– Влада Мельникова? – спросил он, я кивнула. – Я запомнил вашу фамилию, – улыбнулся он. – Должен сказать, Влада, ваша игра меня очень впечатлила. У вас большое будущее.

Краем глаза я заметила, как ревностно наблюдал за всей этой сценой Болдин. И только в эту секунду до меня дошло, что заговоривший со мной человек был не каким-то там случайно забредшим на студенческий спектакль зевакой. Я внезапно узнала его – это был обласканный советской властью кинорежиссер Горчаков.

Так, значит, он заметил меня еще тогда и вот теперь приглашал на пробы. А Болдин, видевший всю сцену, вероятно, еще в тот вечер заподозрил, что Горчаков захочет привлечь меня к какому-то своему проекту, потому и следил за всем происходящим таким хищно-собственническим взглядом.

Сняться в фильме у самого Горчакова было для меня, начинающей актрисы, конечно, очень заманчиво. Ясно было, что после такого имя мое станет известным и от дальнейших предложений отбоя не будет. Но у меня же впереди была Катерина, я жила и грезила ею. И потому, даже не задумавшись особо, привычно пробормотала в телефонную трубку.

– Извините, я сейчас занята.

Стас – в те дни мы с ним стали видеться реже, но тогда он зачем-то зашел ко мне домой – хмурился, слушая этот мой телефонный разговор. И когда я бросила трубку на рычаг, спросил:

– Куда тебя приглашали?

– К Горчакову, в «Чистый понедельник», – отмахнулась я.

– И ты отказалась, – покивал он.

– Конечно, отказалась. У меня же «Гроза»…

Мы со Стасом вернулись на кухню, где пили чай. Но он не сел к столу. Почему-то продолжил ходить по шестиметровой комнатушке, ссутулившись и машинально переставляя мамины баночки со специями. Потом обернулся ко мне, сложил руки на груди и вдруг сказал:

– Влада, ты вообще обращала внимание на то, что он с тобой сделал?

– Кто? – искренне не поняла я.

– Болдин, – бросил Стас.

– Ну… Если отбросить скромность, сделал из меня настоящую актрису? – пошутила я. – Как всегда и намеревался.

Стас помолчал, будто подбирая слова, а потом, видимо решив наплевать на деликатность, взмахнул руками и вдруг огорошил меня:

– Он же полностью тебя подчинил, уничтожил твою волю. Посмотри, ты уже и шагу не можешь ступить без его одобрения и восхищения.

– Что? – фыркнула я. – Ты что такое несешь, Стасик? Да мы с ним не сходимся ни в одном соображении. Я, конечно, знаю, что на курсе все мне завидуют из-за того, что Болдин отдает мне главные роли, но уж от тебя никак не ожидала.

Я сердито толкнула чашку, и чай, выплеснувшись через край, разлился по столу.

– Я, Влада, тебе не завидую, – нехорошо усмехнувшись, отозвался Стас. – Я пытаюсь тебя спасти, пока не поздно.

– Сколько пафоса, – фыркнула я. – Стасик, не впадай в драму.

– Ты посмотри на себя, – он вдруг подался ко мне и встряхнул за плечи. – Болдин – гениальный педагог, спорить не буду. Он сразу тебя разглядел, он помог тебе раскрыться, научил… Но ты давно уже его переросла, ты стала настоящей состоявшейся актрисой. И Горчаков это заметил тогда, на весеннем спектакле. А Болдин все понял, и ему это очень не понравилось. Он должен был отпустить тебя в свободный полет. А ему нравится держать тебя в ученицах, подмастерьях. Ты пойми, он же просто боится, смертельно боится, что ты осознаешь это, что почувствуешь себя свободной. И уйдешь. Потому и не дает тебе поднять головы, потому и держит тебя в этом своем мороке. У тебя же ничего не осталось – ни друзей, ни самостоятельных решений – кругом один Болдин. Да и потом… ты меня прости, конечно, но он, ко всему прочему, просто по-мужски боится, что ты уйдешь к кому-то молодому и красивому. Влада, я не стану отрицать, он гений – но он же старик! А тебе только двадцать два.

Слова Стаса подействовали на меня, как холодный душ. Нет, я, конечно, попыталась что-то ему возразить, буркнула в ответ что-то неприветливое, но дело свое он сделал. Я будто очнулась от того угара, в котором находилась последние полтора года.

До сих пор я словно бы смотрела на все происходящее в моей жизни не то что бы через розовые очки. Нет, словно сквозь странное наркотическое марево. Все мои взаимоотношения с Болдиным были как будто подернуты этаким слегка сюрреалистическим флером принадлежности к высокому искусству, мастерству, служению гению. А разговор со Стасом словно вытащил меня из этого пьянящего, путающего сознание тумана. Я очнулась, огляделась по сторонам и…

Нет, я не то чтобы разом изменила свою жизнь. Я просто вдруг взглянула на нее под другим углом. И увидела то, чего не замечала раньше. Мне вдруг очень отчетливо стало ясно, как исподволь Болдин прогибал мою волю. Как я, уверенная, что гордо шествую своим путем, вольно или невольно следовала тому, что внушал мне он. Играла так, как требовал он, и те роли, которые выбирал для меня он. Отрывалась от любых дел, когда он звонил и звал меня смотаться на его «Ниве» на очередную чужую дачу. Чутко улавливала его настроение и, воображая, будто сопротивляюсь его давлению, на самом деле выдавала именно те реакции, которых он от меня добивался.

И этой его властью дело не ограничивалось. Мне вдруг с болезненной очевидностью открылось, каким самолюбованием было проникнуто все его существование. Как он поднимался на кафедру во время занятий и гремел оттуда, явно красуясь, наслаждаясь завороженным молчанием, повисавшим над рядами. Я словно впервые услышала истории, которые он рассказывал о себе – о том, как одна знаменитая писательница, прижизненный классик, была влюблена в него, юного театрального режиссера, без памяти, безумствовала, ходила на все его постановки, ревновала. Прямо видно было, как эта древняя история до сих пор льстит его самолюбию.

Но самым отвратительным было то, что я вдруг по-иному взглянула на его отношение ко мне. На временами нападавшее на него болезненное исступление, когда он жадно целовал меня – так, словно боялся, что я в любой момент могу ускользнуть, – и требовательно шептал:

– Ты – моя! Ты понимаешь это? Моя!

Если раньше я принимала эти его слова за выражение яркой страсти, то теперь мне стал слышаться в них какой-то гипнотический оттенок. Заявить права на собственность, подавить даже мысли о сопротивлении, присвоить.

Черт возьми, я ведь была уже состоявшейся актрисой. Я не могла не отдавать себе в этом отчета. Я давно уже переросла это амплуа восторженной ученицы. Он же, по всей видимости, считал, что я принадлежу ему, что он вырастил меня – для себя, для своих постановок, для воплощения своих идей. И отпускать меня на волю не собирался.

Осознав все это, я вдруг невероятно разозлилась. На Болдина, на себя, даже на Стаса, так безжалостно открывшего мне глаза. Злость переполняла меня, кипела внутри, требуя выплеска. Мне жаль было своей юности, растраченной на поклонение тщеславному демону, упущенных ролей, пролетевших словно в угаре полутора лет. Я пока еще не готова была признаться себе в этом, продолжала жить по накатанной, все это только зрело внутри, наливалось мощью, и я уже чувствовала, что взрыв был не за горами.

В один из дней я предложила встретиться своим школьным подругам, Таньке и Кире. В последнее время мы стали видеться реже – у каждой уже была своя жизнь, и дороги наши теперь редко пересекались. Кира, работавшая в модельном агентстве, стала еще красивее, резче и циничнее. Ее поразительная, инопланетная красота как будто оформилась, расцвела ярче, чем прежде. И, разумеется, получила достойную оправу в виде дорогих туалетов, на которые мы с Танькой в те голодные девяностые могли только облизываться.

Танька же, наоборот, окончательно завязав со своим балетным прошлым, как-то оплыла, округлела, стала хмурой и суетливой. Она, как и я, перешла на пятый курс института, но видно было, что вся эта текстильная эпопея ей не по душе. Таньку по-прежнему тянуло к миру искусства, и мои излияния она в тот день, в убогой еще полусоветской кафешке, выслушивала с жадностью. А потом вынесла вердикт в этой своей до нелепости наивно-искренней манере:

– Ты должна с ним порвать. Если любовь ушла, это просто нечестно – тянуть. Он ведь творческий человек, режиссер, педагог. Он все чувствует. Ты только мучаешь вас обоих.

– Эх, узнаю брата Таню, – тут же вклинилась Кира. – Сплошное: «умри, но не давай поцелуя без любви».

– А что, по-твоему, это смешно? – вспыхнула Танька.

– Не смешно, – помотала головой Кира. – Только несовременно немножко. – Она вдруг потянулась к Таньке через стол и поцеловала ее в висок. – Это я просто злюсь и завидую тебе, Танюха. Как это тебя угораздило такой остаться?

– Какой – такой? – буркнула Танька, но все же улыбнулась.

А я по старой школьной привычке слегка дернула Киру за снежно-белую прядь:

– Ну а ты что скажешь, наш прагматичный друг?

– Я скажу, что собачиться с мастером на пятом курсе – это надо быть круглой идиоткой, – отрезала Кира. И тут же, вскинув вверх палец, добавила: – Но! Если тот режиссер, Горчаков, который зовет тебя сниматься, круче твоего Болдина, то, может быть, игра и стоит свеч.

– А если не круче? – взвилась Танька. – Что же, ей год еще притворяться, пока не сыграет свою Катерину?

– Тут надо понять, что даст большие шансы на успех – съемки в кино или театральная постановка. А ради того, чтобы стать знаменитой актрисой, можно и попритворяться. Год – это ерунда, – фыркнула Кира.

– Но это же мерзко, – скривилась Танька.

– Вовсе не мерзко, вопрос приоритетов. Ты же хочешь стать знаменитой, Владка? И самой потом помыкать этими проклятыми дорвавшимися до кормушки старикашками?

Я подняла со стола чашку, покрутила ее в руках. В фаянсовые стенки забилась волнами коричневатая жижа, которую в этой забегаловке выдавали за кофе. Буфетчица за стойкой прибавила громкость радио, и Мадонна зашептала по-испански о прекрасном острове.

– Хочешь или нет? – толкнула меня плечом Кира.

И я дернула плечами. Мне сложно было ответить на этот вопрос. Я не была уже той вчерашней школьницей, которая ко всему относилась как-то отвлеченно-созерцательно и сама не представляла, куда в итоге выплеснет ее бурный поток жизни. Нет, я уже гораздо отчетливее понимала, что мне нравится, а что нет. Знала, что я могу, умею, люблю примерять на себя чужую личину, становиться одной из героинь и делать плоский, начертанный на бумаге образ живым, полным энергии, сложным и объемным. Знала, что мне нравится выходить на сцену или слышать рядом стрекот камеры. Но стать знаменитой актрисой… Мне хотелось быть просто актрисой, человеком, имеющим желание и возможность заниматься своим ремеслом, отдаваться ему полностью, творить. А будет ли при этом мое лицо глядеть с обложек журналов, мне было не важно. К тому же я подозревала, что известность дарует не только свободу от мнения «старикашек», как выразилась Кира, а возможно, наоборот, только сильнее меня поработит.

– Не знаю, – ответила я тогда.

И Кира, закатив глаза, покачала головой, будто хотела сказать – вот чокнутая. А Танька потянулась через стол, взяла меня за руку и сказала участливо:

– Ты только поаккуратнее с ним. Он же пожилой уже, вдруг сердце.

Я хмыкнула, а внутри стало как-то гадливо. Пожилой… То есть вот так все это выглядело со стороны? Начинающая актриса Влада Мельникова связалась с пожилым режиссером и по совместительству ее педагогом… из корыстных соображений? Из тщеславия? От глупости и восторженных представлений о настоящем гении? Черт возьми, до чего же все это отдавало каким-то пошлым водевилем.

Видимо, разговор с подругами стал катализатором, окончательно запустившим реакцию. Я достигла точки кипения. В тот же вечер позвонила ассистентке Горчакова и сказала, что приеду на пробы. На мое счастье, меня еще готовы были посмотреть.

Пробы прошли успешно, через два дня мне позвонили и сообщили, что я утверждена на роль. И вот тогда, дождавшись окончания очередной болдинской репетиции, я задержалась в зале и, убедившись, что остальные вышли, объявила Болдину:

– Игорь Иванович, – в стенах института и театра я всегда обращалась к нему по имени-отчеству. Хотя, что уж там, наверняка о нашем романе знали все, от библиотекарши до околачивавшейся во вгиковском дворе облезлой кошки. – Игорь Иванович, меня пригласили к Горчакову в картину «Чистый понедельник», по Бунину. – И, не дожидаясь его реакции, сразу, как в омут с головой, бухнула: – Я согласилась.

– То есть как это – согласилась? – не понял он.

Пошелестел какими-то бумагами в портфеле. Потом наконец вскинул голову, взглянул на меня и поднялся. Я стояла посреди прохода, между сидений, и терпеливо ждала, когда он подойдет. Внутри все так и подрагивало от этой давно обуревавшей меня отчаянной злости, дерзости, желания наконец сбросить ярмо.

– А что такого? – с вызовом спросила я. – Это серьезная постановка, не халтура, которой вы так часто нас стращали. Роль мне предлагают глубокую, интересную. Я считаю, что поучаствовать в этом проекте будет мне, как актрисе, очень полезно.