— Ты помнишь эти строки?

Я киваю.

— Зеленые деревья стоят под весенним дождем так близко к небу, а небо над ними так мрачно. Красные цветы покрывают землю от края до края так, как будто вся земля окрашивается в красный цвет после поцелуя.

Последний отрезок канала проходит под землей. Сводчатый потолок настолько низкий, что я, вытянув руку, достаю до склизких кирпичей. Тут жутковато, хоть и тихо, но есть эхо. Даже шумные датчане притихли. Мы с Уиллемом сидим на борту, свесив ноги, и, когда достаем, пинаем стены.

Он тычет большим пальцем в мою щиколотку.

— Спасибо.

— За что?

— За то, что устроила это, — он показывает на лодку.

— Не за что. А тебе спасибо за все это, — я показываю пальцем вверх, туда, где, без сомнения, своей жизнью живет Париж.

— Обращайся, если что, — Уиллем осматривается по сторонам. — Хорошо тут. На канале. — Потом смотрит на меня. — С тобой.

— Уверена, что ты это всем каналам говоришь, — тем не менее в темноте этих пахнущих плесенью стен я краснею.

Так мы сидим до самого конца поездки, болтаем ногами, колотя по борту. Иногда до нас доносятся обрывки смеха или музыки. Такое ощущение, что тут, внизу, город делится с нами секретами, которые можно доверить лишь тому, кто хочет слушать.

Восемь

Морской Арсенал — это как парковка для лодок, которые плотными рядами стоят по обе стороны бетонного причала. Уиллем помогает капитану Джеку поставить лодку в отведенное для нее узкое пространство, выскакивает и завязывает веревку сложным узлом. Потом мы прощаемся с датчанами, которые к этому моменту уже изрядно пьяны, я записываю номер Агнеты, обещая отправить ей фотографии, как только будет возможно.

Капитан Джек пожимает нам руки на прощанье.

— Мне немного стыдно, что взял твои деньги, — говорит он.

— Нет. Не стоит, — я вспоминаю выражение лица Уиллема, о том, как мы плыли по туннелю. Одно это стоило ста баксов.

— Мы их скоро у тебя отберем, — кричит Густав.

Жак пожимает плечами. Он целует мне руку, а потом помогает выбраться на сушу, а Уиллема чуть не обнимает.

Когда мы отходим, Уиллем похлопывает меня по плечу.

— Заметила, как называется лодка?

Нет. Хотя имя выгравировано синими буквами прямо на корме, рядом с красной, белой и синей полосами французского флага. Виола. Довиль.

— Виола? В честь героини Шекспира?

— Нет. Жак хотел назвать ее «Вуаля», а его кузен написал с ошибкой, но ему понравилось, и он зарегистрировал такое имя.

— Та-а-а-к… как-то это странно, — говорю я.

Уиллем, как всегда, улыбается.

— Случайные совпадения? — у меня вдруг по спине побежали мурашки.

Уиллем почти что торжественно кивает.

— Совпадения, — подтверждает он.

— Но что это значит? Что нам было суждено сесть на эту лодку? И если бы мы этого не сделали, было бы хуже или лучше? Эта поездка как-то изменит наши жизни? И неужели она действительно подчинена таким случайностям?

Уиллем лишь пожимает плечами.

— Или это значит, что кузен Жака — неграмотный? — продолжаю я.

Он снова смеется. Звук его смеха такой же четкий и звучный, как колокольный звон, он наполняет меня радостью, и словно впервые в жизни я осознаю, что в этом и заключается задача смеха — возвещать о счастье.

— Никогда раньше времени не узнаешь, — говорит он.

— Очень информативно.

Смеясь, он окидывает меня долгим взглядом.

— Знаешь, я думаю, что, может, у тебя все же есть талант к путешествиям.

— Серьезно? Я думаю, нет. Сегодня какой-то неестественный день. Во время этого тура мне было ужасно. Поверь мне, я ни одной лодки не остановила. Даже такси. Да даже велосипеда.

— А раньше?

— Я не особо много путешествовала. А когда все же доводилось, это были такие поездки, в которых… не было места случайностям.

Уиллем вопросительно вскидывает бровь.

— Я побывала кое-где. Во Флориде — каталась на лыжах. А еще в Мексике. Но на самом деле это была не такая экзотика, как может показаться. Мы каждый год ездим на один и тот же курорт на юге Канкуна. Он построен в виде огромного храма Майя, но единственное, благодаря чему можно заподозрить, что ты не в Америке, — это группа мариачи, поющая рождественские песни возле водных горок на искусственной речке. Мы всегда останавливаемся в одном и том же номере. Ходим на тот же самый пляж. Едим в одних и тех же ресторанах. Мы даже за ворота курортного комплекса почти не выходим, а если выходим, то всегда только на одну и ту же экскурсию на развалины. Меняется только год на календаре, а остальное все одинаково.

— Одинаковое, да другое, — говорит Уиллем.

— Скорее одинаковое-одинаковое.

— Когда поедешь в Канкун в следующий раз, можешь сбежать в настоящую Мексику, — предлагает он. — Испытаешь судьбу. И посмотришь, что будет.

— Может быть, — говорю я, воображая себе мамину реакцию, если я отважусь попроситься в короткое путешествие без надзора.

— Может, и я когда-нибудь отправлюсь в Мексику, — продолжает Уиллем. — Наткнусь там на тебя, и мы сбежим в лоно дикой природы.

— Думаешь, это произойдет? Мы просто так наткнемся друг на друга?

Уиллем вскидывает руки.

— Это будет очередная случайность. Серьезная.

— Значит, ты хочешь сказать, что я — случайность?

Его улыбка растягивается, как ириска.

— Однозначно.

Я провожу носком по асфальту. Вспоминаю свой пакетик с застежкой. На холодильнике разноцветные графики моей жизни, которые регулярно обновляются, наверное, лет с восьми. Аккуратно сложенные пачки документов, которые я подала в колледж. Все так упорядочено. Все распланировано. Я смотрю на Уиллема, который являет собой полную противоположность этому, всей моей жизни, которая сегодня тоже противоположна сама себе.

— Знаешь, наверное, это самое лестное, что мне когда-либо говорили, — я задумываюсь. — Хотя я не уверена, что именно это обо мне говорит.

— Это говорит, что тебе недостаточно льстили.

Я киваю и делаю взмах рукой, словно приглашая его.

Уиллем останавливается и смотрит, как будто сканируя меня глазами. У меня возникает такое же чувство, как некоторое время назад, в поезде — что он меня оценивает, но в этот раз не на предмет внешности, чтобы продать на черном рынке, а как-то глубже.

— Я не буду повторять, что ты симпатичная, потому что это тебе уже сказал тот пес. И не буду говорить, что с тобой весело, потому что с самых первых мгновений нашей встречи я все время смеюсь.

Эван часто говорил о том, насколько мы с ним «совпадаем», словно быть такой же, как он — это наивысшая похвала. Симпатичная и со мной весело — Уиллем мог бы уже и остановиться, так как и этого мне было достаточно.

Но он не останавливается.

— Я полагаю, что ты из тех людей, кто, найдя на улице банкноту, начнет размахивать ею в воздухе и искать потерявшего. Думаю, что ты плачешь над фильмами, даже если они не особо грустные, потому что у тебя мягкое сердце, хотя ты этого не показываешь. Думаю, что иногда ты отваживаешься сделать то, что тебя пугает, и это делает тебя смелее тех, кто прыгает на веревке с моста ради прилива адреналина.

Тут он останавливается. Я открываю рот, чтобы ответить, но не нахожу слов, да и в горле встал ком, и на миг меня вдруг охватывает страх, что я сейчас расплачусь.

Ведь я рассчитывала на пустячные, ничего не значащие, но броские комплименты: «У тебя милая улыбка. Красивые ноги. Ты сексуальна».

Но то, что он сказал… Я действительно однажды отдала охраннику торгового центра найденные сорок долларов. Я плакала над каждым фильмом о Борне. Но насчет последнего — не знаю, правда ли это. Но очень сильно надеюсь, что да.

— Надо идти, — говорю я, откашливаясь. — Если не хотим в Лувр опоздать. Отсюда далеко?

— Несколько километров. На велике было бы быстро.

— Что, остановить кого-нибудь? — шучу я.

— Нет, возьмем напрокат «Велиб», — Уиллем оглядывается по сторонам и подходит к стоянке с серыми велосипедами. — Ты когда-нибудь слышала о «Белом велосипеде»?

Я качаю головой, и Уиллем рассказывает, что в шестидесятых в Амстердаме какое-то время были белые велосипеды — они стояли всюду, и их можно было брать просто так. Захотел — сел, приехал, куда надо, и там оставил. Но из этой затеи ничего не вышло, потому что велосипедов было недостаточно, и их разворовали.

— А тут, в Париже, можно задаром взять велосипед на полчаса, но его обязательно надо вернуть, иначе с тебя возьмут деньги.

— О, я только недавно прочитала, что и у нас появилась подобная программа. Значит, это бесплатно?

— Нужна кредитка, чтобы сделать депозит.

У меня карточки нет — ну, только та, с родительским счетом. У Уиллема есть, но он не уверен, что на ней достаточно денег. Он прокатывает свою карту в терминале, замок на одном из велосипедов открывается, но при второй попытке карту отклоняют. Не сказать, чтобы меня это разочаровало. Ездить на велике по Парижу, особенно без шлема, кажется мне несколько самоубийственной затеей.

Но Уиллем свой велосипед на место не поставил. Он подводит его ко мне и поднимает сиденье. Потом смотрит на меня. И похлопывает по седлу.

— Погоди, ты что, хочешь, чтобы я ехала?

Он кивает.

— А ты что? Рядом побежишь?

— Нет. Ты будешь наездницей, — он вскидывает брови, я краснею. — На велике, — поясняет он.

Я забираюсь на широкое сиденье, Уиллем залезает вперед.

— Куда именно ты меня повезешь? — спрашиваю я.

— Об этом не беспокойся. Главное, устраивайся поудобнее, — говорит он так, будто это в данной ситуации возможно: его спина оказывается всего в нескольких сантиметрах перед моим лицом, я даже чувствую его жар и запах новой футболки, смешивающийся с легким мускусным запахом его пота. Уиллем ставит ногу на педаль и оборачивается ко мне с озорной улыбкой на лице. — Если увидишь полицейских, предупреди. Это не совсем законно.

— Погоди, что незаконно?

Но он уже оттолкнулся от асфальта. Я закрываю глаза. Это просто безумие. Мы погибнем. А потом меня еще и родители убьют.

Мы проехали несколько перекрестков, мы еще живы. Я приоткрываю один глаз. Уиллем нагнулся поближе к рулю, он без труда стоит на педалях, а я, наоборот, отклонилась назад, и ноги болтаются возле заднего колеса. Открыв и второй глаз, я разжимаю свои влажные пальцы, вцепившиеся в край его футболки. Порт остался далеко позади, мы едем по дорожке для велосипедистов, где много и других серых великов.

Потом мы поворачиваем на улицу с ограниченным движением: там идет стройка, так что половина дороги перегорожена лесами и блоками, я вижу граффити — SOS, как на майке с логотипом этой группы — «Су у сюр». Я хотела показать на него Уиллему, но, повернувшись в другую сторону, вижу Сену. И вот он, Париж. Как на открытках! Город из «Французского поцелуя», «Полночи в Париже», «Шарады» и других фильмов про Париж, которые я видела. Я не отрываю взгляда от Сены, по воде на ветру идет рябь и прыгают блики вечернего солнца. Глядя вдаль, я вижу арочные мосты, они напоминают дорогие браслеты на изящном запястье. Уиллем указывает на Собор Парижской Богоматери, который как ни в чем не бывало возвышается на острове посреди реки. Как будто, блин, это что-то повседневное, а не Нотр-Дам! Потом мы проезжаем еще одно здание, похожее на свадебный торт, в таком могла бы жить королевская семья. Но нет, это просто городская ратуша.

Забавно, но во время нашего турне мы часто проезжали мимо подобных достопримечательностей на автобусе, перед нами стояла мисс Фоули с микрофоном и рассказывала различные факты о таком-то соборе или оперном театре. Иногда мы останавливались и заходили вовнутрь, но, поскольку на каждый город у нас отводился один-два дня, чаще мы проносились мимо.

И сейчас мы тоже едем мимо. Но ощущения почему-то другие. Кажется, что тут, на улице, на сиденье велосипеда, когда ветер треплет мои волосы, в ушах звенит шум улицы, а велик под задницей дребезжит по многовековой мостовой, я ничего не упускаю. Наоборот — я вдыхаю Париж, впитываю его, сама становлюсь его частью.

Я не совсем знаю, как объяснить эту перемену, да и другие изменения, произошедшие за день. Это все Париж? Или Лулу? Или Уиллем? Может, из-за его присутствия этот город так меня опьянил, или именно в Париже его присутствие становится таким неодолимо манящим?

Вдруг мои мечты прерываются громким свистком, велосипед резко останавливается.

— Поездка окончена, — сообщает Уиллем. Я спрыгиваю, и он катит велик дальше по улице.

За нами несется полицейский с тоненькими усиками и суровым лицом. Он начинает орать на Уиллема, размахивая руками, а мне грозит пальцем. Лицо его становится ярко-красным, когда он достает книжечку и показывает на нас, я начинаю нервничать. Я-то думала, что Уиллем пошутил насчет того, что это противозаконно.

Вдруг Уиллем говорит ему что-то, что резко обрывает его тираду.