2017

– Ну как ты? – спрашивает меня Танька, когда мы наконец оседаем за столиком того самого кафе, смутившего меня своим названием.

Раньше я о нем не знала. Собственно, почти все они, московские кафе, мне незнакомы. Этот город, бывший мне когда-то родным, теперь стал всего лишь одним из городов мира. Местом, где я нахожу временное пристанище перед тем, как пуститься в очередной забег. Париж, Рим, Мадрид, Сан-Франциско, Стамбул, Токио… Особняком для меня стоит только Лондон – там Сандра.

– Хорошо, – улыбаюсь я. – Последние полгода провела в Южной Африке. Очень интересно, начал вроде бы проклевываться новый сюжет.

– За него тебе уже наверняка дадут Нобелевку, – вставляет Кира, гоняя вилкой по тарелке листья салата.

Это старая привычка, оставшаяся у нее еще со времен модельной карьеры. Никаких сложных углеводов, строгий подсчет калорий. Даже теперь, сделавшись хозяйкой известного по всему миру бренда элитных аксессуаров, предметов интерьера и авторских кукол, даже теперь, когда ее благосостояние не зависит больше от четких параметров модельной внешности, в Кире все еще живет привычный страх расслабиться и разом все потерять.

– И придется вам снова срываться с насиженных мест, чтобы присутствовать на церемонии награждения, – смеюсь я.

– Не льсти себе, – фыркает Кира. – Я прилетела в Москву не ради тебя. Мы с Маринкой думаем тут бутик открывать, ведем переговоры с ГУМом.

– Конечно, – хмыкаю я.

Больше всего на свете я люблю эти наши привычные пикировки, обмен подколками. Он позволяет мне чувствовать, что, несмотря ни на что, я все еще жива. Что время, как бы неумолимо и беспощадно оно ни было, не все смалывает своими каменными жерновами и что-то в нас, новых, остается и от прежних.

– А как дочка? – спрашивает Танька.

И у меня тут же начинает болезненно ныть в груди.

– Сандре уже шестнадцать, – отвечаю я. – Она молодец, очень толковая, готовится поступать в Кембридж, собирается изучать банковское дело.

– Значит, по стопам отца не пошла? – спрашивает Кира.

– И по моим стопам тоже.

Удивительно, конечно, что из нашей компании ребенок есть только у меня. Инопланетную Киру представить матерью всегда было сложно. Но вот того, что Танька, домашняя, уютная Танька останется бездетной, предположить не мог никто. Со временем выяснилось, однако, что Танькины гормональные проблемы так и не позволили ей стать матерью. Правда, у Таньки есть муж, знаменитый голливудский актер Брендон Эванс, обладатель двух «Оскаров», человек, на которого выплеснулся весь ее нерастраченный материнский инстинкт.

Я же, та, для которой повседневная жизнь всегда казалась чем-то неинтересным, чуждым, существовавшая только своими фантазиями и творческими порывами, неожиданно единственная из всех умудрилась родить ребенка. Если, конечно, это слово было применимо ко мне, учитывая мои взаимоотношения с дочерью.

Я могла бы сказать, что люблю Сандру больше жизни – но в этом была бы режущая слух неточность, та самая едва уловимая фальшь, от которой всегда так передергивался отец Сандры, Генри Кавендиш. И нет, не потому, что я люблю ее меньше, а потому, что саму жизнь я как раз люблю не слишком. И в мире существует множество вещей, которые я люблю больше, чем жизнь. По отношению к Сандре это сравнение неприменимо. Скажем, мои чувства к ней – самые сильные из всех, что мне доводилось когда-либо испытывать. Это пугает, сбивает с ног – такая сила безусловной любви. Рожая ребенка, ты словно сам своими руками вышиваешь у себя на спине, между лопаток, метку в том месте, куда враг сможет вогнать в тебя стрелу. Создаешь такую зону уязвимости, которую не защитить ничем. Все это верно.

Однако обстоятельства сложились таким образом, что мы с Сандрой так и не стали близки по-настоящему. Я мчусь к ней отовсюду, из каждого уголка света, куда заносит меня бродяжья натура, спешу, предвкушаю скорую встречу. Я искренне восхищаюсь ею – ее не по-юношески зрелыми суждениями, ее аристократичной красотой, ее выдержкой и цельностью. Я постоянно на связи с ней, не проходит и вечера, чтобы мы не поговорили по скайпу или хотя бы не обменялись парой реплик в вотсапе. Но никогда, никогда она не бывает со мной так беспечно счастлива и свободна, как была когда-то с Генри. Я знаю, что дочь меня уважает, всегда прислушивается к моим суждениям, советуется, наверное, даже любит. И я благодарна судьбе за это, наверное, это самое большее, на что я могла рассчитывать.

Она выросла прекрасным разносторонним человеком. Умным, чутким, внимательным к людям, способным критически подходить к любой ситуации, к любому явлению. Но более всего поражает меня то, что она, кажется, стала настоящей британской аристократкой, каким-то образом впитала то, чего не могло в ней быть по рождению, – стать, манеры, выдержанность, истинную не нарочитую величавость. И английское высшее общество приняло ее, она, дочь иностранки, не пойми откуда свалившейся славянки, стала там своей. Моя дочь, моя Сашенька.

Больше всего на свете я боюсь за нее, и, умей я молиться, я бы, наверное, сутками отбивала лоб об пол, вымаливая для нее у богов легкую, яркую и счастливую судьбу. Но мне ли не знать, что никаких гарантий тут получить невозможно, вселенную не разжалобишь, не обведешь вокруг пальца, все сложится так, как должно было, а нам лишь остается копить силы, чтобы после каждого удара вновь подниматься, переводить дыхание и продолжать путь, надеясь, что и в самом конце его в нас хватит выдержки и решимости не изменить себе.

Я думаю об этом каждый раз, когда мы с Сандрой отправляемся на кладбище, расположенное у средневекового аббатства, и стоим, взявшись за руки, у простого белого камня, под которым покоится ее отец. Человек, хотя бы ненадолго подаривший мне дом. И дочь – лучшее, что было у меня в жизни. Не знаю, достойна ли я была таких подарков, но одно могу сказать точно – я всегда, до последней капли крови буду благодарна ему за это.


К нашему столику подходит официант, и пока Танька заказывает себе десерт, я подбираю какой-то валяющийся на подоконнике желтый бульварный журнал, начинаю листать и, увидев на одной из страниц нечеткий снимок, резко сворачиваю его и пытаюсь отбросить его обратно.

– Что там? – с любопытством спрашивает Кира.

– Ничего, – поспешно говорю я.

– Да что ты там увидела?

А Танька, отпустив официанта, машет рукой:

– Что, Брендона опять засняли с очередной бабой?

– Прости, – тихо говорю я, опуская глаза.

На фотографиях я действительно разглядела Танькиного мужа, валяющегося в шезлонге с какой-то длинноногой блондинкой.

– Да что там, – отмахивается Танька. – Если бы я впадала в истерику из-за каждой его пассии, меня бы уже давно в сумасшедший дом упекли. Я же понимаю, что, сколько бы он ни выпендривался, он никуда от меня не денется. Придет потом валяться в ногах и умолять не бросать его. И я не брошу. Потому что знаю, что без меня ему крышка.

Слышать такие речи от Таньки, нашей романтичной Таньки, некогда мечтавшей о любви, как в романах, мне по-прежнему странно. Однако что мы там понимали в те годы, когда так рассуждали о том, что правильно, что неправильно и какую любовь следует считать настоящей. Жизнь научила меня тому, что человеческие отношения – самая запутанная, самая неоднозначная система на свете. И сказать со стороны, кто и какой формой их окажется счастлив, невозможно.

Кто бы мог подумать, например, что из всех нас именно у циничной и меркантильной Киры сложится самый долгий, самый прочный, самый доверительный союз? Притом союз нетрадиционный, который, согласно стереотипам, считается заведомо обреченным на скорый провал.

Словно в подтверждение моим мыслям у Киры снова начинает звонить мобильник, она отвечает, и по тому, как неуловимо меняется в ту же секунду ее идеальное, почти не тронутое возрастом лицо, я понимаю, что звонит Марина. Кира, разумеется, не сюсюкает, не шепчет в трубку ласковые словечки – никакой подобной пошлости. Однако же по тому, как неуловимо смягчается абрис ее губ, как теплеют льдистого цвета глаза, не остается никаких сомнений в том, какое чувство связывает ее с этой маленькой черноволосой женщиной.

– А помните, – говорит вдруг Танька. Она только что прикончила шоколадное пирожное, и теперь, видимо, от резкого выброса сахара в кровь, ее тянет на сентиментальность. – Помните, Воробьевы горы? Тот наш первый рассвет взрослой жизни? Как мы мечтали о будущем? О том, что когда-нибудь все вместе будем работать над фильмом?

– Идиотки, – припечатывает Кира.

– Ну почему же? – возражаю я. – Еще не вечер. Какие наши годы? Вот закончу новый роман – и можно будет заняться экранизацией.

– Он же у тебя про Африку планируется, – смеется Кира. – Как думаешь, Тань, твой Брендон с правильным гримом за негра сойдет?

– Брендон? – хохочет ей в ответ Танька. – Он кого угодно сыграет, хоть эскимоса. А грим я сама могу – зря я, что ли, пять лет на художника училась.

– Точно! А мы с Мариной костюмами займемся, – не унимается Кира. – Только, чур, чтобы наш логотип – «Кир энд Мар» – шел в фильме двадцать пятым кадром.

– Значит, что же, – вторю им я. – Одинокий пожилой афроамериканец, переживший на родине душевную драму, приезжает в Африку и первым делом встречает…

– Сотрудника паспортного контроля, – вставляет Кира.

– Свою первую любовь, – возражает Танька.

– Самого себя, только на тридцать лет моложе, – заканчиваю я.

И мои подруги разражаются хохотом.


А у меня вдруг перехватывает дыхание. Вот так же когда-то беспечно хохотали мы на Воробьевых горах, встречая первый рассвет нашей взрослой жизни. А она, жизнь, лежала впереди и казалась такой огромной, непостижимой, бесконечной. И мы строили воздушные замки, возводили припорошенные розовыми юношескими мечтами немыслимые конструкции, фантазировали, дурачились, не зная еще, что время уже ведет свой счет. Что никогда не останавливающиеся часы отсчитывают секунды, минуты, приближая нас к неизбежному. Что сломанное однажды уже нельзя будет восстановить, что, свернув в определенный момент в сторону, ты никогда уже не сможешь вернуться обратно на тот же перекресток и переменить судьбу.

У каждой из нас теперь за плечами целая жизнь, у каждой свои боли, разочарования и победы. Все пронеслось, как миг, и давно осталось в прошлом то свежее летнее утро. Время летит вперед, не медлит, позволяя нам приспособиться к новым обстоятельствам, и мы бежим все быстрее в вечной погоне за ним.

Мыслимо ли было представить, что когда-нибудь нам будет пятьдесят, что, оглядываясь назад, мы будем поражаться тому, как быстро все прошло, как мимолетны оказались некоторые наши мечты и, напротив, как крепко вросли в бытие отдельные вроде бы случайные наши начинания. Что даже с самыми страшными потерями жизнь не заканчивается, и мы находим в себе силы снова и снова подниматься, переводить дыхание, утирать кровь с разбитого лица и идти вперед.

Могла ли я подумать когда-то, что мои актерские амбиции рассеются как дым и останутся лишь в далеких воспоминаниях. Что я переживу смерть любимого мужа и разлуку с дочерью. Что даже сейчас, в пятьдесят, так и не обрету нигде в мире места, которое смогу назвать своим домом, что бродяжья судьба будет нести меня по городам и весям, и я, после смерти Генри уже не верившая в то, что снова смогу писать, опять буду видеть за каждым встреченным в толпе человеком историю его жизни, новое начинание, новый сюжет? Что эта жажда – жажда писать, жажда творить – так и будет идти со мной рука об руку и заменит то, что для других называется «обычным человеческим счастьем»? А впрочем, к чему загадывать? Жизнь еще не кончена, мне еще будет шестьдесят, семьдесят, восемьдесят. Что-то еще маячит впереди, пока незримое, но уже существующее, уже нашедшее свое место на том огромном циферблате, где запечатлены все наши судьбы. И хочу я того или нет, оно однажды настигнет меня, потому что было бы слишком наивно и эгоцентрично считать, что мы сами хозяева своей жизни. Нет, все предопределено, все свершится в свое время, а нам лишь остается терпеливо этого ждать и принимать со смирением.

«Восходит солнце, и заходит солнце, и спешит к месту своему, где оно восходит. Идет ветер к югу, и переходит к северу, кружится, кружится на ходу своем, и возвращается ветер на круги свои. Все реки текут в море, но море не переполняется: к тому месту, откуда реки текут, они возвращаются, чтобы опять течь. Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем», – повторяю я про себя древние строки, рассеянно глядя перед собой…


За окнами кафе сгущаются сумерки, вплывают в переулки, просачиваются в подворотни, и вскоре в потемневшем стекле уже можно разглядеть наши размытые силуэты. В этом своеобразном кривом зеркале черты видны лишь расплывчато, и ни возраста, ни социального положения смеющихся за столом женщин определить невозможно. Кто знает, может, это вчерашние школьницы, собравшиеся тут отметить выпускной вечер. Или немолодые уже, битые жизнью, утратившие розовые юношеские иллюзии женщины?