В следующий раз Таня увидела его уже на банкете. После вручения премии он сразу же ускользнул куда-то за кулисы, и до конца церемонии место рядом с ней пустовало. Сидевшие неподалеку глянцевые голливудские дивы посматривали на нее с какой-то высокомерной жалостью. «Наверное, – подумала Таня, – пари между собой заключают, как скоро Эванс бросит свою жирную благоверную». Впрочем, мнение окружающих интересовало ее меньше всего. Сама-то она отлично знала, что Брендон не оставит ее никогда, что, как бы он ни вел себя, что бы ни орал ей в минуты истерики, он всегда будет продолжать за нее цепляться, всегда будет приползать, утыкаться головой ей в колени, словно нашкодивший ребенок, и шепотом умолять простить его, не бросать, твердить, что она – его единственное спасение. И то, что и сама она никогда не сможет от него уйти – что бы еще он ни выкинул, – тоже было ей теперь уже отлично известно. Что бы ни схлестнуло их вместе – любовь ли, жалость, понимание, общее давнее горе, – что бы ни стало катализатором их больных, вывернутых отношений, держало оно их вместе крепче, чем иные с виду безоблачно счастливые пары.

Сейчас Брендон стоял поодаль, в другом конце зала и, сжимая в руке бокал с шампанским, флиртовал с какой-то юной малоизвестной актрисой. Та смеялась, откидывая со лба каштановые пряди, и выпячивала губы. «Это уже четвертый», – отметила про себя Таня, взглянув на бокал. Но, подойдя к Брендону поближе, поняла, что, видимо, где-то просчиталась. Судя по тому, как лихорадочно блестели его глаза и подрагивали кончики пальцев, бокал был далеко не четвертый. Может быть, он успел уже распить с кем-то что-то более крепкое за кулисами…

– О, надзирательница пришла! – громогласно приветствовал ее Брендон. Молодая актриса захихикала в кулачок. – Что тебе надо, я что же, и в день получения премии не могу повеселиться?

– Можешь, – примирительно сказала Таня и добавила вполголоса: – Но послезавтра у тебя пробы.

– Я помню, – заверил ее Брендон. – Мы вот только с… Кристин?

– Кэролин, – поправила девица.

– …с Кэролин съездим в клуб, отметим, там вечеринка сегодня… Поедешь с нами? – Он обернулся к Тане и улыбнулся этой своей нахальной, раздражающей и совершенно очаровательной улыбкой.

– Нет, – покачала головой Таня. – Нет. Поезжай сам.

Брендон, обвив Кэролин рукой за талию, двинулся к выходу, и Таня проводила его глазами. Ничего, пусть идет. Нужно иногда давать ему ощутить себя юным и беспечным, нельзя давить слишком сильно, иначе срыв неизбежен. Он взбрыкнет и пустится в совсем уж чудовищный загул. Ничего, пускай… Вот только завтра к утру, когда он доберется до дому, его будет мучить адское похмелье.

Таня поставила свой бокал на поднос пробегавшего мимо официанта и пошла к выходу, мысленно напоминая себе не забыть приготовить на завтра ее фирменный антипохмельный чай.

2008. Влада

Трава на поле ипподрома была аккуратно выстрижена ровными темными и светлыми полосами. По периметру поля, отгораживая его от зрительных рядов, располагались узкие клумбы, на которых алела герань – яркая, словно раскрашенная фломастерами. Само здание ипподрома в Аскоте, только недавно открывшееся после реконструкции, сияло на солнце новенькими стеклами, пестрело развешанными тут и там британскими флагами и даже, кажется, еще пахло свежей краской. Торжественное открытие ипподрома после обновления провела сама королева Елизавета Вторая, однако впоследствии оказалось, что новый вид старинного здания устроил далеко не всех представителей высшего британского общества. Вот и сейчас сидевшая рядом со мной леди Агата, взглянув на отремонтированные трибуны, поджала свои тонкие бескровные губы и процедила:

– Какая безвкусица!

– А по-моему, неплохо получилось, – возразила я.

Агата высокомерно обернулась ко мне и закатила глаза, словно желая сказать: «Я и не сомневалась, что такой плебейке, как вы, все понравится». Сказать по правде, я терпеть не могла эту высушенную фригидную суку. Однако же Генри она приходилась родной сестрой, и как выяснилось вскоре после свадьбы, выходя замуж за сэра Кавендиша, я тем самым связала себя узами и обязательствами не только с ним, но и со всей высокочтимой семейкой. Сам Генри относился к своим аристократическим обязанностям с иронией и по возможности избегал светских мероприятий. Однако сестру и многочисленных тетушек и дядюшек все же любил и совсем уж пренебрегать традициями не решался. Именно поэтому и мне, как его супруге, приходилось временами появляться на самых важных мероприятиях, одним из которых являлись ежегодные королевские скачки в Аскоте.

Обязанность эта была мне крайне неприятна. За годы брака с Генри я ничуть не стала менее нелюдимой. Самым главным для меня по-прежнему оставалось творчество, голоса, живущие в моей голове. Я все так же временами «выпадала» из оживленного разговора, захваченная не ко времени пришедшей мне идеей, опрометью бросалась к компьютеру, наплевав на приличия, и по нескольку суток не выходила из комнаты в моменты наплыва вдохновения. Генри любил меня достаточно сильно, чтобы мириться с этими причудами и не пытаться меня перевоспитать и сделать более социальным человеком. Он в общем-то и сам не был любителем шумных мероприятий, просто с детства привык подчиняться царившим в семье порядкам. Я же ради него соглашалась время от времени почтить своим присутствием очередное великосветское сборище, а затем пропасть из-под придирчивых взглядов многочисленных тетушек и кузин еще на полгода.

Не желая вступать в споры с Агатой, я поднесла к глазам бинокль и стала разглядывать ряды гостей. Налетевший откуда ни возьмись ветер сорвал с головы одной из дам причудливую шляпку, которыми так славились королевские скачки. Огромная, ярко-розовая, с укрепленными на тулье перьями и фигурками птиц, она так и катилась по рядам, пока какой-то важный джентльмен с седыми баками не поймал ее и не передал обратно владелице. Я невольно рассмеялась и поправила собственную простую черную шляпу, по счастью прочно сидевшую на голове. За что снова удостоилась осуждающего взгляда от Агаты.

– Ненавижу эти чертовы шляпы, – сказала ей я. – Идиотская традиция.

– Вы знали, на что шли, дорогая, – ледяным тоном отозвалась Агата и уткнулась в свой бинокль.

Выходя замуж за Генри, я в общем-то предполагала, что его семья никогда в жизни не примет меня, гнусную узурпаторшу, нахально отхватившую себе жениха, за которого несколько десятилетий бились самые завидные невесты Великобритании. Но это было последним, что волновало меня в те дни. Для меня самой вся эта ситуация была настолько неожиданна – я ведь считала, что дорожу своей свободой, своим одиночеством, что никогда не решусь и не соглашусь связать с кем-то жизнь, что самым приоритетным для меня интересом всегда будет творчество, – и думать о том, что там скажут какие-то замшелые аристократические родственники, у меня просто не было ни времени, ни сил. К тому же, честно признаться, меня в те дни не оставлял страх – что то, что мы с Генри приняли за любовь, окажется всего лишь вполне объяснимым восторгом, охватившим нас в процессе удачного совместного творчества. Мне хорошо было известно, что это такое, как ярко может зажечь понимание того, что вы с этим человеком на одной волне, что мысли ваши идут в одном направлении, а идеи перекликаются. Подобную эйфорию легко было перепутать с влюбленностью. Однако со временем Генри удалось меня убедить, что то, что он испытывает ко мне, является настоящим глубоким сильным чувством.

Когда мы познакомились, Генри было чуть-чуть за пятьдесят. До сих пор он никогда не был женат, и всю свою жизнь посвящал музыке. И теперь, казалось, он купал меня в скопившейся в нем за все эти годы нерастраченной нежности. Мне иногда даже страшно становилось, когда я ловила на себе его взгляд – казалось, на женщину, на жену с таким обожанием не смотрят. Я же со своей стороны относилась к этому внезапно вошедшему в мою жизнь мужчине одновременно и с любовью, и с глубоким уважением и восхищением. Наверное, такова уж была моя природа – по-настоящему острую страсть во мне мог вызвать только человек, в первую очередь завороживший меня своим талантом, творческой энергией, а уж потом покоривший и личными качествами.

Итак, мы с Генри поженились. Однако наш брак никак не походил на стереотипные представления о теплом аристократическом гнездышке. Оба мы часто бывали в разъездах – Генри ездил на гастроли, часто срывался на переговоры с заграничными филармониями, устраивавшими у себя концерты по его произведениям. Я же, в свою очередь, улетала на встречи с издателями, читателями или попросту неделями просиживала в оборудованном для меня в фамильном замке кабинете, воплощая в жизнь очередной посетивший мою больную голову сюжет. Наверное, именно это и спасало нас от раздражения, ощущения несвободы, скованности, которые неминуемо должны были бы разрушить наш союз. Мы же оба фактически оставались вольными птицами, и тем радостнее были для нас встречи, с тем большей охотой мы проводили друг с другом редкие свободные дни. И я внезапно обнаружила, что мне совсем не скучно кататься с Генри на лодке по старому заросшему осокой озеру в его поместье. Смотреть, как напрягаются мышцы на его загорелых держащих весла руках. Шутя сталкивать в отливающую под солнцем зеленью воду его летнюю шляпу и хохотать, и брызгаться водой. И ни на секунду не кривиться презрительно – экая дешевая пасторальная пошлость. И ни разу не пожалеть, что эти вылазки отнимают у меня время, которое можно было бы потратить на новую книгу. Оказалось, что и просыпаться в одной постели, и нежиться в лучах утреннего солнца, проникающих в окно, и потом лениво завтракать на веранде тоже может быть приятно и увлекательно.

В общем, единственным неприятным открытием в первые годы замужней жизни для меня стала необходимость общаться с достопочтенной семьей Кавендиш. Конечно же, никто не проявлял ко мне враждебности открыто. Для этого у чопорных лордов и леди было слишком хорошее воспитание. И все же мне безошибочно давали понять, что я – человек не их круга и что они решительно не понимают, как Генри могла прийти в голову подобная блажь – жениться на какой-то писаке, еще и сомнительного иностранного происхождения.

Сам же Генри на все это только посмеивался, твердил мне:

– Скажи еще спасибо, что я не наследный принц, тогда мне вообще не дали бы на тебе жениться, – и целовал меня в висок.


– Мама, мы купили мороженое! – вдруг раздался за моей спиной звонкий голос.

Я обернулась и увидела, что к нам пробираются Генри и Сандра. Сандра – в подобающем случаю вышитом голубом платье и маленькой аккуратной шляпке возбужденно подпрыгивала на одном месте и тянулась к зажатому у Генри в руке рожку с шариками мороженого.

– Сэнди, детка, будь добра, веди себя, как подобает леди, – сухо одернула ее Агата.

– Хорошо, мэм, – вежливо отозвалась Сандра, сама же незаметно показала тетке язык.

Генри, заметив это, по-мальчишечьи прыснул. А Сандра устроилась рядом со мной на скамье, заполучила свое мороженое и принялась облизывать его, болтая ногами.

Сандра, наша с Генри шестилетняя дочь, стала еще одной неожиданностью, которую принесло мне замужество, и неожиданностью не то что приятной, а абсолютно замечательной. Мы с Генри никогда не заговаривали о детях. Я сама вовсе не уверена была, что вижу себя матерью, а тем более матерью хорошей. Генри же, казалось, несмотря на родственников, требовавших наследника благородной фамилии, тоже не испытывал особенной потребности производить потомство. Однако же через четыре года после свадьбы, когда я внезапно обнаружила, что беременна, Генри пришел от этой новости в восторг. И с самого рождения Сандры стал для нее самым нежным, самым преданным отцом. Я иногда даже завидовала этим двоим, глядя на то, как они секретничают, затевают что-то, шушукаются, проказничают, хохочут. Я любила дочь до последней капли крови, но по натуре все же была человеком, которому детские занятия, бесконечные игры, мультфильмы, дурачества даются с трудом. Ко мне Сандра прибегала обычно поговорить по душам, «посерьезничать». С Генри же они могли часами строить замки из кубиков, валяться по полу, играть в саду в прятки. Но больше всего я любила наблюдать за тем, как Генри садился к роялю, брал Сандру на руки и прямо вот так, развлекая ее, импровизировал, сочинял очаровательные, трогательные детские мелодии. Когда Сандре исполнилось пять, у него вышел даже отдельный альбом фортепианной музыки для детей, с посвящением «моей дочери Sashenke». Именно так, по-русски, мы называли нашу дочь дома.

Вот и сегодня именно Генри развлекал Сандру на ипподроме, чтобы она не заскучала до начала скачек. Теперь же, усадив довольную дочь на скамью, сам опустился рядом со мной, вытащил из кармана пиджака носовой платок и промокнул пот на висках. И мне вдруг показалось, что лицо у него как-то слишком уж раскраснелось для по-английски прохладного летнего дня.