— Эллисон, расслабься, — мягко говорит она. — Я не буду тебя отчитывать. Просто хочу узнать, может, тебе помощь нужна. Если да, я помогу.

— Это же первый семестр. Я еще не приспособилась, — я так часто прибегаю к этому оправданию, что почти уже сама в него поверила.

Она откидывается на спинку кресла.

— Знаешь, есть мнение, что процедура поступления в колледж сама по себе несправедливая. Что человека по бумагам нельзя оценить. Но на самом деле и по бумаге можно страшно много понять, — она делает глоток кофе из огромной чашки с рисунком маленького ребенка — это просто пастельные отпечатки пальцев. — Я тебя первый раз вижу, но, судя по тому, что я усмотрела в документах, подозреваю, что тебе тяжело приходится.

Она не спрашивает, действительно ли тяжело. Не спрашивает, что тяжело. Она просто это знает. Наворачиваются слезы, и я их не сдерживаю. Желание излить свои чувства сильнее стыда.

— Дай я поясню, — продолжает Гретхен, пододвигая ко мне коробку с бумажными платками. — Твои баллы меня не интересуют. Снижение успеваемости на первом семестре — явление такое же распространенное, как и набор веса. Ох, ты бы мои оценки за первый семестр видела, — она встряхивает головой и смеется. — Студенты, которым тяжело, обычно делятся на две категории: те, кто привыкает к новой свободе, возможно, слишком много ходит по вечеринкам и пьет, а библиотекой пренебрегает. Обычно, они через семестр-другой исправляются, — она смотрит на меня. — Эллисон, ты не налегаешь на «Егермейстер»?

Я качаю головой, но, судя по тону ее вопроса, кажется, что ответ она тоже уже знает.

Гретхен кивает.

— Ну а проблемы другого типа более коварны. И они являются предвестником отчисления. Вот поэтому я хотела с тобой пообщаться.

— Вы думаете, меня отчислят?

Она пристально смотрит на меня.

— Нет. Но, судя по твоим документам из школы и по результатам первого семестра, похоже, что ты попадаешь в эту группу, — она взмахивает папкой, в которой, по всей видимости, содержатся полные сведения о моей учебе. — Студенты вроде тебя, в основном, девушки, необычайно хорошо успевают в школе. Ты посмотри на свои оценки. Отлично по всем предметам. Углубленное изучение, точные науки, гуманитарные — одни пятерки. Крайне высокие результаты на экзаменах. А потом ты поступаешь в колледж, ведь для этого ты так и старалась учиться, да?

Я киваю.

— Вот, ты тут, и ты пала духом. Ты удивишься, как много из числа моих отличников, добросовестных учеников, в итоге отчисляют, — она опечаленно качает головой. — И я так этого не люблю. Я помогаю отбирать учеников, которых сюда принимают. Их падения плохо отражаются и на мне.

— Это как врачу потерять пациента.

— Отличное сравнение. Видишь, какая ты умная?

Я удрученно улыбаюсь.

— Эллисон, дело в том, что колледж должен…

— Стать самым лучшим временем во всей моей жизни?

— Я хотела сказать, что он должен тебя питать. Это приключение. Исследование. А когда я смотрю на тебя, у меня не складывается ощущение, что ты тут что-то получаешь. Вот твое расписание… — Она смотрит на монитор компьютера. — Биология, химия. Физика. Китайский. Лабы. Для первого курса — очень амбициозно.

— Я в медицинский собираюсь. Мне все это необходимо.

Гретхен ничего не отвечает. Она делает еще глоток кофе.

— Но хочешь ли ты именно это изучать?

Я молчу. Меня раньше об этом не спрашивали. Когда мы получили каталог по почте, сразу решили, что с подготовительным курсом в мед я справлюсь. Мама распланировала, что и когда мне следует изучать. Я посмотрела на факультативные курсы, сказала, что меня интересует гончарная мастерская, но с тем же успехом я могла заявить, что планирую получить диплом специалиста по подводному плетению корзин.

— Я не знаю, чего я хочу.

— Может, ты посмотришь и подумаешь о том, чтобы что-нибудь поменять. Свобода перехода еще есть, и я могу попробовать использовать свои связи, она толкает в мою сторону каталог с курсами, — даже если ты хочешь подготовиться к меду, у тебя на это четыре года, к тому же в программе есть и обязательные гуманитарные курсы. Ты не обязана браться за все сразу. Пока это еще не медучилище.

— А как же родители?

— А что родители?

— Я не могу их предать.

— Даже если тебе себя предавать придется? Я не думаю, что они этого хотели бы.

Опять подступают слезы. Гретхен дает мне еще платочек.

— Я понимаю, что тебе хочется, чтобы они были тобой довольны и гордились. Это благородный порыв, но в конечном итоге, Эллисон, это твое образование. Оно должно быть полностью твоим. И приносить тебе радость, — она замолкает, пьет кофе. — Да, думаю, и родители будут довольны, если твой средний балл станет повыше.

Тут она права. Я киваю. Гретхен снова смотрит на монитор.

— Ну, давай просто пофантазируем, что можем изменить твое расписание. Есть идеи, что могло бы тебя заинтересовать?

Я качаю головой.

Она берет каталог и начинает его листать.

— Ну же. Это же интеллектуальный буфет. Археология. Сальса. Детское развитие. Рисование. Вводный курс в финансовое дело. Журналистика. Антропология. Керамика.

— Это как гончарное дело? — перебиваю я.

— Да, — она смотрит на меня широкими глазами и начинает стучать по клавиатуре. — Керамика для начинающих, вторник, одиннадцать часов. Места еще есть. А, да, по времени совпадает с твоей лабой по физике. Может, перенесем ее, да и вообще курс физики, на следующий семестр?

— Да, убирайте, — говорить это так приятно, как отпустить в небо множество наполненных гелием шариков и смотреть, как они улетают ввысь.

— Видишь, ты уже входишь во вкус, — комментирует Гретхен. — А как насчет добавить гуманитарных наук для баланса? Тебе все равно понадобится заканчивать эти курсы, чтобы получить диплом. Тебя какая история больше интересует — древнего мира или современная? Очень хорош обзорный курс по Европе. Отличные семинары по русской революции. Предреволюционная Америка тоже достойная, особенно удобно то, что мы расположены так близко к Бостону. Или можно начать курс литературы. Посмотрим. Благодаря твоим достижениям в углубленном школьном курсе базовый курс колледжа тебе уже не обязателен, так что можно исхитриться и всунуть тебя на литературные семинары, они интереснее, — она листает файл в компьютере. — Поэзия битников. Холокост в литературе. Политика в прозе. Средневековая поэзия. Читаем Шекспира вслух.

По позвоночнику пробегает разряд. Как будто кто-то нажал на давно забытый выключатель, и он заискрил в темноте.

Заметив, как изменилось мое лицо, Гретхен начинает рассказывать о том, что это не просто стандартный курс о Шекспире, что у профессора Гленни собственный очень яркий взгляд на то, как этого поэта надо преподносить, у него на кампусе даже есть культ последователей.

Я не могу не вспомнить о нем. И о чистом листе. О решении, которое я приняла на Новый год. И о том, что я собираюсь на медицинский.

— Мне кажется, мне не надо этот курс проходить.

Гретхен улыбается.

— Иногда лучший способ узнать, что тебе надо делать, это попробовать то, чего тебе делать не надо, — она принимается стучать по клавиатуре. — Как обычно, все места уже заняты, так что придется побороться, чтобы тебя взяли из списка ожидания. Может, дать себе шанс? Предоставить решать судьбе.

Судьбе. Кажется, это синоним случайности.

В которую я больше не верю.

Но все равно не мешаю Гретхен записать меня в список потенциальных слушателей.

Двадцать

Когда попадаешь в кабинет, где проходит курс «Читаем Шекспира вслух», кажется, что оказываешься вообще в другом колледже, а не в том же, где я проучилась последние четыре месяца. Все мои занятия по естественным наукам идут в огромном лекционном зале, даже китайским мы занимаемся в большом классе, а тут крошечный кабинет с интимной обстановкой, как было в школе. Примерно двадцать пять парт стоят буквой «П», а в середине — кафедра. И сидящие за этими столами студенты тоже выглядят иначе. С пирсингом на губах, волосы покрашены в такие цвета, которых обычно у людей на голове не бывает. Море отчуждения с остро отточенными ногтями. Толпа эстетов, полагаю я. Когда я захожу и начинаю искать себе стул — а они все заняты, — никто на меня и не смотрит.

Я сажусь на пол рядом с дверью, чтобы проще было сбегать. Может, на уроках химии мне не место, но и тут — тоже. С пятиминутным опозданием входит профессор Гленни, он похож на рок-звезду — с сединой в космах, в поношенных кожаных сапогах, у него даже губы надутые, как у Мика Джаггера — и наступает на меня. В буквальном смысле отдавливает мне руку. На других занятиях хоть и было ужасно, но по мне хотя бы ногами не топтались. Не особо обещающее начало, и я уже собралась было уйти сразу же, но в дверь хлынула толпа студентов.

— Поднимаем руки, — начинает профессор Гленни, бросив свой изящно поношенный кожаный портфель на кафедру. — Кто хоть раз читал Шекспира просто ради удовольствия? — У него британский акцент, хотя и не как в «Театре шедевров».

Вверх взмывает примерно половина рук. Я даже задумываюсь, не поднять ли и мне тоже, но это слишком серьезная ложь, да и нет смысла подхалимничать, раз уж я не собираюсь тут оставаться.

— Отлично. Дополнительный вопрос: кто засыпал за попытками самостоятельно осилить пьесу Шекспира?

Все смолкают. Рук нет. Профессор Гленни смотрит прямо на меня, и я думаю, как же он догадался, но потом понимаю, что на самом деле его внимание привлек стоящий за мной парень — единственный, кто поднял руку. Я, как и все остальные, поворачиваюсь и смотрю на него. Это один из всего лишь двух афроамериканцев в этом классе, но только у него на голове красуется настоящая афро со множеством заколочек с камушками, а на губах — жвачно-розовый блеск. В остальном он похож на домохозяйку из пригорода, в модных спортивных штанах и розовых уггах. На поляне этой культивированной экстравагантности он выглядит полевым цветочком или, может, сорной травкой.

— И какая пьеса тебя усыпила? — интересуется профессор.

— Выбирайте сами. «Гамлет». «Макбет». «Отелло». Я засыпал даже на самом лучшем.

Ребята хихикают, как будто бы заснуть, пока занимаешься, это жуткий порок.

Профессор Гленни кивает.

— Тогда почему же… извини, как тебя зовут?..

— Д’Анджело Харрисон, но друзья зовут просто Ди.

— Ну, позволю себе дерзость именно так к тебе и обращаться. Ди, почему ты выбрал мои семинары? Или отсыпаться на занятиях планируешь?

Все снова смеются.

— По моим подсчетам, стоимость курса составляет пять тысяч баксов в семестр, — говорит Ди. — А поспать я и бесплатно могу.

Я пробую подсчитать. Это столько стоит один курс?

— Весьма благоразумно, — отвечает профессор Гленни. — Тогда снова спрошу, почему ты пришел сюда, с учетом этих затрат и стабильного снотворного воздействия Шекспира?

— Ну, я вообще-то еще даже не зачислен. Я только в потенциальном списке.

Я пока не понимаю, он просто тянет время или препирается с профессором, но меня он в любом случае впечатлил. Похоже, что все тут стремятся только угодить ответом, а этот парень просто прикалывается. Но надо отдать должное и профессору — его это все скорее забавляет, чем злит.

— Ди, я скорее о том — ради чего даже пытаться?

Повисает долгая пауза. Слышно, как гудят флуоресцентные лампы, кто-то откашливается — у них, скорее всего, есть ответ наготове. И тут Ди объясняет:

— Потому что я никогда ни над чем так не плакал, как над фильмом «Ромео и Джульетта». И так каждый раз, блин.

Все опять смеются. Не по-доброму. Профессор возвращается к кафедре и достает из своего портфеля лист бумаги и ручку. Это список. Он смотрит в него, все предвкушают недоброе, потом он кого-то отмечает — я думаю, значит ли это, что Ди вылетает из списка кандидатов. И куда это меня Гретхен записала? На гладиаторские бои по Шекспиру?

Потом профессор поворачивается к девчонке с розовыми волосами, скрученными в странные спиральки, уткнувшую нос в избранное собрание сочинений Шекспира, наверное, она из тех, кто ни разу даже не снизошел до фильма с Лео и Клэр и не засыпал во время чтения «Макбет». На секунду он нависает над ней. Она поднимает на него взгляд и застенчиво улыбается, типа «ой, вы поймали меня за чтением». Он улыбается ей улыбкой в тысячу ватт. А потом захлопывает книгу. А она толстая. И хлопок получается громкий.

Профессор Гленни возвращается за кафедру.

— Шекспир — личность таинственная. Об этом человеке так много написано, хотя известно на самом деле очень мало. Иногда мне даже кажется, что больше чернил ушло разве только на Иисуса, хоть и толку еще меньше. Так что я постараюсь не давать ему никаких характеристик. Но осмелюсь предположить следующее: Шекспир писал свои пьесы не для того, чтобы вы засели в библиотечной кабинке и читали их про себя, — он делает паузу, давая нам обдумать услышанное, а потом продолжает: — Драматурги пишут не так, как романисты. Их произведения надо ставить, интерпретировать. Потом интерпретировать заново, уже в духе своего времени. Именно этим мы отдадим дань гению Шекспира, подарившего нам материал, который не теряет своей актуальности по прошествии столетий, который выдерживает огромное число трактовок. Но для того, чтобы истинно оценить Шекспира, понять, почему его произведения не устаревают со временем, его следует читать вслух или, еще лучше, смотреть пьесы, и не важно, костюмированная ли это постановка, или актеры будут совершенно голые — один раз я имел такое сомнительное удовольствие. Хотя сработать может и хорошо сделанный фильм, как нам ярко продемонстрировал наш друг Ди. Да, мистер Харрисон, — он снова обращается к Ди. — Спасибо за честность. Я тоже засыпал с книгой Шекспира. В учебнике, по которому я занимался в колледже, до сих пор остались пятна от слюней. Ты уже не в списке ожидающих.