— Бренни, я и сама это не хуже тебя понимаю… Ты что, не будешь спать круглые сутки, и мне, может быть, уйти?

— Ма, если понимаешь, тогда я не понимаю — зачем в Марри-Бридж?

— Я хочу сходить на… могилу Брентона, — сказала Дели и до боли закусила губу. Она солгала и не солгала одновременно. Да, конечно, нужно посмотреть на надгробную плиту, нужно попросить смотрителя кладбища, чтобы он непременно раз в неделю сметал листья с надгробия и расчищал дорожки — Дели не хотела, чтобы у Брентона было не прибрано, словно он забыт всеми и у него нет ни детей, ни родственников… Но, во-первых, она хотела, хотела и боялась одновременно, сходить на почту…

Теперь у каждого поселка, где они останавливались, или глядя на проплывающий за бортом парохода маленький городок на берегу реки Дели внутренне содрогалась, сразу же вспоминая о своем бегстве. Ей стало казаться, что и в Хьюме и в Уэнтворте ее может подстерегать Максимилиан, который легко мог узнать, где они находятся. Но, несмотря на то что она боялась, что, как только они подплывут к Марри-Бридж, она сразу же увидит на берегу Максимилиана, — она все-таки вела «Филадельфию» туда.

Почта в Марри-Бридж теперь была для нее тонкой связующей нитью между ней и родственником Максимилиана — Бертом.

Он добился своего. Берт удержал ее от необдуманного путешествия в Лондон, не более того.

Он добился своего: ну и что? Пусть у нее появилось желание писать, пусть она и делает сейчас почти каждый вечер по три-четыре акварельных наброска — что из того?

Он добился своего: да, она, кажется, влюблена в него — ну и что?

Влюблена — и что дальше?!

В ней поселилась сладкая тоска и точащее, словно червь яблоко, желание видеть его — и это невозможно! Чтобы спрятаться от этой тоски, Дели хотела как можно больше работать, круглые сутки стоять у штурвала, беспрерывно мотаясь из конца в конец по маленьким речушкам Муррейского бассейна; но желание видеть его медленно, но неотступно нарастало и нарастало. И с каждым днем так же медленно, но непреклонно росло сожаление о том, что она ночью, убежав от Максимилиана, все-таки не переступила ту черту — не бросилась в его объятия в его мастерской. А ведь ее отделял всего лишь какой-то короткий ночной звонок; всего лишь нужно было сказать в такси: «Пожалуйста, Берт Крайтон, известный скульптор, отвезите к его дому», — вот и все!

Она так и не смогла… Какими глазами она смотрела бы на Максимилиана, на детей, как бы она смогла им объяснить, что именно Берт, как это ни чудовищно и ни смешно звучит, но именно он оказался ее идеалом — он, это циничное и расчетливое чудовище — именно он ей напомнил Адама: золотые искорки глаз, густые кудри ржаных волос и жаркий пыл циничных слов, циничных, но вдохновенно-трепетных и обжигающих.

— Бренни, ну ты выпустишь когда-нибудь штурвал! — воскликнула нетерпеливо Дели, она задумалась и стояла в рубке рядом с Бренни, казалось, полчаса. Она положила свою ладонь на рулевое колесо поверх руки Бренни и подумала, что ее руки несколько крупны, может быть, ее ладони даже больше чем тонкие кисти Берта. И этого эстетствующего позера с его украшениями на пальцах, с большим бантом на шее она хотела видеть?! Непостижимо, но это так; видеть когда-нибудь, но непременно…

— Ладно, ма, у меня действительно что-то ноги затекли, постой уж, если тебе так хочется, доверяю, — снисходительно улыбнулся Бренни, отпуская рулевое колесо.

— Конечно, милый, поспи, ты еще успеешь настояться у штурвала, вся жизнь впереди.

И Дели до утра осталась за штурвалом, рассеянно глядя на темную гладь реки впереди парохода. Все ее движения уже давно стали автоматическими, и она, уже совершенно не думая об управлении, могла предаваться, стоя за штурвалом, мечтам и невеселым мыслям.


К полудню «Филадельфия» подходила к Марри-Бридж. Дели не спала в эту ночь и не могла уснуть. И сейчас она ходила по палубе и нервно обмахивала лицо старой газетой словно веером. Она поминутно озиралась на берег, но тот был пуст.

Дели попросила Гордона сходить и забрать почту на ее имя. Бренни нехотя отправился к мануфактурным складам, хотя он совершенно не надеялся на получение какого-либо груза, уже почти все товары перевозились по железной дороге; речное судоходство умирало или уже почти умерло; во всяком случае, никто серьезно к речным перевозкам уже не относился.

Увидев идущего по берегу Гордона, Дели хотела броситься за биноклем, чтобы разглядеть, есть ли у него в руках что-то белое или, может быть, кусочек конверта торчит из кармана брюк? Но, вспомнив о своей гордости, решительно осудила себя и, подойдя к другому борту, отвернулась от приближающегося сына и бросила газету в воду. «Пусть будет что будет…» — думала она, морщась от противного страха, шевелившегося где-то в животе — страха от того, что не будет письма или, наоборот, будет.

— Ма, возьми! — услышала она голос сына, когда он забежал по трапу на палубу.

— Спасибо, дорогой. Это письма? А от кого?

— Не знаю, обратного адреса нет. — И Гордон протянул ей два конверта, белый и розовый.

Дели подождала, когда Гордон удалится с палубы и, чуть-чуть постояв у борта, обмахивая лицо от жары двумя конвертами, вдруг словно очнулась и побежала в свою каюту. Забежав, она на ходу распечатала розовый конверт — это было письмо от Аластера. Дели недоуменно несколько секунд смотрела на знакомый почерк, потом быстро пробежала глазами короткие строки.


«Филадельфия! Приношу вам глубочайшие соболезнования по поводу кончины вашего мужа. К сожалению, приехать пока не могу, слишком занят.

С уважением, Аластер».


Дели снова несколько секунд ничего не могла понять: какой сухой тон, какие казенные слова. Она увидела, как листок у нее в руках задрожал, и подумала: «Словно он был в Мельбурне и знает обо всем… Неприязнь… в этом письме чувствуется неприязнь или презрение? Он не хочет меня видеть? Ну что ж, и я, видимо, тоже…»

Дели не глядя отшвырнула листок в сторону, и он плавно, словно осенний лист, лег на пол.

Дели распечатала второе письмо, она опять не хотела смотреть на штемпель, сама не зная почему, и вынула из конверта пахнущий лавандой, сложенный вчетверо толстый лист ватмана. На нем, слегка заляпанном пятнами от фиолетовых чернил, было написано витиеватым и несколько поспешным почерком:


«Милая Филадельфия! Что же вы натворили, пугливая беглянка? Но нет-нет, я вас не собираюсь упрекать, возможно, ваше исчезновение — это продолжение того странного обморока в ресторане? Я не знаю, однако хочу вам сообщить, что Максимилиан живет у меня, врачи разрешили ему ходить и говорят, что опасность уже миновала. Он недавно вышел из больницы, где почти сутки находился в критическом состоянии. Утром, после вашего исчезновения, с ним случился сердечный приступ, и только к вечеру его обнаружила горничная — лежащего в номере отеля на ковре, почти бездыханного. Всем происшедшим и я был, признаться, крайне удивлен, а Макс, мягко говоря, — тем более, ведь он никогда не жаловался на сердце и даже «не знал», что это такое. Нет, не подумайте, что я пишу по его просьбе — совсем нет, поверьте мне! Мне просто жаль Макса, жаль вас, жаль себя. Сообщаю вам по большому секрету, что Максимилиан через неделю или две собирается все-таки отплыть в Англию, собирается — что бы вы думали? — он все-таки хочет развестись — и это из-за вас! Он надеется, что, возвратившись свободным человеком, он уже до конца своих дней свяжет свою судьбу с вами, милая Филадельфия. Вот, собственно, и все, что я хотел вам сказать. Правда, можно добавить, что я хотел бы видеть вас и проделать то же самое, только уже без страуса. Ну смилуйтесь, Дели, или я слишком большой жертвы прошу?

Берт».


Закончив читать, Дели почувствовала, что у нее шевелятся волосы, уши горели нестерпимым жаром, в висках стучало.

«Сердечный приступ… Берт. Он хочет, но уже без страуса!.. Он хочет не жертвы. Милый Берт, бедный Макс… Опять я совсем не права… Ах, мама-мама, ее ласковый призрак предупреждал: «Максимилиан не выдержит», ведь мама предупреждала!.. Ах, глупая Дели, что ты наделала!..» — стучало у нее в висках. Дели стояла посреди каюты, глядя на сверкающую воду в окне за бортом, тихонько обмахивала лицо листком письма, чувствуя легкий горьковато-терпкий запах лаванды, исходивший от бумаги для рисования, испещренной быстрым и витиеватым почерком Берта.

Она еще раз пробежала глазами по строчкам и, положив письмо на стол, тихонько прилегла на кровать. Она почему-то вспомнила про встречу в поезде с седой ее сверстницей Полли. Как она говорила? — если бы знали… «Если бы вы знали, что значит: милости хочу… то не осудили бы невиновных…» Если есть милость — то я невиновна… Надо ему все сказать, надо сказать Максимилиану, что не люблю его и не хочу себя связывать с ним! Надо ему сказать, не стоит обманывать. Или наоборот, сейчас, когда с ним случилось такое, ему наверняка может стать хуже, может случиться даже более ужасное! «Милости хочу…» И я хочу милости и любви! Да, я должна проявить милость к Максимилиану — и я не буду чувствовать себя виноватой за свое желание Берта! Да, я люблю его! Пусть это безумие, но я не виновата. Я проявлю милость к Максимилиану и не буду осуждена. Я должна видеть Берта, должна сказать Максимилиану — что? — не знаю, не знаю, не знаю, но должна. Я не хочу, чтобы он страдал из-за меня. Ах, глупая Дели, что ты наделала…» Она лежала на кровати, и слезы тихо катились по щекам.

Она не знала, сколько времени так лежала. За дверью послышались чьи-то шаги, и в каюту постучали. Не дожидаясь ответа, дверь каюты распахнулась. Дели едва успела прикрыть мокрые глаза ладонью.

— Ма, Гордон, кажется, заболел, — сказал Алекс. — Может быть, ты посмотришь?

— Алекс, ты же у нас судовой врач, — сказала Дели, не отнимая руки от глаз.

— Я не пойму, что с ним. Ма, с ним очень плохо!

Дели вытерла ладонью слезы и посмотрела на Алекса. Он был бледен и растерян. Странно, ведь Гордон совсем недавно принес письма, она не заметила у него никаких признаков болезни.

— Ма, ну скорее же, скорее! — вскричал Алекс.

Дели нехотя поднялась и пошла вслед за Алексом, который побежал в каюту Гордона. Еще не доходя до каюты, она услышала страшные стоны Гордона. Дели тоже побежала, и ее взору предстала страшная картина: Гордон извивался на кровати, рубашка его была разорвана на груди, а на животе виднелись красные полосы царапин. Страшно стеная, он раздирал ногтями кожу на теле, словно хотел вырвать из живота все внутренности.

— Гордон! Что? Что с тобой, мой мальчик? Что случилось?

Но Гордон лишь издал длинный тяжелый стон и выгнулся на кровати, словно внутри его поселилось страшное чудовище, которое сейчас рвалось наружу. Лицо его было в мелких каплях пота, зрачки расширены, дыхание судорожное и прерывистое, губы посинели. На подбородке у него Дели заметила что-то белое, похожее на муку.

— Ну ответь же мне, Гордон! — Дели трясла его за плечи.

Но он вновь застонал, еще громче, и, схватив из-под головы подушку, закрыл ею свое лицо, пытаясь приглушить стенания. И она увидела, что под подушкой лежат какие-то маленькие бумажные пакетики.

— Алекс, что это? — воскликнула Дели, протягивая ему один из пакетиков.

Алекс, схватив пакетик, прочитал название: «Кот Томми — самое быстродействующее средство от крыс».

— Ма, это крысиный яд. Он принял крысиный яд! — вскричал он.

— Гордон! Гордон! Зачем ты сделал это?! — затрясла его Дели, пытаясь оторвать от его лица подушку, которой он зажимал рот. Он снова выгнулся на кровати и простонал.

— Н-не-е хо-о-чу-у!..

— О Гордон! Алекс, что же ты стоишь?! Делай же что-нибудь! Надо воды! Надо освободить его от этой гадости! И Бренни нет… Алекс, умоляю тебя!..

— Нужно промывание.

— Так делай же!.. О Боже, за что это?! Алекс, не стой!..

— Воды, много воды… Помоги мне отнести его на палубу, — сказал Алекс и, подхватив Гордона под мышки, потащил его из каюты. Дели взяла за ноги, и так они доволокли Гордона до нижней палубы.

Алекс схватил ведро с привязанной к нему веревкой, которым они черпали воду из реки, и, бросив его за борт, вытянул ведро воды.

Гордон лежал по-прежнему сводимый судорогами. Уже не только губы, но все лицо его стало синеть. Дели была в ужасе. Он буквально умирал на ее глазах.

Алекс пытался разжать рот и влить воду, но это ему не удалось. Алекс хотел бежать за ножом, чтобы разжать зубы Гордона, но понял, что навряд ли удастся влить воду — его грудь и горло сводила судорога.

— Алекс, умоляю, сделай что-нибудь! — кричала Дели.

Алекс быстро привязал веревку от ведра к ногам Гордона и поволок его к борту.