Минут через двадцать появился наконец-то Омар, груженный двумя корзинами, доверху наполненными овощами, а вслед за ним шла Джесси. Гордон хотел броситься ей навстречу, но Джесси опередила его и сама, обогнав Омара, подбежала к нему и положила руки ему на грудь; глаза ее широко распахнулись, и Гордон услышал серебристый колокольчик ее голоса, который сейчас звучал несколько лукаво:

— Я виновата, прости меня.

— Ничего, я не сержусь, несмотря на то что вы слишком долго гуляли.

Джесси рассмеялась, прозвенев своим колокольчиком:

— Ты ревнуешь меня, а мне нравится, ужасно нравится!

Гордон нехотя улыбнулся:

— Ты не хочешь прогуляться по берегу?

— Хочу. Конечно, хочу… Видимо, за мной еще осталось несколько поцелуев?

— Да, еще много поцелуев. — Гордон провел пальцем по ее нежной щеке, но тут же перехватил взгляд Омара, который как раз приближался к ним, уже войдя на палубу; в его глазах горел огонь неприязни, даже ненависти к Гордону, и Гордон опустил руку.

— После обеда, — быстро шепнула Джесси и побежала вслед за Омаром на кухню.

На обед Омар не успел ничего приготовить, кроме обыкновенных салатов. Дели, проголодавшись, опустошила две больших тарелки с нарезанными овощами. Максимилиан один почти опустошил банку тушеного мяса; но зато было шампанское, которое они сегодня купили, настоящее, французское шампанское, от которого Дели чуть-чуть опьянела. Она была весела и так много смеялась за столом, что Джесси и Мэг тоже невольно подхватили ее заразительный смех и стали смеяться — сначала над акцентом Омара, потом над Гордоном, — шутя, конечно, намереваясь его женить на Джесси. Джесси тоже смеялась и отрицательно мотала головой. А Гордон мрачнел и краснел у всех на глазах, особенно ему не нравилось, что над ним смеется и Омар, который суетился вокруг стола, меняя тарелки.

Наконец Гордон не выдержал и, красный как рак, медленно поднялся из-за стола и пошел к левому борту, скрывшись за машиной, покрытой брезентом. Он стоял, глядя на темно-синюю воду за бортом, на которую легла густая тень от «Филадельфии», и ждал. Она должна была к нему подойти, он был в этом уверен!

Он раздраженно плюнул в воду, до него доносились раскаты смеха за столом, даже Максимилиан смеялся, наверное тоже над ним. Прошло минут пять, он услышал легкие шаги Джесси, она приближалась к нему.

Зайдя за брезент и никого не обнаружив, Джесси тихо прошептала:

— Гордон, где ты?

А он спрятался от нее за другой машиной, подглядывая сквозь дырку в брезенте, что она будет делать. Джесси постояла на месте, оглядываясь по сторонам, затем прошептала более громко:

— Я могу и передумать.

Гордон бросился к ней, обнял и нашел ее губы, еще пахнущие шампанским и острым перцем:

— Пойдем скорей!

— Куда?

— Я не знаю… Жди меня здесь.

И Гордон исчез в полутьме. Он бросился в кладовую, отыскал там бутылку какого-то дешевого вина, в темноте даже не разобрал какое, и, засунув его за пояс брюк, быстро и так же бесшумно вернулся к Джесси. Его опасения были напрасны, она послушно ждала на том же месте. Он протянул ей руку, она нежно вручила ему свою маленькую ладонь, и Гордон быстро потащил ее вокруг рубки. К счастью, в полутьме за стоявшими на палубе почти вплотную к друг к другу машинами, накрытыми сверху брезентом, они незаметно для сидящих за столом пробрались к маленькому трапу, перекинутому на деревянную пристань.

Гордон быстро, чуть скрипнув досками, пробежал по узкому трапу на пристань, а за ним нехотя и боязливо, прямо в его объятия, сбежала Джесси. Кажется, они остались незамеченными.

— Нам не стоит далеко удаляться, Гордон…

— Полностью с тобой согласен. Однако для обещанного поцелуя открытая пристань — не совсем подходящее место, не так ли?

Джесси хмыкнула и неопределенно покачала головой.

— Вон там, за фабрикой, начинается лес, такой замечательный, такой зеленый, совсем непохожий на австралийский, в нем, кажется, растет все, что есть на свете…

— Даже ливанские кедры? — с сомнением спросила она.

— Ливанские кедры? А что это такое? Впрочем, не говори, я знаю, это тебе Омар наболтал какую-нибудь глупость про ливанские кедры. — Он посмотрел в ее глаза, в которых светились отблески взошедшей луны, и понял, что он не ошибся.

Джесси опустила ресницы и сказала:

— Пойдем, нас могут увидеть.

— Да, когда раньше мы здесь останавливались, я еще почти мальчишкой бегал вдоль этого фабричного забора к лесу и собирал там орехи. Сейчас забор, кажется, стал в два раза длиннее, но ничего страшного, я помню дорогу. — Гордон с силой сжал ей запястье и потащил с пристани в сторону серого забора.

Какое-то время они шли молча. Было уже совсем темно, луна то скрывалась, то снова выглядывала из-за туч, окрашивая щеки и волосы Джесси нереальным, призрачным светом. Глядя на Джесси, Гордон подумал, что, видимо, так и должна выглядеть черная жемчужина — хотя Джесси была, конечно, далеко не черной, а нежнокофейного цвета, — но эта нежная лунная поволока на ее гладкой блестящей коже как раз и давала этот жемчужный серебристый оттенок.

— Зачем ты взял вино? Я не хочу, — сказала Джесси, вдруг остановившись. — Мы так не договаривались.

— Ну, Джесси… Ну хорошо, тогда я буду.

— Мы уже далеко ушли, совершенно темно. Нас могут искать. Гордон, давай, я сейчас тебя поцелую хоть тысячу раз, и мы сразу же пойдем обратно. — Джесси прислонилась к дощатому забору и, казалось, не собиралась делать больше ни единого шага вперед.

— Странно, я тебя не совсем понимаю, моя восхитительная, моя прекрасная Джу-Джу, я тебя спас? Спас! Мы вернемся на «Филадельфию» через час, максимум через два, наше отсутствие никто не заметит!

— Гордон, ты ошибаешься, я совсем не Джу-Джу, — сказала капризно Джесси.

Гордон хотел ей тут же возразить, что свою краснорукую прачку он называл «страусенком», и та ничего не имела против, но Джесси не дала ему сказать.

— Я не хочу, чтобы ты думал обо мне неправильно, Гордон; я тебе рассказала, почему я сбежала с фермы, но это ведь совсем ничего не значит, понимаешь, Гордон?

— Не понимаю. — Гордон уперся ладонями в забор так, что Джесси оказалась между его рук. От его головы на лицо Джесси падала тень, лишь на большие блестящие глаза ложился призрачный свет выглянувшей луны. — Не понимаю, зачем же ты тогда вернулась на пароход, зачем, если…

— Если — что?

— Вернее, к кому вернулась? Я не понимаю…

— Ко всем вам, — тихо сказала Джесси и, приблизив лицо, поцеловала его в губы.

Гордон провел ладонями по ее волосам, плечам и, дойдя до бедра, стал задирать вверх ее платье, но Джесси резко оттолкнула его.

— Гордон! Ты неправильно обо мне думаешь!

— Нет, правильно! — Гордон снова попытался ее поцеловать, но она вновь его оттолкнула.

— Все, я вернула обещанное! — сказала Джесси, быстро и тяжело дыша.

— Ты вернулась из-за Омара, — сказал Гордон. Он все еще не желал верить в то, что сказал.

— Нет. — Она опустила глаза.

— Так в чем же дело? Джесси, я так ждал, когда мы будем в Маннуме, когда мы останемся вдвоем…

— Мы вдвоем, что дальше? — резко спросила она.

Гордон положил ей руки на грудь и с силой сжал, так что она тихонько вскрикнула, словно едва слышно звякнул колокольчик.

— Я хочу тебя, — хрипло прошептал он.

Джесси попыталась вырваться из его рук, но он все сильнее сжимал ее грудь, потом одной рукой стал оголять плечо, чтобы поцеловать. Джесси толкнула его в живот и, ощутив под рукой горлышко бутылки, выхватила ее и быстро опустила на его голову. Бутылка разбилась, Гордона залили потоки красного вина. В первую секунду он не понял, что произошло, словно в голове вспыхнула вторая луна — так ему, по крайней мере, показалось, — лицо Джесси поплыло в сторону, а глаза залило чем-то красным; он судорожно, мертвой хваткой вцепился в вырез ее платья и ни за что не хотел отпускать.

Он почувствовал, что падает, но даже в этот момент руки его крепко держали Джесси за платье; они упали вместе возле забора. С волос и подбородка Гордона на грудь Джесси капали красные капли.

— Пусти, пусти! — услышал он сдавленный шепот Джесси, но его руки никак не хотели разжиматься. Он с силой затряс головой, и капли вина обильно брызнули ей в лицо. В голове немного прояснилось, он хотел поцеловать ее в губы, но Джесси дернула головой, и он ощутил на своих губах ее щеку, залитую красным вином. Он теперь окончательно понял, что произошло, и боль в голове или, может быть, сладковатый вкус вина на ее гладкой коже, а скорее всего, и то и другое одновременно придало ему новых сил.

— Джесси!.. Любимая… Джесси. — Он целовал ее лицо, чувствуя на губах сладковатые красные капли, и уже совсем не понимал, что делает.

— Нет! Нет, Гордон! — шептала она, пряча от него губы, напрягаясь всем телом и пытаясь сбросить его.

Гордон услышал треск раздираемой материи, ощутил горячий жар ее бедер, потом понял, что ее судорожно выгибавшееся тело стало ослабевать.

Джесси быстро и судорожно дышала, глядя своими большими черными глазами, заполненными лунным блеском, на сверкающий Южный Крест…

Он не помнил, сколько прошло времени, казалось, всего несколько минут. Она быстро шла вдоль забора, придерживая обеими руками разорванное платье. Он шел за ней, оба были в липких пятнах от высыхающего вина.

— Я же говорил тебе, нужно было купить новые платья, — хрипло, но весело сказал Гордон и чуть не налетел на быстро идущую перед ним Джесси, которая резко остановилась. Ее огромные глаза сверкнули в темноте, и она выпалила, повернувшись к нему:

— Я была сегодня утром с Омаром!

Гордон понял и не понял одновременно, что она хотела этим сказать, точнее он не хотел понимать.

— Конечно, я видел, — ответил Гордон.

— Как с тобой, — резко сказала она и быстро пошла вперед, все так же придерживая разорванный подол платья.

Гордон на несколько секунд замер от ее слов, не веря сказанному, но у него перед глазами встала утренняя встреча в городе, когда Джесси, улыбаясь, кусала печенье, а в ее волосах желтела маленькая сосновая иголочка.

— Нет! Скажи, что ты пошутила! — вскричал Гордон, оцепеневший от внезапно обрушившегося на него горя.

Но Джесси быстро удалялась и даже не обернулась на его отчаянный крик.

3

Дели уже по второму разу примерила две купальные шляпки и блузку и нашла, что они гораздо более смешные и никчемные, чем ей казалось днем. Она снова начала неспокойно и неуверенно себя чувствовать перед отъездом с Максимилианом в Мельбурн: зачем она едет? Не случится ли что за время ее отсутствия? Что ей делать в Мельбурне, что ее туда тянет? Может быть, она втайне надеялась, что Максимилиану удастся уговорить ее отправиться с ним в Англию, которая теперь стала не родиной — своей родной страной Дели давно уже считала Австралию, — а туманной, хотя и прекрасной, но давно забытой чужбиной.

Дели даже подумала: может быть, взять с собой в Мельбурн Мэг, как она брала дочь в свою поездку в Авока-Стей к мисс Баретт? — тогда Мэг прекрасно понимала, что причина их путешествия не только и не столько мисс Баретт, а Аластер Рибурн.

Но Дели отказалась от мысли о путешествии с дочерью, словно оттолкнула спасательный крут: да, они уже взрослые, и ей не стоит слишком беспокоиться за детей.

Но все же Дели чувствовала, что что-то непонятное и соблазнительное словно тянуло ее в Мельбурн или ждало ее там? Возможно, она надеялась, что посещение Национальной галереи вдохнет в нее новую жажду творчества, как говорится: «новый творческий период возник у мастера кисти от переоценки своих прошлых художественных достижений». «Наверное, так когда-нибудь напишут художественные критики о моем творчестве», — подумала Дели и улыбнулась своим мыслям.

Только вопрос: возникнет ли этот новый творческий период? И какой он будет: розовый, голубой или серый? Она с иронией относилась, когда училась в художественной школе, к так называемому «розовому периоду» новомодного в Европе Пикассо, который ей страшно не нравился своим позерством и умничанием.

«Любовный период», или лучше назвать его «период разлуки»?» — подумала Дели и прикусила нижнюю, более алую, чем обычно, губу.

Она так и не написала «Кроликов, скачущих по берегу». Сейчас у нее возникло желание написать что-нибудь гораздо более живое, более одухотворенное, может быть, даже попробовать написать портрет Максимилиана? Но от этой мысли она сразу же отказалась, почему-то испугавшись: она вспомнила, как писала портрет Несты, с каким воодушевлением, жаром, а потом… выколола портрету глаза. Может быть, с того мгновения она и испытывала некоторый ужас перед портретами, даже набросками лиц, считая, что своим неудачным портретом она может каким-нибудь непостижимым образом навредить тому, с кого портрет написан, — опять эти приметы тетушки Эстер, в которых было что-то от лубра.