Дженн зевает, открывает ноутбук и выходит на страницу Луизы Брукс, которая, по всей видимости, вела такую же беспорядочную жизнь, как и Лулу, прошла путь от элитной актрисы до продавщицы в Саксе, потом стала содержанкой, а под конец затворницей.

— Но тут говорится, что она всегда была бунтаркой. Делала все по-своему. А еще у нее была гомосексуальная связь с Гретой Гарбо! — Дженн улыбается.

Кали выхватывает у нее ноутбук и читает дальше.

— К тому же она первая сделала короткую стрижку-боб.

— У меня тоже был боб, когда мы познакомились. Наверное, мне следовало это сказать.

Кали отставляет ноутбук в сторону, распускает мой хвостик и подгибает волосы в районе подбородка.

— Хм. С бобом ты действительно на нее похожа внешне.

— Да, он так и сказал. Что я выгляжу как она.

— Если он тебя такой увидел, — говорит Дженн, — это значит, что ты показалась ему очень красивой.

— Да. Возможно. Или для него это была лишь игра. Может, он пытался за счет этого дистанцироваться, так как не хотел ничего обо мне знать, — набрасывая эти неромантичные варианты — зато, давайте будем честными, наиболее вероятные, — я уже не испытываю привычного удушающего стыда и унижения. Я чувствую, что ребята со мной, и все случившееся перестает казаться таким ужасным.

Кендра сегодня остается у Джеба, Кали предлагает Ди лечь спать в ее кровати, а сама падает на Кендрину. Устроившись под одеялками, мы желаем друг другу спокойной ночи, как будто мы в каком-то летнем лагере, и я чувствую, что все идет правильно, чувствую себя сильной, как никогда.

Ди сразу же начинает храпеть, а я не засыпаю долго, все думаю о Лулу. Может, это было просто имя. Просто игра. Но в какой-то момент уже и не игра. Ведь в тот день я действительно в нее превратилась. Может, не в эту Лулу из фильма и не в настоящую Луизу Брукс, но в собственный образ Лулу. Свободную и отважную. Готовую к приключениям. Согласную.

И я понимаю, что я ищу не только Уиллема; но и Лулу тоже.

Двадцать пять

Апрель

Майами-Бич

Родители встречают меня в аэропорту Майами, мама организовала все так, что их самолет прилетел на полчаса раньше моего. Я-то надеялась в этом году избежать Пасхального Седера, я ведь за несколько недель до него ездила к родителям на каникулы, а приехать на Седер — это значит пропустить день занятий. Но удача мне не улыбнулась. Традиции есть традиции, и только на Песах мы ездим к бабушке.

Я ее люблю, хотя Седер — это всегда умопомрачительно скучно, и есть столько бабушкиной стряпни — опасно для жизни, но я не хотела ехать не поэтому.

Бабушка выводит маму из себя, а это означает, что в каждую поездку мама доводит нас. Когда бабушка приезжает к нам, с этим справиться еще реально. Мама может куда-нибудь выйти, выпустить пары у Сьюзан, поиграть в теннис, заняться планированием моего графика, сходить в торговый центр и купить новые ненужные мне тряпки. Но когда мы оказываемся в Майами-Бич, в пансионе, где с другими стариками живет бабушка, это все равно что застрять на острове престарелых.

Мама принимается за меня сразу же, я еще даже багажа не дождалась, а она уже пилит меня за то, что я не послала открытки с благодарностями за подарки на день рождения, а это означает, что она спрашивала бабушку и Сьюзан, получали ли они их. Потому что в этом году, кроме Дженн с Кали, которые испекли мне торт, и Ди, который сводил меня поужинать в свой любимый бостонский фургон с фастфудом, ну и мамы с папой, естественно, благодарить мне было некого. Мелани мне ничего не прислала, только на стене в «Фейсбуке» написала поздравление.

Когда мы садимся в такси (во второе, первую машину мама отвергла, потому что там был недостаточно мощный кондиционер — когда она едет к бабушке, никто пощады не жди), мама принимается за мои планы на лето.

Впервые она подняла эту тему еще в феврале, спросив меня, что я собираюсь делать летом, я сказала, что понятия не имею. А через несколько недель, в конце весенних каникул, она объявила, что разузнала кое-что для меня, воспользовалась некоторыми связями, и теперь у нее есть два многообещающих предложения. Одно — поработать в лаборатории фармацевтической компании недалеко от Филадельфии. Второе — помощником одного из папиных друзей, проктолога доктора Алана Спеткора (Мелани звала его Анальным Инспектором). По ее словам, ни за один вариант мне не заплатят, но они с папой это обсудили и готовы сами предоставить мне щедрую компенсацию. Мама была так довольна собой. И то и другое будет отлично смотреться в моем резюме и в достаточной мере затмит «катастрофу», которую я потерпела в первом семестре, как она это называет.

Я была так раздражена, что чуть сразу не сказала ей, что эта интернатура мне не подходит, потому что у меня нет достаточной квалификации; я же в подготовке к меду не продвинулась. Просто чтобы позлить ее. Посмотреть на ее лицо. Но потом испугалась. У меня пятерка по Шекспиру. Пятерка с минусом по китайскому, такое со мной впервые. И твердая четверка по биологии, как по теории, так и за лабораторные, а по керамике тоже пятерка. Я поняла, что на самом деле горжусь своими достижениями, и мне не хотелось, чтобы мамино неизбежное и нескончаемое разочарование отравило мою радость. Все равно, конечно, это произойдет, но я все же придерживалась своего плана А — признаться, когда покажу ей оценки в конце года.

Но до экзаменов еще три недели, а мама уже капает мне на мозги с этой работой. Когда мы подъезжаем к высотному дому, где живет бабушка, я говорю ей, что все еще обдумываю варианты, и выскакиваю из машины, чтобы помочь папе достать чемоданы.

Это так странно. Моя мама — самый страшный человек, которого я знаю, но когда бабушка открывает дверь, она так съеживается, будто перед ней предстает огромный людоед, а не полутораметровая крашеная блондинка в желтом спортивном костюме и фартуке с надписью: «Поцелуй мешуга[42] повара». Бабушка стискивает меня в крепких объятиях, от нее пахнет «Шалимаром» и куриным жиром.

— Элли! Дай я на тебя посмотрю! Ты что-то необычное с волосами сделала! Я видела фотографии на «Фейсбуке»!

— Ты пользуешься «Фейсбуком»? — спрашивает мама.

— Мы с Элли там друзья, да? — бабушка подмигивает мне.

У мамы кривится лицо. Не знаю почему — из-за того, что мы с бабушкой дружим на «Фейсбуке», или потому что она настойчиво сокращает мое имя.

Мы входим. На диване в цветочек спит бабушкин друг Фил. Перед ним стоит огромный телевизор, где на полной громкости идет баскетбольный матч.

Бабушка касается моих волос. Они сейчас до плеч. С лета я не стриглась.

— Раньше были короче, — говорю я. — А теперь серединка на половинку.

— Сейчас лучше. Боб был просто ужасный! — говорит мама.

— Мам, но это был боб, а не ирокез.

— Я знаю, что это было. Но ты выглядела как мальчишка.

Я поворачиваюсь к бабушке.

— Мама перенесла какую-то детскую травму из-за стрижки? Она все никак забыть об этом не может.

Бабушка всплескивает руками.

— Знаешь, Элли, возможно, ты права. Когда ей было десять, она посмотрела «Ребенка Розмари»[43] и умоляла меня сводить ее в детскую парикмахерскую. Она заставляла отстригать волосы все короче и короче, пока совсем ничего не осталась, и когда мы выходили, чья-то мама показала на нее, сказав своему сыну: «Не подстричь ли нам и тебя как этого милого мальчика?» Она с улыбкой смотрит на маму. — Эл, я и не знала, что ты так из-за этого расстроилась.

— Я не расстроилась, мама, потому что этого не было. Я не смотрела этого фильма. А если бы и смотрела — он совершенно не подходит для десятилетнего ребенка.

— Я могу показать фотографии!

— Нет необходимости.

Бабушка осматривает мамину голову.

— Знаешь, может, тебе снова попробовать сделать пикси? Мне кажется, ты не меняла прическу с тех пор, как Клинтон стал президентом, — бабушка снова ехидно ухмыляется.

Мама касается рукой волос — они у нее прямые, каштановые, собраны в низкий хвост — и как будто бы становится еще на пару сантиметров ниже. Бабушка решает на этом оставить ее и тащит меня в кухню.

— Печенья хочешь? У меня есть макаруны.

— Макаруны — это не печенье, бабуль. Это кокосовые заменители печенья. Они отвратительны, — во время Пасхи у бабушки ничего мучного в доме нет.

— Тогда посмотрим, что есть еще, — я иду за ней в кухню. Она наливает мне диетического лимонада. — Твоей маме так сложно приходится, — говорит она. Когда мама не рядом, бабушка относится к ней с сочувствием, даже почти защищает, как будто это я на нее наезжала.

— Не понимаю. Она же забот не знает.

— Забавно, она то же самое говорит о тебе и считает, что ты неблагодарна, — бабушка проверяет духовку. — Ей сложно приспособиться к твоему отсутствию. У нее, кроме тебя, ничего нет.

Мне становится нехорошо. Я снова расстраиваю маму.

Бабушка ставит передо мной тарелку этих кошмарных мармеладок, перед которыми я никогда не могу устоять.

— Я говорила ей, что надо завести еще одного ребенка, чтобы было чем себя занять.

Я делаю глоток лимонада.

— Ей сорок семь.

— Можно усыновить, — отвечает бабушка, махнув рукой. — Какую-нибудь сиротку из Китая. У Люси Розенбаум теперь очень симпатичная китайская внучка.

— Бабушка, это же не собаки!

— Знаю. Но можно взять сразу постарше. Была бы настоящая мицва[44].

— Ты маме это говорила?

— Конечно.

Бабушка всегда поднимает такие темы, которые больше никто в нашей семье не затрагивает. Например, она зажигает свечку в тот день, когда у мамы много лет назад случился выкидыш. Это тоже сводит ее с ума.

— Ей же надо чем-то заняться, если она не собирается работать, — говорит она, бросая взгляд в сторону гостиной. Мама с бабушкой ругаются из-за этого. Однажды она даже прислала маме вырезку из журнала о том, в каком затруднительном положении оказываются бывшие жены врачей после развода. После этого они несколько месяцев не разговаривали.

Мама входит в кухню. Смотрит на мармеладки.

— Мам, не могла бы ты ее нормальной едой накормить?

— Ой, сбавь обороты. Она и сама поесть может. Ей уже девятнадцать лет, — подмигнув мне, бабушка поворачивается к маме: — Ты не достанешь нарезку?

Мама лезет в холодильник.

— А где грудинка? Уже почти два. Скоро пора ставить.

— Да уже печется, — отвечает бабушка.

— Во сколько ты поставила?

— Не переживай. Я в газете отличный рецепт вычитала.

— Так когда поставила? — мама заглядывает в духовку. — Небольшая. За три часа должна успеть. И надо в фольге запекать. К тому же у тебя температура слишком высокая. Грудинка готовится на медленном огне. Мы начнем в пять? Ты во сколько поставила?

— Не беспокойся об этом.

— Мясо будет жесткое.

— Я тебя на твоей кухне учу готовить?

— Да. Постоянно. Но я тебя не слушаю. И скольких отравлений мы благодаря этому избежали?

— Хватит острить.

— Я, пожалуй, пойду переоденусь, — объявляю я. Но на меня они обе уже не обращают внимания.

Я захожу в гостевую комнату — там уже прячется папа, он задумчиво смотрит на футболку для гольфа.

— Как ты думаешь, есть шансы сбежать на один раунд?

— Сначала тебе придется наслать чуму на Фараона, — я выглядываю из окна, смотрю на серебристо-синюю полоску моря.

Папа убирает футболку в чемодан. Как быстро мы ей поддаемся. Этот Седер для папы ничего не значит, он даже не еврей, хотя отмечает с мамой все праздники. Бабушка типа разозлилась, когда мама с ним обручилась, но после смерти дедушки сама начала встречаться с Филом, а он тоже не еврей.

— Да я просто пошутила, — неискренне говорю я. — Почему бы тебе просто не собраться да не пойти?

Папа качает головой.

— Маме нужна поддержка.

Я фыркаю: как будто маме хоть что-то хоть от кого-то нужно.

Папа предпочитает сменить тему:

— Мы в прошлые выходные Мелани видели.

— Да, правда?

— Ее группа неделю выступала в Филадельфии, так что она в кои-то веки объявилась.

Она теперь в какой-то группе? Ей уже можно становиться Мел 4.0 — а я для надежности должна оставаться собой? Я натянуто улыбаюсь папе, делаю вид, что я в курсе.

— Фрэнк, я никак не могу найти блюдо для Седера, — кричит бабушка. — Я доставала его почистить.

— Вспомни, где ты видела его в последний раз, — советует папа. Потом, глядя на меня, легонько пожимает плечом и идет помогать. Когда блюдо находится, он помогает бабушке достать посуду для сервировки, потом я слышу, как мама рекомендует ему составить компанию Филу, так что папа садится на диван и смотрит баскетбол, пока тот спит. Вот и весь гольф. Я выхожу на балкон, где смешиваются звуки маминого с бабушкой спора и матча по телику. Мне кажется, что моя жизнь мала мне до зуда, как будто бы слишком тесный шерстяной свитер.