– А им, значит, нашу машину бить было можно?! – в запале закричал ему в лицо Роберт.

– Тоже нельзя, – пожал плечами Михалыч.

– Так где тогда выход и в чем?

– Откуда я знаю, где выход. Главное, что мы попали во вход. И теперь живем. А другие не дожили. – Михалыч помолчал, бросил в угол тряпку. – Поехали домой, давно пора спать. – Он завел свою «Волгу». – Отвозить мне тебя некогда – будешь ночевать у меня!


Нина и Пульсатилла в маленькой кухоньке на первом этаже старого хрущевского дома пили чай с мятой и вишневым вареньем. В квартире уже было темно. В крошечной спальне дружно сопели во сне Танины дочки: у старшей нос был забит невыплаканными слезами, у младшей же насморк после простуды не проходил с самого сентября. В большой комнате царила полная тишина, и только валявшиеся в совершенно для этого не подходящих местах одежда, учебники и косметика свидетельствовали, что перед сном в квартире бушевали нешуточные страсти. Лишь на кухне горела неяркая уютная лампа, а в кастрюльке варился на завтра бульон – Таня еще умудрялась перед закрытием рынка разжиться косточками по дешевке.

– Вот такие дела! – вздохнула, поставив пустую чашку на стол, Нина. – Спасибо, что ты все-таки пришла ко мне. Я вижу, что и у тебя проблем – выше крыши. Чего это девчонки твои сбесились? Всегда такие послушные были…

– Были… когда спали, – заметила Пульсатилла. – Возраст такой! Ищут себя, не всегда находят. А тут еще им этот Шарль Готье поперек горла встал.

– Шарль? – Нина уже и забыла о его существовании, а он, оказывается, не только существовал, но и был причиной раздора для девочек и Пульсатиллы.

– Я ведь умудрилась в него влюбиться. – Пульсатилла рассказывала об этом так, будто удивлялась самой себе – вот она еще, оказывается, на что способна!

– Что в нем такого особенного? – поразилась Нина и вспомнила вертлявую фигуру Шарля, узкое лицо и невероятно гибкие пальцы без костей, как у скульптур Шемякина.

– Кто знает, почему мы в одного влюбляемся, а в другого нет?! Влюбилась, и все! И была очень этому рада, потому что чувствовала новый прилив сил, желание нравиться, казаться лучше, чем, может быть, есть на самом деле… – Таня будто оправдывалась перед подругой.

– Ну, влюбилась – и прекрасно! – Нина не понимала Таниного надрыва. – А он-то что? И девочки почему возражают? Может, он бы еще тебя вместе с ними в Париж пригласил? Как в кино, которое недавно показывали…

– Ой, не могу! В Париж! – горько захохотала Пульсатилла. – Нужны мы кому-то, русские дуры, чтобы нас в Париж приглашать. Он со мной и здесь-то в ресторан стеснялся ходить. Все норовил или дома отсидеться, или пригласить туда, где попроще! Мордой, я поняла, мы для Парижа не вышли!

– Нормальное у тебя лицо! – обиделась за подругу Нина. – Тут дело не в этом. Ну-ка, давай расскажи!

– Что рассказывать, только душу травить! – Таня горестно подперла щеку рукой. – Завязала я с ним. Вчера объяснились. – Лицо у Пульсатиллы задрожало от пережитой обиды. Она вздохнула, вытерла губы рукой. – Он сказал, что жена к нему приезжает, и за услуги поблагодарил. На словах.

Нина внимательно на нее посмотрела.

– Да не в благодарности дело! Мне от него и евро их поганого не нужно. Я ведь хотела любви!

– Почему это, когда с нами поступают бесчеловечно, мы виним в этом не своих угнетателей, а себя?! – удивилась Нина.

– Угнетателей! – всхлипнула Пульсатилла. – Да я этому угнетателю руки его паршивые была готова целовать! – Она вытерла слезы, – Учись на моих ошибках, пока я жива! – сказала она подруге. – Мы ведь как думаем: если уж мужик нас отметил, нашел и выделил из толпы, так мы ему все отдадим! И душу, и сердце, и котлеты на сковородке, и деньги… Ешь, пей, живи, наслаждайся, только не забывай хотя бы изредка приголубить, поцеловать да ласковое словечко сказать. Это у нас, у нашего с тобой поколения, в крови. Мы средневековые женщины. Мужчина для нас объект поклонения и привязанности в одном лице – и господин, и хозяин, и ребенок, и даже комнатная собачка! Это у молодых уже не так, а на Западе давно не так.

– Неужели там объект поклонения женщина? – удивилась Нина.

– На словах, – жестко сказала Пульсатилла. – А на самом деле никто никому не поклоняется, все живут сами по себе, по установленным приличиями законам, сами получают для себя удовольствия, сами для себя работают, сами для себя отдыхают.

Если что-то или кто-то будет активно этому мешать, вмешиваясь в индивидуальную жизнь, – хоть мужья, хоть дети, хоть жены, значит, человек будет искать средства, чтобы избежать неблагоприятных условий, изменить жизнь так, как ему лично удобнее. Вот и все! Жизнь для удобства без всякой жертвенности!

– Не очень я это понимаю, – вздохнула Нина. – Ведь это значит быть очень одинокими.

– Их это не пугает! А что, лучше, что ты просидела пятнадцать лет за своим Кириллом, а теперь он нашел молодую мерзавку? Они считают – раз сидела, значит, тебе было так нужно, так удобно. А если тебе это было и не нужно, и не удобно, зачем ты сидела?

– Я ведь хотела, чтобы было лучше ему…

– А нечего лезть, куда не просят! – зло объявила Пульсатилла.

– Почему «не просят»? У нас и сам Кирилл, и свекровь – все были «за», чтобы я не работала, занималась хозяйством…

– Свекровь-то понятно – ей меньше хлопот… – усмехнулась Татьяна. – А мужики… да разве можно их слушать? Я убедилась, что нельзя! Надо жить так, как хочется! И чтобы никому не позволять наступать себе на мозоли!

– Ты это давно ли поняла? – Нина налила себе еще чаю. – Помню я, как ты колбасилась со своими сетками, авоськами, кастрюлями; в шесть утра уже вывешивала постиранное белье, в семь кормила завтраком мужа, в восемь тащила в детский садик детей, в половине девятого бежала ко второму уроку сама и плакала, когда в расписание ставили литературу первой! Ты сама-то это помнишь?

– Вот потому я такая и злая, что помню! – сощурила светлые глаза Пульсатилла. – И приезжает тут эта… его жена… «Ах, я давно хотела побывать в вашей столице!»

Нина внимательно посмотрела на подругу. У той слезы стояли в глазах, нос покраснел, волосы распушились вокруг головы одуванчиковым ореолом.

– Ну, поехали мы ее встречать. Он сам попросил. Ему со мной удобно – не заблудишься. Привозит, знакомит. Ведь только два часа назад лежал со мной в постели! «Таня, познакомьтесь, это моя жена!» Протягивает она мне ручонку. У моей младшей девочки толще. Сама ростом метр с кепкой, в беленькой курточке; худенькая, как мальчик; шейка – двумя пальцами можно пережать. Стрижечка, правда, хорошенькая, модненькая, «под горшок» когда-то у нас называлась. Поверь, смотреть больше не на что! А Шарль улыбается, за плечи ее обнял, поцеловал. «Как дела, дорогая?» – спрашивает… А она ему в ответ тоже с улыбочкой: «Дорогой, у меня так мало времени! Я сейчас хочу поехать в Третьяковскую галерею, а на вечер ты купи билеты в Большой театр! Пока же можешь свободно заниматься своими делами!» И ручонкой стала махать: «Такси, такси!» Будто здесь Париж.

Нина фыркнула.

– Представляешь, твой бы Кирилл приехал из командировки, а ты бы его погнала в Большой театр?

– Он бы подумал, что я сумасшедшая…

Таня вздохнула:

– Вот то-то и оно. Но слушай дальше. Мне мой и говорит…

– Какой же он твой? Он же французский, – удивилась Нина.

– В том и беда, что у нас все мужики через два дня становятся «наши». А иногда и сразу, как с ними переспим. И начинается: «Ты поел?», «Ты поспал?», «Как ты себя чувствуешь? Голова не болит? Выпей таблеточку!»

Подруги помолчали.

– И попробуй потом оторви от сердца этого человека, если заботился о нем больше, чем о себе. Тут собаку бродячую два дня покормишь – и все! Считай – твоя!

Нина вспомнила о коричневой собачонке, живущей во дворе автошколы, и о том, что она не кормила ее уже несколько дней.

– Про собаку ты точно подметила.

– Ну вот, француженка испарилась, а Шарль мне и говорит с таким видом, будто он по меньшей мере хочет устроить заговор: «Таня, пока моя жена будет в музее, вы не поможете мне в одном секретном деле?» Я улыбаюсь, говорю: «Охотно!» – а сама думаю, что он для того, чтобы исправить неприятное впечатление, произведенное приездом жены, хочет пригласить меня куда-нибудь: или перекусить, или, быть может, даже на его конспиративную квартиру… Судя по всему, жене он забронировал номер в гостинице. Ну а мне ведь только ласковое слово и нужно: скажи он мне, что жена – это так, для проформы, но что на самом деле он любит меня, так мне этого бы и хватило, чтобы ждать его всю оставшуюся жизнь. Не тут-то было! Он пригласил меня в магазин: помочь выбрать для супруги подарок. Так сказать, сюрприз! Ладно. Едем мы в магазин, я ему даю деловые советы, будто я секретарша на зарплате, а сама думаю: «Ну хоть мне-то какой-нибудь пустячок на память обломится?»

– Обломился? – спросила Нина, хотя уже подозревала развязку.

– Как бы не так! У них, у французов, все добровольно, полная свобода! Хочешь – спи с ним, хочешь – не спи, а подарки никто не принуждает делать.

– Слушай, – сказала Нина, – мне непонятно, за что же ты ополчилась сегодня на Лизу? Ведь если разобраться, ты – любовница женатого Шарля, она – любовница моего мужа Кирилла… Какая между вами разница?

– Очень большая! – покачала своей царственной головой Пульсатилла. – Я на семейные устои не покушаюсь! Мне достаточно только знать, что меня кто-то любит, ну и немножко мне помогает материально, не в ущерб семье. Вот и все! А Лиза хочет захапать то, что ей не принадлежит! Она действует как захватчица, а я сама оказалась жертвой…

– Ну и выбрали вы подарок?

– А как же! Шкатулку из яшмы, инкрустированную золотом и бирюзой. С зеркальцем внутри. Очень красивую. Отдали кучу денег. Выходит его француженка из музея с целой грудой альбомов и уже в кроличьей шапке на стриженой башке, видимо, там внутри умудрилась купить, а муж ей подарочек преподносит. Она развернула, посмотрела, ручками захлопала… Кричит: «Фото! Фото!» Улыбается, довольная. А я внимательно на нее посмотрела: да ведь она просто маленькая обезьянка! Сморщенная, как печеная картошка, и на самом деле уже не очень молодая, просто одевается как девчонка. И он эту обезьянку, значит, любит. А меня, блин, такую раскрасавицу – нет! Ну и сказать мне больше стало нечего…

Нина представила себе московские снега, метель с поземкой, скребущую по плитам тротуара, иностранного вида пару, стоящую на фоне красных стен Третьяковки с кучей сувениров в руках, а напротив – фотографирующую их Пульсатиллу. Высокую, статную, с кипой кудрявых волос, в серо-голубой норковой шапке кокошником, справленной летом на Лужниковском рынке ценой огромных колебаний – стоимость шапки перекрывала расходы на одежду девчонкам в два раза… И ее охватила какая-то дикая, безудержная тоска из-за несправедливости мира, несбыточности счастья, разрушенных надежд. Нина вспомнила себя рядом с Кириллом и представила на своем месте Лизу – молодую и яркую. Ну почему Шарль любит свою жену-обезьянку, а Кирилл ее, Нину, не любит? И Таньку никто не любит. Почему они такие нелюбимые? Она всхлипнула и обняла подругу, прижалась головой к ее широкому плечу, заглянула в глаза:

– А что было дальше?

– Да ничего не было. Они, обнявшись, поехали в театр на такси, а я потопала к метро. Приехала домой – тут ко мне старшенькая со своим сюрпризом. Правда, не со шкатулкой. Она-то мне и поведала, что, чем так жить, лучше идти работать проституткой. И стала демонстративно раскрашивать лицо. Ну, я ей и помогла его раскрасить. А заодно раскрасила и еще одно место. Тут ты позвонила. В общем, как видишь, все счастливы, все довольны. Такова наша жизнь.

– Как же теперь будет с Шарлем?

– Никак. Он мне уже успел позвонить в антракте. Попросил, чтобы я завтра свозила его жену в Коломенское, а то он очень занят.

– А ты?

– Отказалась. Сказала, что больше не буду оказывать ему никаких услуг. Совершенно никаких.

– А он что?

– Спросил: «Почему?» И я ответила, что не хочу, чтобы он думал, что я его служанка, рабыня. Тогда он помолчал и сказал, что ему казалось, что я и в самом деле его «служанка и рабыня» и что мне самой это очень нравилось. Он сказал, что я смотрю на мужчину глазами потерянного животного, которое ищет хозяина, и что он всегда чувствовал себя со мной неловко оттого, что я постоянно пыталась ему угодить. Ну, я и сказала, что больше не буду пытаться. Он пожелал мне удачи.

– Но ты же говорила, что его любишь?

– Люблю еще, наверное. Но я сильная женщина – не он первый, не он последний… – вздохнула Таня. – На самом-то деле я думаю, что просто все эти годы пыталась найти замену одному-единственному мужчине – ушедшему мужу. Да только это не удалось. Но больше и пытаться не буду. На Западе женщина пользуется любовью мужчины во всех смыслах, главным образом в материальном. А мы здесь, такие героини, хотим видеть в мужчине по меньшей мере друга и верой и правдой служить ему. Правда что как собаки. И самое главное, что наших мужиков мы к этому приучили! Сравни героинь Теккерея и Пушкина, Бальзака и Тургенева, Стендаля и Некрасова… – продолжала Пульсатилла. – Все они жили в одно и то же время, но какая колоссальная между ними разница! Сравни, наконец, героинь Хемингуэя и Фадеева, Шолохова и того же Ремарка… Сопоставь характеры американок, француженок, шляющихся за мужчинами по всей Европе – из Парижа в Мадрид, из Цюриха в Рим, да наших бабонек того же периода – Аксинью, Ульяну Громову, – и все тебе станет ясно. Эти женщины с разных планет, из разных цивилизаций. Подумай об обитательницах дворянских гнезд – подавляющее большинство не только варили варенье в медных тазиках. Шпалы, конечно, тоже не клали, но заняты были с утра до ночи, пока мужья охотились, пили, гуляли и проигрывали в карты целые состояния… Я уж не говорю о крестьянках… Тяжела бабья доля и в наш век.