуть глазом, как станет бабушкой. Но она еще не чувствует себя старухой, ее тело просится к Аластеру! А душа, она, кажется, все же мертва. Ее душа — она здесь на старинном колесном пароходе, носящем ее имя, на «Филадельфии». И Дели погибнет тогда, когда погибнет «Филадельфия».

Дели глубоко вздохнула. Слез уже не было. Она перевернулась на спину и, увидев опять на потолке мух, снова стала думать про Адама. Умерев, он словно передал свою любовь к Дели Брентону. Брентон, медленно умирая, передал любовь Аластеру. И вот теперь Дели чувствовала, что любовь к ней — любовь Адама к юной Дельфине, как он ее называл когда-то, — эта эфемерная любовь потеряна Аластером. Хотя с чего это она взяла? Аластер на расстоянии почти тысячи миль от нее, он ждет Дели, зовет ее, но… Но он не любит! Это была лишь страсть, страсть к талантливой художнице, экзотической женщине — капитану парохода, страсть, не любовь!

Ее мысли прервал короткий стук в дверь каюты. «Кто это может быть?» — подумала Дели и решила не отвечать, но стук повторился, теперь стучали более настойчиво.

Дели села на кровати, поправила пышные черные волосы и коротко сказала:

— Да!

Дверь, скрипнув, медленно открылась. Но за дверью Дели никого не увидела.

«Странно, что за шутки?» — подумала она и повторила еще раз, громче:

— Войдите! Входите же!

В дверях появился бесшумно ступающий по ковру темнокожий человек, но не абориген. Он более походил на индуса. Между бровей у посетителя красовалось розовое пятно, видимо, для красоты, а на голове была намотана белая чалма.

Дели от удивления приподняла брови:

— Вам кого?

— Здравствуйте, госпожа, — поклонился индус всем телом, прижав сложенные лодочкой ладони к груди. — Мне сказали, что я здесь могу найти хозяина.

— Да, я хозяйка парохода. А что вам угодно?

— Мне сказали, что вам нужен повар.

«Кто это мог сказать? Или теперь я сама не в состоянии готовить?» — подумала Дели и неопределенно повела плечами.

— А кто вам сказал?

— Один господина, — широко заулыбался индус. Он говорил по-английски почти свободно, с легким приятным акцентом. — Хороший господина…

Так как на палубе возился Бренни, а у себя в каюте был Алекс, то это кто-то из них сказал, что нужен повар. Гордон, наверное, все еще на берегу — рисует берег. Зачем ему эти зарисовки, может быть, хочет стать художником, как она? Во всяком случае, пусть занимается тем, к чему душа лежит, хотя ему бы уже давно пора определиться.