– А как же Катерина? Как же «Гроза»? – спросил он, подойдя ко мне почти вплотную.

О, я видела в его глазах, как он возмущен и испуган этим моим внезапным бунтом. И от того моя злость разгоралась еще веселее, еще ярче.

– А что Катерина? – невинно захлопала глазами я. – Ведь спектакль только в мае. Думаю, я все успею.

– То есть тебе захотелось быстрой славы? – брезгливо выплюнул он. – Не хватает выдержки дождаться постановки, к которой ты шла пять лет? Хочется всего и сразу, и в театре, и в кино? А то вдруг где-нибудь не выгорит? Не этому я тебя учил! – Он болезненно крепко схватил меня за запястье.

– А еще, – отозвалась я и выдернула руку из его захвата, – вы меня учили, что актер должен руководствоваться внутренней интуицией. И моя сейчас мне подсказывает, что я ни в коем случае не должна отказываться от этой роли.

– Что за чушь!

По лицу его я видела, что он взбешен, но всеми силами пытается сохранить самообладание. Сейчас главным для него было приструнить взбрыкнувшую ученицу, утвердить свою власть, вновь взять меня под контроль. А отыграться за этот демарш он мог и после.

Игорь протянул руку, попытался прикоснуться к моей щеке, но я отшатнулась и отступила на пару шагов назад. Он же двинулся вслед за мной.

– Я учил тебя тому, что роли – своей роли, той, которая тебе предназначена, – нужно отдаваться полностью, – заговорил он. – Что только так создается настоящая актерская игра. Это трудно, это больно, но только пропустив героиню через себя, впитав ее боль, ты можешь создать что-то настоящее. Нельзя размениваться, Влада, ты же сама это знаешь…

Он надвигался на меня, произносил эти слова своим хорошо поставленным, умеющим так искренне подрагивать в нужные моменты голосом. И я уже чувствовала, как меня снова опутывает этим мороком, как я опять теряю волю, способность мыслить здраво. Как все мои тщательно сформулированные доводы улетучиваются, а злость, придававшая мне сил, оседает и растворяется, как морская пена на разгоряченных солнцем камнях.

Я все отступала и отступала, пока не наткнулась спиной на стену аудитории. И тут он настиг меня, прижался, задышал в шею. Обжег своими опасными кипящими чернотой глазами.

– Игорь Иванович, войдет кто-нибудь. Нас увидят, – придушенно прошептала я.

– К черту, – прохрипел он. – Пусть видят. Мне надоело скрываться. Я… я женюсь на тебе.

И когда он привел этот последний, видимо, самый веский с его точки зрения довод, я вдруг снова как будто очнулась. Мне ясно стало, насколько же он испугался этой моей внезапно пробудившейся жажды свободы, раз готов пойти даже на эту крайность. Жениться… Чтобы привязать меня к себе уже навсегда. Чтобы я навечно осталась трепетной ученицей и музой прославленного Болдина.

Я решительно тряхнула головой и уперлась ладонями ему в грудь, отталкивая.

– Не надо, Игорь, – твердо сказала я. – Я… не хочу ничего больше. Хватит.

Он, не слушая, перехватил одной рукой мои запястья, уколол щетиной щеку, прижался к губам. И я принялась выворачиваться, дрожа от внезапно накатившего отвращения.

– Пусти! Пусти меня, я видеть тебя не могу.

Мне как-то удалось вырваться из его рук, я отскочила на пару шагов, вся встрепанная, расхристанная. И ровно в эту минуту кто-то поскребся в дверь. Затем она приоткрылась, и в щель просунулась голова Елены Евгеньевны, деканши:

– Игорь Иванович, вас… – начала она и вдруг уставилась на нас вытаращенными глазами.

Картина и вправду, должно быть, была живописная. Багровый, пышущий страстью и гневом Болдин и я, с видом испуганной нимфы отступающая от него. Елена Евгеньевна, кажется, едва удерживалась, чтобы не спросить, как мальчишка из того старого детского фильма:

– А че это вы здесь делаете, а?

Болдин, однако, быстро взял себя в руки, буркнул:

– Иду, Елена Евгеньевна, одну минуту. – И, обернувшись ко мне, произнес невозмутимо: – Влада, вам все понятно относительно вашей роли?

– Да, спасибо, – коротко бросила я и проскочила мимо все еще круглившей глаза деканши в коридор.


С того дня наши с Болдиным отношения снова перешли исключительно в режим «преподаватель – студентка». Он не искал со мной встреч, не звонил домой, с виду казалось, что безропотно принял мое решение. Но я слишком хорошо успела изучить его за последние полтора года, чтобы поверить, что он так просто смирится с этим моим взбрыком. Однако пока все было спокойно. Вскоре после Нового года должны были начаться съемки «Чистого понедельника». Я написала в деканате бумагу о том, что прошу предоставить мне трехнедельный отпуск от репетиций в связи со съемками в кино.

А в конце ноября Болдин неожиданно собрал нас, своих учеников, как выяснилось, для того, чтобы показательно совершить свою месть – ту, которой я так давно от него ждала. Уже через несколько дней после моего демарша я заметила, что на репетициях «Грозы» он почти перестал уделять внимание моей игре. Это несказанно меня удивляло. Ведь мне отлично было известно, как трепетно Игорь Иванович относится к своим постановкам, и я не сомневалась, что никакой личный разлад не заставит его поставить под угрозу спектакль. Теперь же наконец все прояснилось.

– Я не раз говорил вам, – объявил нам Болдин, – что иногда самые лучшие идеи рождаются прямо в процессе постановки спектакля. На стадии задумки все намерения режиссера довольно эфемерны, для того чтобы увидеть пьесу в окончательном ключе, нужно ощутить ее плоть и кровь. В последние дни я смотрел на то, что происходит у нас на репетициях, и понимал – это плохо! Слабо! Фальшиво! Вся история была другой, и в первую очередь иной была Катерина. И потому я принял непростое решение – я меняю ведущую актрису. Катерину Кабанову сыграет заслуженная артистка Вахтанговского театра Мария Шевченко.

– Да ей же лет сорок, – фыркнул кто-то позади меня.

– Это кто тут кичится своей молодостью? – зыркнул глазами Болдин. – Ею хвалятся те, кому похвалиться больше нечем. Молодость, сама по себе, – не ценность, она глупа и скучна. И интересна только в том случае, когда за ней скрывается нечто большее.

Возразить громокипящему Мастеру никто не решился. И все же я задержалась после того, как Болдин нас распустил, и подошла к нему.

– А ведь вы, Игорь Иванович, помнится, говорили, что личным отношениям нет места в творчестве, – сказала я.

Тот же поднял на меня глаза, дернул углом рта и заявил:

– Именно так, Влада. Не место! Но я в последнее время увлекся и отступил от этого принципа. А теперь – хватит! Пора заняться серьезной работой. Ты сама очень вовремя мне об этом напомнила.

– Но вы же знаете, что никто, ни одна заслуженная актриса, не сыграет Катерину лучше меня, – хрипло заговорила я. – Я читала ее монолог еще на вступительных экзаменах, у вас еще тогда родился этот замысел, вы сами мне говорили. Пять лет вы шли к этой постановке ради того, чтобы сейчас все разрушить?

– Влада, послушай, – Болдин вдруг заговорил этак проникновенно-снисходительно, как и подобает педагогу говорить с зарвавшейся ученицей. И в то же время глаза его поблескивали злым мстительным огнем. – Я перед тобой виноват. Сам того не желая, создал впечатление, что у тебя исключительное дарование, выдающийся актерский талант. Это моя ошибка, я не учел границ твоего эго, а когда понял, что происходит, было уже слишком поздно. Ты решила, что уже полностью разобралась в мире кино, что способна сама отбирать себе роли и решать, что для тебя будет лучше. Что с ученичеством покончено и никто из педагогов больше ничего не может тебе дать. Это похвальное, взрослое решение. Это твоя жизнь, и строить ее тебе. Дерзай, я искренне желаю удачи. Но видеть тебя своей Катериной я перестал.

Он пожал плечами, аккуратно протиснулся мимо меня, чтобы не задеть плечом, и пошел к выходу из аудитории.

– Игорь, это же низко, – негромко проговорила я ему вслед.

Он слегка замедлил шаг, чуть обернулся ко мне и бросил:

– Значит, мне в твоей жизни суждено сыграть роль злодея и тирана.

И вышел из аудитории.


До чего же я ненавидела его тогда. Кажется, все те смешанные чувства, что я питала к нему все годы, – восхищение, благоговение, привязанность, злость, раздражение, преклонение – вдруг слились в одно: кровавую бередящую душу ненависть. Я понимала, что поступила, должно быть, самым глупым образом. Зная о его непомерном тщеславии, больном самолюбии, непримиримой принципиальности, мстительности и жестокости, славно оттопталась по всем его больным мозолям. Но мне почему-то казалось, что творческое начало в нем победит человеческое и с роли он меня не снимет, что бы между нами ни произошло.

– Зато ты теперь свободна, – твердил мне Стас. – А «Гроза»… Что ж, будут у тебя и другие роли, наверняка даже более глубокие.

– Пойди к нему и скажи, что совершила ужасную ошибку, – советовала Кира. – Похлопай ресницами, пусти слезу, польсти ему немного – такие самолюбивые старикашки это любят. И он тут же начнет упрашивать тебя вернуться в проект.

– Ему сейчас, наверное, очень больно, – вздыхала Танька. – Наверняка он самого себя ненавидит за то, как с тобой обошелся. Но просто не может иначе.

Как ни странно, все трое они, скорее всего, были правы. Я не сомневалась, что Болдин, будучи по натуре человеком эмоциональным и цельным, мучается сейчас от того, как со мной поступил. Уверена была, что, если я смирю гордыню и приду к нему, он примет меня обратно. И в то же время слишком дорожила открывшейся мне свободой, чтобы так поступить. Все это время я и не подозревала о том, какая тяжесть давила на меня, и лишь теперь, стряхнув ее с плеч, ощутила вдруг, что могу полной грудью вдыхать стылый морозный воздух.

Вскоре начались съемки. Мы выехали в Суздаль, и в институте я некоторое время не появлялась. Той роли я отдавалась всем сердцем. Может быть, не в последнюю очередь и потому, что мне очень хотелось доказать Болдину, как он был несправедлив ко мне. Показать, что я действительно стала серьезной драматической актрисой, что его опека была мне больше не нужна. Заставить его пожалеть о том, что он выбросил меня, внушить ему, что это не я – это он сделал трагическую ошибку, отобрав у меня роль Катерины. Показать, какой она могла бы быть – его Катерина в моем исполнении. И что никакая Мария Шевченко, несмотря на внушительный послужной список, никогда ничего подобного не сыграет.

Я выкладывалась на площадке так, что после меня трясло, и Горчаков заглядывал ко мне в гримваген спросить, все ли со мной в порядке, не нужен ли врач. Я, наверное, намеренно загоняла себя так, чтобы не думать о том, что осталось там, в Москве, о том, что со мной произошло. И несмотря на всю душившую меня ненависть, обиду, ощущение несправедливости, понимала, что и этому – выкладываться по полной, не щадить себя, рвать душу на части перед камерой – тоже научил меня он, Болдин.

Именно там, в январском Суздале, черными ночами, когда луна сияла в небе за окном провинциальной гостиницы, а на снегу лежали длинные черные тени деревьев, я внезапно начала писать.

По правде сказать, я никогда и не переставала этого делать. Зарисовки, яркие картинки, диалоги, характеры, истории – все это бурлило в моей голове с самого детства. Еще в школе учителя вечно отчитывали меня за то, что находили на последних страницах тетрадок разные, не имеющие никакого отношения к изучаемому предмету, отрывки. Но в последние полтора года я, казалось, так была переполнена происходившим в моей жизни, так переполнена великим и ужасным Болдиным, что на мои маленькие фантазии меня уже как-то не оставалось. К тому же Игорь Иванович ведь учил меня не размениваться, без остатка отдаваться истинному предназначению – а в его понимании предназначено мне было стать великой актрисой, новой Гретой Гарбо. Его личной Гретой Гарбо.

Теперь же вся эта мешанина чувств, кипевшая у меня внутри, требовала выплеска. И я снова начала писать. Наверное, это тоже была часть моего бунта против владычества Болдина – я больше не боялась «размениваться», не страшилась того, что меня «не хватит». В голове у меня сложился замысел – пока еще эфемерный, не точный, не детализированный, но я чувствовала, просто интуитивно, что, если я не поленюсь сейчас, если не заброшу эту идею, она выльется во что-то настоящее, сильное, глубокое. Уже не в легкую зарисовку, а в роман – полноценный, объемный роман.

Дни я проводила на съемочной площадке, ночи просиживала над тетрадью и к февралю вернулась в Москву в состоянии полусомнамбулическом. В нынешнее время мне, истощенной морально и физически, разумеется, посоветовали бы обратиться к психоаналитику и попить волшебных таблеточек, которые снова привели бы меня в состояние благостное и спокойное до самозабвения. Но тогда, в нищей голодной Москве образца начала девяностых, психотерапевты казались какой-то блажью из буржуазной западной жизни.

И потому я, кое-как собравшись с силами, с закрывающимися от постоянного недосыпа глазами отправилась во ВГИК. Елена Евгеньевна в деканате улыбнулась мне насквозь фальшивой улыбочкой и задушевно поведала: