Но наслаждаться ей как-то не особенно удавалось. От треволнений и забот, связанных с приездом Шарля Готье, Кирилл заболел, точнее – схватил радикулит. Наверное, его где-нибудь просто продуло, но он придерживался того особенного мнения, ныне часто распространенного, что все болезни проистекают «от переутомления и от нервов», поэтому Нине трудно было убедить его в том, что нужно избегать сквозняков и регулярно делать зарядку. Во всяком случае, так или иначе, всю неделю Кирилл ходил согнувшись, потирал мягкое место, требовал, чтобы Нина каждые два часа натирала ему змеиным ядом спину, делала массаж и ставила уколы. Уколы назначила доктор, приехавшая на вызов из спецполиклиники. Кирилл причитал, охал и стонал, на всех ругался, на все раздражался, но все-таки ездил на работу, потому что не мог положиться, как он говорил, «ни на кого из этих дур, с ним работающих». И все время он ждал приезда Готье. Нина совсем измучилась за эту неделю.

«Куда бы мне еще ребенка!» – думала она, разрываясь между разогреванием бульончиков, уборкой квартиры, покупкой продуктов, массажем, постановкой уколов и дачей лекарств. Он еще и капризничал, как ребенок: то вместо прекрасной груши он поздно вечером хотел вдруг яблоко, а яблок как назло не оказывалось в доме в этот момент, и она бежала за ними по темноте в ближайший круглосуточный магазин. То он говорил со слезами в голосе, что ей его нисколько не жалко и она делает ему уколы, нисколько не стараясь. То он с серьезным видом предъявлял ей претензии, что она халтурит во время массажа, и ей приходилось ставить перед ним часы, чтобы он мог наблюдать, что время массажа занимает каждый раз ровно сорок пять минут. В общем, у Нины не было ни одной свободной минутки. Поэтому на занятия по вождению она больше не ходила. Каждый раз перед началом она все смотрела на часы и думала: успеет, не успеет? Но Кирилл охал так, что ей совестно было оставлять его одного. Но на второй неделе его болезни по некоторым признакам она стала замечать, что он теперь хитрит, как ребенок, который требует к себе повышенного внимания. Он забывался и все чаще ходил по комнатам и вставал и садился с совершенно нормальным видом, но когда вспоминал о своей болезни, кривил забавно-капризную рожицу и продолжал жаловаться на боли, потирал спину и даже немножко прихрамывал. Нина все так же его кормила бульонами, делала массаж, но уже наблюдала за ним со скрытой улыбкой. Она любила в нем детскость, прекрасно помнила, какой он был худощавый и гибкий, какая худенькая у него была шея с мальчишеским кадыком, какие тонкие руки и великое множество честолюбивых идей. С реализацией идей как раз и возникли в нем вальяжность и грубость, а что-то милое, забавное, что было в нем когда-то и так привлекало ее, безвозвратно ушло.

«Все люди с годами меняются… Я тоже, наверное, изменилась…» – с какой-то философской обреченностью думала Нина, но все-таки она решила, что больше занятия пропускать не будет.

С утра она предупредила Кирилла:

– Если ты приедешь обедать раньше двух, разогрей суп в микроволновке сам. Я его налью в заранее приготовленную специальную посуду. Напишу на бумажке, какой поставить режим. А котлетки с картофельным пюре я заверну в старое одеяло, и они останутся горячими до твоего прихода! Чай или кофе сделаешь сам, а фрукты на десерт будут вымыты и поставлены в вазе на стол. Приятного аппетита!

– А ты где будешь? – нахмурился Кирилл.

– У меня сегодня занятие по вождению.

Нина сказала это легким голосом, но душа ее замерла. Вид Кирилла не предвещал ничего хорошего.

– Неужели нельзя отложить эти глупые занятия хотя бы на время болезни мужа? – Голос его был, словно он распекал нерадивую подчиненную.

– Но ведь существует учебный план. И меня будет ругать за пропуски преподаватель… – Она сказала это наугад.

– Да пошел он, твой преподаватель, знаешь куда?

Нина слегка поморщилась от появившихся в его голосе визгливых ноток.

– Разве такой уж большой труд вынуть из одеяла кастрюльку с котлетами и разогреть себе суп?

Он был непреклонен:

– Если ты не работаешь, ты должна сидеть дома и ждать меня!

– Но я хоть немного, да работаю! А теперь еще и учусь…

– Сегодня ты не на работе! Значит, должна помогать заболевшему мужу!

– Ну, знаешь… – От возмущения у нее пересохло в горле.

Как будто все это время она не находилась с ним рядом, не помогала ему? Неужели она его рабыня и не имеет права распоряжаться собой?

Она озвучила эти мысли.

– О каких, интересно, правах идет речь, когда ты находишься на полном моем иждивении? – ядовито поинтересовался Кирилл.

Это был удар ниже пояса. Порядочный человек не должен говорить это жене, а он за последние годы высказывался в таком духе уже несколько раз. Ее это ужасно обижало.

– А что тут обижаться? – удивлялся он. – Кто-то работает на заводе, кто-то в офисе, а кто-то дома.

– Значит, я у тебя на зарплате? – как-то в шутку поинтересовалась у него Нина. – Почему же ты не выдаешь мне ее в конверте два раза в месяц, как в офисе?

– Ты сама можешь купить себе все, что нужно! – парировал он. Это было правдой. Денег на хозяйство он не жалел. Но означало ли это, что она должна была какую-то сумму брать себе ежемесячно? Она действительно ни в чем не нуждалась. Когда ей нужно было купить что-то из одежды, они просто ехали в магазины и покупали. Так же было и с обувью, и с другими вещами. Причем Кирилл, такой чувствительный к собственной внешности и к внешности других людей, в последнее время совершенно не обращал внимания, что надето на его собственной жене. Он и видел-то ее большей частью только дома – в домашних брюках и кофточке. А она не носила ничего особенного, ни в чем особенном не нуждалась. Но где-то в глубине ее души как заноза сидела неприятная мысль о том, что она действительно находится на его полном обеспечении и без него пропадет.

Однако сегодня она решила не отступать от своего решения. Хотя его эскапада и была несправедлива, переживать ей было особенно некогда. Ведь те самые котлетки, и суп, и картофельное пюре, о которых она ему говорила, ей предстояло еще только сделать, как и перемыть потом всю посуду, вытереть пыль, пропылесосить ковры, а времени было действительно в обрез. Не разводя больше дискуссий, она вытащила из шкафа кухонный комбайн.

– Надеюсь, ты собираешься делать котлеты не из перемороженного мяса? – ядовито поинтересовался Кирилл, просовывая голову в петлю галстука.

Она быстро взглянула на него и достала из холодильника мисочку с купленным вечером парным говяжьим филе, чтобы продемонстрировать ее мужу.

– Вообще-то мясо следует покупать в день приготовления, – назидательно произнес он, но она не стала отвечать. Она уже чистила луковицу в этот момент, и глаза у нее страшно щипало. – Ну же, поправь галстук! Неужели не видишь?

Он безуспешно пытался придать узлу, чуть скособочившемуся под воротник рубашки, необходимую ровность. Она все так же молча вымыла руки, подошла к нему, сняла с его шеи галстук, раздернула петлю, быстро накинула галстук на дверную ручку, завязала шелковую полоску в узел, надела на Кирилла снова. Теперь все выглядело как полагалось. Узел был в меру ровный, объемный, не большой и не маленький.

– Фу, как от тебя луком пахнет! – сказал вместо благодарности Кирилл и двинулся к дверям, ожидая поцелуя на прощание. Она молча чмокнула его в щеку и заперла за ним дверь. Прислушавшись, как слегка шумит вызываемый им лифт, она подумала, что он будет недоволен, что дверь она закрыла слишком рано. Следовало подождать, пока двери кабины за ним окончательно закроются, но ей было страшно некогда. Она распределила в определенном порядке все, что надлежало ей сделать за оставшиеся два часа, но никакого душевного подъема, с которым она раньше легко справлялась с любой домашней работой, сейчас не было. Она была поглощена делами, но сердце грызла непонятная тоска.

«Послушать бы музыку!» – подумала она. Музыкального центра и даже простого магнитофона у них не было. Кирилл слушал радио по дороге в машине, что, кстати, раздражало ее, когда она, хоть и не так уж часто, ездила с ним, а дома музыка была ему не нужна. Дома он ел, принимал ванну, иногда смотрел телевизор и спал. Огромный домашний кинотеатр располагался у них в гостиной, она включила его и попыталась найти какую-нибудь приятную музыкальную передачу. Но не так-то просто оказалось пробиться к музыке сквозь паутину всяческой бессмысленной говорильни, поэтому она стала тихонечко напевать сама, притопывая ногой в такт и, таким образом, под собственный аккомпанемент лепить котлетки.

Если бы Кирилл мог слышать, что она напевала!

«В белом платье с пояском я запомнил образ твой…» – так пели они в четвертом классе в пионерском лагере, и почему-то сейчас ей на ум пришла эта песня. Во всяком случае, так или иначе, под влиянием ли мелодии или по мере увеличения сделанных дел, настроение у нее стало улучшаться.


Все-таки Лиза была необыкновенно прелестная девушка. И ей действительно очень шли все ее многочисленные цепочки, брелочки, сережки, колечки, всякие пряжечки и брошечки, которыми она себя украшала. Когда по случаю занятий она ездила с Робертом, все это богатство на ней звенело и переливалось, и она сама была такая же нарядная и звенящая, как все эти металлические предметы на ней, и казалась Роберту заморской принцессой, приехавшей сюда, в суровую действительность, из какой-то сказочной, волшебной страны. Интересно, что Лиза никогда не говорила того, что думала. В разговоре она обходилась или междометиями, или очень короткими предложениями. Несколько раз Роберт хотел навести ее на разговоры «о жизни», пытаясь узнать, кто она такая, из какой семьи, чем занимается. Ему это было действительно интересно, но на все его вопросы она отвечала односложно и нехотя, так что постепенно он понял: она не хочет говорить с ним ни о ее учебе, ни о семье, хотя, по всей видимости, у нее дома было все нормально. Она не говорила ни о фильмах, ни о книгах, ни о путешествиях, хотя успела уже побывать во многих странах. В общем, Лиза была ему непонятна. Иногда ему казалось, что она что-то скрывает и не хочет проговориться. Но и молчаливой Лизу назвать было нельзя. И несмотря на то что разговор у них никак не клеился (а что надо еще русскому человеку, как не поговорить?), ему нравилось даже только смотреть на нее. Но если вечером он пытался вспомнить, о чем они говорили утром, то на память не приходило ничего, кроме яркой улыбки, маленьких, ровных жемчужных зубов и ясных блестящих глаз.

Лиза любила мороженое и часто в хорошую погоду приходила на занятие с шоколадным рожком в руках. Прежде чем усесться за руль, она спокойно, ничуточки не торопясь, прекрасно сознавая, что он будет ждать ее столько, сколько она хочет, доедала остатки стаканчика с мороженым, и вафельные крошки прилипали к ее губам и к остренькому подбородку, и ему ужасно хотелось стереть их своим носовым платком. Для этой цели он даже гладил теперь платки с особенной тщательностью, но, впрочем, еще ни разу не воспользовался ими. И не потому, что стеснялся, просто ему не очень нравилось то, что Лиза делала дальше. Доев мороженое, она выкидывала блестящую обертку прямо на тротуар под колеса машины и спокойно включала зажигание. Его это коробило, но сколько раз он ни намекал ей, что пачкать общественный двор нехорошо, она только смеялась, называла его «старым брюзгой» и на следующий день все делала точно так же. Но он не сердился всерьез. Возвращаясь после «катания», так она называла их занятия, он сам подбирал и выбрасывал в мусорное ведро эти обертки и чувствовал себя при этом чуть ли не счастливым, хотя само ее поведение и это дурацкое словечко «катание» в глубине души раздражали его. Однако он все прощал Лизе. Почему-то он надеялся, что их «катания» могут как-нибудь перейти в другую плоскость отношений, хотя сам пока не делал первого шага, что-то непонятное останавливало его. Она же только подшучивала над ним.

И еще его беспокоило, что другая его ученица, Нина Воронина, пропустила уже целых два занятия.

– Что за безобразие – то ходит, то не ходит! – ругался он. – Что с ней такое?! Она уже ездила по улице, и у нее неплохо получалось! Во всяком случае, не хуже, чем у Лизы.

И вот эта Воронина опять не пришла. Ему самому было удивительно, что, пересмеиваясь с Лизой, и трогая ее за руку, и заглядывая ей в глаза, он все равно думал: придет в этот раз Воронина на занятие или не придет? Время ее так и оставалось прежнее – после занятия с Лизой. Если бы она не пришла и в этот раз, это могло оказаться бы даже кстати – тогда он смог бы, пожалуй, проводить Лизу. Это был бы очень удачный ход в развитии их отношений. Он этого желал. Но с другой стороны, ему все-таки было обидно, что Воронина опять пропустит занятие.

Занятие с Лизой приближалось к концу. Как и полагалось по инструкции, он поехал с ней в школу, все внимание сосредоточил на том, чтобы она, при всей ее невнимательности, не въехала бы в школьные ворота. Почему-то ему представилось, что посередине двора их машину уже должна была ждать Воронина. Он будто видел, как она одиноко стоит во дворе, вся в траурно-черном, словно полководец, потерявший свою армию. Среди этих его мыслей Лиза вдруг вместо того, чтобы плавно нажать на тормоз, перепутала педали и даванула на газ. Машина взревела и, как показалось и ему, и ей, со всей силы понеслась на кирпичную стену гаража. Лиза завизжала и зажмурилась, бросив руль. Он на мгновение оторопел, но потом быстро нажал на запасной тормоз и быстро, но плавно сделал поворот. Тормоза завизжали, и машина остановилась. Лиза сидела, закрыв руками лицо.