Я стою как вкопанная, глядя на это публичное проявление интимных чувств. Наконец кто-то подходит к Уиллему и похлопывает его по плечу, девушка соскальзывает на землю. Она поднимает цветы — это подсолнухи, и я бы выбрала для него именно их — и стряхивает с них пыль. Уиллем изящно обнимает ее за талию и целует руку. Она тоже обхватывает его за талию. И я понимаю, что не ошиблась, от него во время представления действительно исходили любовные флюиды. Но не угадала, кому они предназначены.

Они удаляются, проходя настолько близко ко мне, что меня обдувает ветерок. Мы оказались совсем рядом, но он смотрит на нее и совершенно не видит меня. Держась за руки, они идут к бельведеру, подальше от суеты. А я все стою на месте.

Вдруг кто-то легонько похлопывает меня по плечу. Вольфганг. Он смотрит на меня, склонив голову.

— Все закончилось? — спрашивает он.

Я снова смотрю на Уиллема с его девушкой. Может, это та француженка. Или какая-то новая. Они сидят лицом друг к другу, соприкасаясь коленками, держась за руки. И как будто бы всего остального мира нет. Именно так я чувствовала себя с ним в прошлом году. Может быть, если бы нас со стороны увидел кто-то чужой, подумал бы то же самое. Но теперь чужая я. Даже отсюда я вижу, сколько она для него значит. И что он ее любит.

Я жду, когда опустошение стиснет меня в кулак, когда рухнут надежды, которые я лелеяла целый год, когда рев тоски оглушит меня. И я действительно это чувствую. Мне больно терять Уиллема. Или тот образ Уиллема, который у меня был. Но помимо боли я чувствую и кое-что еще. Поначалу тихое, и приходится напрягаться, чтобы разобрать. Но потом я слышу, как с едва слышным щелчком закрывается дверь. И тут происходит нечто крайне необыкновенное: вечер тих, но я ощущаю порыв ветра, словно сразу же открылась тысяча других дверей.

Я бросаю на них последний взгляд. А потом поворачиваюсь к Вольфгангу.

— Закончилось, — говорю я.

Хотя подозреваю, что все наоборот. Что на самом деле у меня все только начинается.

Тридцать девять

Когда я просыпаюсь, яркое солнце бьет в глаза. Сощурившись, я смотрю на часы. Почти полдень. Через четыре часа я улетаю. А Рен решила остаться еще на несколько дней. Она узнала, что тут есть целая куча странных музеев, в которые ей захотелось сходить, в одном представлены средневековые орудия пыток, в другом — сумочки, а Уинстон еще и пообещал познакомить ее с человеком, который научит ее чинить обувь, так что, может, она еще на неделю тут зависнет. Но у меня осталось три дня, и я решила все же слетать в Хорватию.

Попаду я туда только сегодня вечером, а улетать в понедельник рано утром, чтобы успеть на самолет домой. Так что у меня там будет всего один день. Но я-то знаю, что может произойти за день. Абсолютно что угодно.

Рен считает, что я поступаю неправильно. Она не видела Уиллема с той девушкой, и все убеждает меня, что она может быть ему кем угодно — например, сестрой. Я не говорю ей, что Уиллем, как и я, как и сама Рен теперь, единственный ребенок. Вчера она весь вечер уговаривала меня пойти на ту вечеринку.

— Я знаю, где это. Роберт-Ян мне рассказал. На… нет, название улицы вспомнить не могу, но он говорил, что по-голландски это означает «ремень». Сто восемьдесят девять.

Я подняла руку.

— Хватит! Я не хочу туда идти.

— Но ты только представь, — убеждала меня она. — Скажем, вы с Уиллемом еще не знакомы, Брудье пригласил нас на вечеринку, мы пошли, вы бы встретились впервые и влюбились друг в друга? Может, так и будет.

Хорошая теория. И я не могу не задаваться вопросом, произошло ли бы это на самом деле. Влюбились ли бы мы друг в друга, если бы встретились сегодня? Или начнем с другого — влюбилась ли я в него вообще? Или это было просто слепое увлечение, подпитываемое таинственностью событий?

Но у меня возникает и еще один вопрос. Может быть, все эти безумные поиски на самом деле вовсе не для того, чтобы найти Уиллема. А кого-то другого.


Я одеваюсь, и тут входит Рен с бумажным пакетом в руках.

— Привет, соня. Я тебе завтрак приготовила. Точнее, Уинстон. Сказал, что это традиционное голландское блюдо.

Я беру у нее пакет.

— Спасибо, — я замечаю у нее на лице безумную улыбку. — Значит Уинстон, да?

Она краснеет.

— У него рабочий день закончился, так что когда ты уедешь, он отвезет меня на велике к тому своему другу, который научит меня чинить ботинки. — Мне кажется, у нее от этой улыбки сейчас лицо расколется. — Еще он настаивает, чтобы завтра я пошла с ним на футбол, «Аякс» играет, — Рен задумывается. — Этого у меня в списке не было, но кто знает.

— Это точно. Ладно, я скоро пойду. Чтобы и ты успела, гм, ботинки залатать.

— Но твой самолет же еще совсем нескоро.

— Ничего страшного. Я хочу без спешки, к тому же я слышала, что аэропорт просто классный.

Я укладываю в рюкзак остальные вещи, и мы с Рен спускаемся. Уинстон объясняет мне, как добраться до вокзала.

— Тебя точно не надо проводить на вокзал или в аэропорт? — спрашивает Рен.

Я качаю головой. Я хочу посмотреть, как она уедет на розовом велосипеде — как будто мы с ней завтра снова увидимся. Она крепко меня обнимает и три раза целует — как голландка.

— Tot ziens[91], — говорит она. — На голландском это значит «до встречи», мы же не навсегда прощаемся. — Я стараюсь проглотить вставший в горле комок. Уинстон садится на большой черный велик, а Рен — на маленький розовый, и они уезжают.

Я надеваю рюкзак и иду к вокзалу, тут недалеко. Поезда до Схипхола, аропорта, ходят примерно раз в пятнадцать минут, я покупаю билет и стаканчик чая и сажусь под шелестящее табло позавтракать. Увидев, что в пакете, я невольно смеюсь. Уинстон сделал мне хахелслах. Мы о нем столько говорили, но я этой вкуснятины так и не попробовала.

Я кусаю. Хахелслах хрустит, теплый хлеб с маслом тают на языке. И во рту у меня остается его вкус.

И я сразу же окончательно понимаю, в каком смысле время жидкое: передо мной вдруг протекает весь прошедший год, то сжимаясь, то расширяясь, и получается, что я одновременно нахожусь и в Амстердаме, ем хахелслах, и в то же время я в Париже, и его рука лежит у меня на бедре, и в то же время я в том первом поезде, который везет меня в Лондон, и я смотрю, как мелькают за окном сельские пейзажи, и в то же время я стою в очереди и жду «Гамлета». Я вижу Уиллема. У бассейна канала, когда он поймал мой взгляд. В поезде — джинсы еще без пятна, я сама еще без пятна. На поезде до Парижа, тысячи тонов его смеха.

Табло шелестит, я поднимаю на него взгляд и при этом представляю себе другое время. Такой вариант развития событий, в котором Уиллем останавливается, пока выигрывает. В котором он не делает комментариев по поводу моего завтрака. В котором по прибытии в Лондон он просто прощается, а не зовет меня в Париж. Или такой, где он вообще не разговаривает со мной в Стратфорде-на-Эйвоне.

И в этот момент до меня доходит, что на мне все же осталось пятно. Влюблена ли я в него до сих пор, был ли он влюблен в меня вообще, в кого бы он ни был влюблен сейчас — Уиллем изменил мою жизнь. Он научил меня, что можно потеряться, а я сама научилась, как найтись.

Может быть, «случайности» все-таки неверное слово. Правильно будет назвать это чудом.

Хотя, может, это и не чудо. А просто жизнь. Когда ты ей открываешься. Когда вступаешь на незнакомую дорогу. Когда говоришь «да».

Неужели можно, пройдя такой путь, не сказать ему — тому, кто поймет это, как никто другой, что, дав мне тот флаер, спровоцировав меня сбежать с «Гамлета», он помог мне понять, что важно не быть или не быть, а как быть?

Неужели можно пройти такой путь и под конец струсить?

— Извините, — я обращаюсь к женщине в платье в горошек и в ковбойских сапогах. — В Амстердаме есть улица, название которой звучит как «ремень»?

— Сентюурбан, — отвечает она. — Трамвай номер двадцать пять. Остановка прямо у вокзала.

Я выбегаю на улицу, запрыгиваю в трамвай, спрашиваю у водителя, на какой остановке выйти, чтобы попасть на Сентюурбан, сто восемьдесят девять.

— У Сарпатипарка, — отвечает он. — Я покажу.

Через двадцать минут я выхожу возле этого парка. Во дворе находится маленькая площадка с большой песочницей, я сажусь под деревом — набраться смелости. Пара детей заканчивает строительство сложного замка из песка, он около метра в высоту, с башенками, турелями и рвами.

Я встаю и направляюсь к дому. Я даже не уверена, что он тут живет, разве что ощущение, что я на правильном пути, стало сильным, как никогда. Я вижу три звонка. Я нажимаю на нижнюю кнопку. Домофон пищит женским голосом.

— Здравствуйте, — говорю я. Но добавить ничего не успеваю, дверь открывается.

Я захожу в темный пахнущий плесенью коридор. Раскрывается дверь, сердце останавливается, но это не он. Какая-то пожилая женщина, у ног которой тявкает собачка.

— Уиллем? — спрашиваю я. Она показывает большим пальцем наверх и закрывает дверь.

По крутой лестнице я поднимаюсь на второй этаж. В доме еще две квартиры, так что он либо тут, либо выше. Я ненадолго останавливаюсь у двери, прислушиваясь к звукам за дверью. Там тихо, только еле слышно звучит музыка. Но сердце бьется быстро и сильно, пингуя, как радар: да, да, да.

Слегка дрожащей рукой я стучу, сначала едва слышно, как будто по пустому бревну. Потом сжимаю кулак покрепче и стучу снова. И слышу его шаги. Вспоминаю шрам на ноге. На левой или на правой? Шаги приближаются. Ритм моего сердца ускоряется, стуча вдвое быстрее его ног.

Распахивается дверь, это он.

Уиллем.

Он, высокий, отбрасывает на меня тень — как когда мы познакомились, как в тот единственный день. Его глаза, темные-претемные, в которых скрыто столько таинственного, лезут на лоб, челюсть отвисает. Он хватает ртом воздух, он явно в шоке.

Он стоит в дверном проеме и смотрит на меня как на привидение, хотя, наверное, я для него и есть призрак. Но если он понял что-то из Шекспира, то должен знать, что призраки всегда будут тебя преследовать.

Я смотрю в его лицо, на котором происходит столкновение вопросов и ответов. Я так много хочу ему сказать. С чего же начать?

— Привет, Уиллем, — говорю я. — Меня зовут Эллисон.

Он не отвечает. Еще с минуту он смотрит на меня, не двигаясь с места. А потом отходит в сторону, открывает дверь пошире, чтобы я могла пройти.

И я вхожу.