– Я – мужчина, ты – женщина! У тебя замедленная реакция, как у всех баб! И зачем тебе вообще это надо? Чтобы создать в семье дополнительные проблемы? Ты что, не понимаешь, что я и без того устаю на работе?

Она подумала, что с тех пор, как он стал начальником над целой толпой красивых и умных женщин, он разучился нормально разговаривать с ней. Ее просто поражала его теперешняя грубость. Когда он начинал так кричать, она сразу замыкалась в себе, и ее начинало тошнить. То ли от унижения, что он считает ее совершенной дурой, то ли от страха, что он ее бросит, как тот, другой мужчина, бросил ее подругу Пульсатиллу.

Она думала: «Пульсатилла теперь сама стоит за себя и еще за девчонок. Пульсатилла – сильная женщина». Она, Нина, наверное, так не сможет. Она уже привыкла жить за спиной мужа без материальных проблем.

Но все-таки некоторую справедливость мужниных слов она не могла не признать.

Что ни говори, а она действительно ходит преподавать в свое училище всего на полставки. И то ходит неизвестно зачем, деньги, которые она зарабатывает, – не деньги. Она преподает, чтобы не сидеть дома. Сотни женщин мечтают о такой жизни. А на деле вот во что это выливается: «Подай, принеси, пошла вон!» В его голосе отчетливо звучат барские нотки и явная угроза: «Если тебя не устраивает твоя жизнь – освободи место. На него кинутся толпы желающих!» Каждый вечер подспудно рефреном идет: «Ты ничего не понимаешь в жизни! Мыслишь ужасно старомодно!» И тут же: «Не видела, где мои носки, костюм, рубашка и плащ?»

– Конечно, видела. Сама и убирала после стирки и чистки. В твоем шкафу все лежит, на своих местах!

Он мог бы даже не открывать рот по поводу разных просьб. Он еще только, бывало, подумает о чем-нибудь, а она уже знает, что ему нужно. А часто она и думала раньше его. Прав он был в том, что она не хотела меняться, приспосабливаться, поддакивать, плыть по течению. Кое в чем она была упряма. Не очень следила за модой во всех ее областях. По многу раз перечитывала одни и те же книжки. Имела свое мнение. Ни Мураками, ни Павич ее не впечатляли. Она любила подолгу носить одну и ту же одежду, потому что привыкала к ней и одежда становилась частью ее самой. Перемена собственного имиджа казалась ей в чем-то предательством. Летом она любила одеваться в белое и синее, зимой – в черное и серое. Да и смысла выпендриваться не было уже давно. Перед кем ей было наряжаться? Перед нищими преподавателями училища? Или перед молоденькими студентками? А Кирилл в последние годы все равно был недоволен ее внешним видом, что бы она ни надела. Что она позволяла себе менять, так это брюки на юбку, а потом уже юбку снова на брюки. Ее синий шарф в машине был из той же череды неизменных вещей.

Итак, Нина занималась в этот день своими обыденными делами и все еще пребывала в нерешительности. Ученики всех мастей уже оттащили своим преподавателям охапки роз, георгинов и гладиолусов, первоклассники отзвонили в украшенные бантами звонки. Мальчики-выпускники откурили, отпили, отговорили недавно прорезавшимся баском сомнительные остроты в самых запущенных уголках школ, девочки парами отходили по коридорам, будто по подиумам, показывая всем страждущим ножки, прически и новые туфли, а она все не могла решить – идет или не идет она учиться в автошколу?

Утром она попросила Кирилла встретить ее после занятий, но он пробурчал что-то невнятное. В результате она не поняла, слышал он или нет, что она сказала. Но ведь было время, когда он был к ней так внимателен! Неужели ничего в жизни нельзя вернуть?

Например, в пору, когда она только начала носить свой синий шарф, Кирилл ласково говорил ей шутя:

– Гюльчатай, открой личико! – И, отводя в стороны куски нежной материи, целовал ее в губы, в глаза, в щеки. Шарф ее с тех самых пор остался тем же самым, а времена изменились – муж начал отдавать предпочтение фигуристым ярким блондинкам, а когда ее целовал последний раз – она уже и не помнила.

То, что он отдавал предпочтение именно блондинкам, Нина заметила в новой машине. Блондинки – это ведь не только цвет волос, это определенная каста, тип женщины. Может быть, этот тип теперь импонировал Кириллу больше других, а может, он просто опасался за свой новый автомобиль, но блондинок за рулем он всегда пропускал вперед, несмотря на то, что уже давно твердил, что «женщина на дороге – преступление!». Пожалуй, только Пульсатилла, которая как раз и была природной блондинкой, не вызывала у него никаких эмоций. Ему совершенно явно нравились крашеные блондинки – роковые, наглые, сексапильные. Нина же по своей природе имиджу блондинки не соответствовала. Но однажды, желая привлечь внимание мужа, она все-таки высветлила волосы «Блондораном». Результат не понравился ни Кириллу, ни ей. Светлые волосы вовсе не сделали ее похожей ни на Мэрилин Монро, ни на Катрин Денев. Так или иначе, эксперимент этот закончился тем, что Нина в тот же вечер вылила себе на голову еще одну баночку с краской и через сорок минут превратилась в прежнюю банальную шатенку с мягким рыжеватым отливом волос. Наверное, из-за обострившегося в последнее время чувства неуверенности в себе у нее и не возникало желания научиться водить машину. Но теперь, после поездки в Ярославль, ей почему-то страстно захотелось уметь управлять чудовищем на колесах. И вот этим вечером, собрав необходимые справки, уплатив сразу за весь срок обучения, она все-таки пришла на первое занятие и пополнила собой ряды учеников, ожидающих возле беседки во дворе автошколы. Жаль, что это так долго ожидаемое занятие прошло так бездарно!

Троица друзей тем временем выкатилась из здания школы в четырехугольник двора. Здесь они разделились. Михалыч на своей солидной семейной «Волге» первым поехал домой, опасаясь Галкиного гнева. А Роберт и Ленц еще постояли на улице возле синей «девятки», посмотрели в опять затянувшееся облаками темно-серое небо, покурили на свежем воздухе, попрощались со сторожем и наконец тоже уехали со двора. Роберт повез друга на его фазенду. Туда и обратно было около восьмидесяти километров, поэтому вернулся он уже ночью. Ленц оставлял его у себя ночевать, но Роберт, казалось, вспомнил о каком-то важном деле и во что бы то ни стало решил вернуться домой. Поставив машину под окнами своей старой хрущевской пятиэтажки, он не поторопился скорее выйти из нее, а еще посидел в ней некоторое время, подумал, покурил, а потом зачем-то снова достал из отделения для перчаток, повсеместно в России называемого бардачком, потрепанный учебный журнал. В машине было полутемно, и ему пришлось подсветить себе карманным фонариком.

– Как бишь там ее зовут, эту нелюбительницу публичных домов… – бормотал он с непонятным ему самому чувством, проводя пальцем по строчкам, чтобы отыскать нужную фамилию. – Нашел, – сказал он себе и поднес журнал поближе к глазам – Воронина Нина Илларионовна… – Роберт пожал плечами: – Язык сломаешь!

Он выключил фонарик, вышел из машины и аккуратно выкинул потушенную сигарету в урну у подъезда. Его по-спартански обставленная квартира на втором этаже была привычно пуста, и он даже не стал включать свет, чтобы не видеть покрытый пылью пол и старую мебель. Еще немного постояв в темноте у окна и глядя на мелкие, как монетки, колышущиеся от ветерка листья берез, он выкурил в молчании еще одну сигарету, потом опять громко и раздельно, будто нараспев, произнес:

– Подумать только: Воронина Нина Илларионовна!

Он снова, будто не понимая сам себя, пожал плечами, отошел от окна, разделся и плюхнулся в кровать.

4

Программа занятий в автошколе состояла из двух частей. Два раза в неделю ученики обязаны были изучать в учебной комнате теоретическую часть и три раза в неделю приходить на практическую. Практические занятия назывались вождением. С одной частью учащихся вождением занимался сам Роберт, а с другой – старший мастер Михалыч. Нине было все равно, с кем заниматься. Она испытывала перед первым занятием по вождению сверхъестественный, почти первобытный страх. «Что же будет, если я разобью машину?» – думала она. Ей казалось невозможным представить, что она через несколько дней должна будет не только трогать с места эту махину, какой представлялся ей обыкновенный автомобиль «Жигули», но и сможет ездить на ней! С Робертом ли, со старшим ли мастером, ей было все равно… лишь бы кто-нибудь ее научил!

Распределение на вождение по группам должно было произойти на втором теоретическом занятии. В тот день они начали изучать правила дорожного движения и дорожные знаки. И это занятие, так же как и первое, проходило скучно и монотонно. С утра у Нины на работе было четыре пары уроков – две с утра и две после обеда, поэтому к вечеру от усталости ее уже здорово клонило в сон. Преподаватель все тянул и тянул, будто на одной ноте, сначала про правила переезда через железнодорожные пути, потом про знак «Уступите дорогу». Нина, которая в детстве училась в математической школе, а в юности – в университете, схватывала все на лету, и многократное повторение одной и той же информации ее усыпляло. К счастью, преподаватель на этом занятии не обращал на нее никакого внимания, будто ее и не было в группе, хотя к другим ученикам он обращался по разным поводам по нескольку раз. Она тоже молчала, аккуратно записывая в специально заведенную тетрадку то, что он объяснял.

«Может, и лучше, что он на меня не смотрит, – размышляла она. – Меньше будет цепляться. А с кем учиться вождению, мне все равно». Но все-таки червь беспокойства неприятно шевелился у Нины в груди. Наконец преподаватель покончил с дорожными знаками и огласил списки учеников, зачисленных в ту или другую группу.

Пока он перечислял фамилии, курсанты напряженно молчали. Но вот он окончил, и группа зашевелилась. Многие хотели что-либо уточнить или перенести время занятий, Нинина фамилия вообще названа не была.

«Меня он, очевидно, исключил из списка», – подумала она, скептически сморщив губы, и стала складывать в плоский портфельчик книжки, одновременно раздумывая, что ей делать. Подходить к преподавателю специально для выяснения ситуации у нее не было никакого желания. И вдруг Роберт объявил:

– Да, чуть не пропустил… Воронина Нина Илларионовна будет заниматься со мной. – Ее имя и отчество он выговорил громко и очень отчетливо.

Она вздрогнула, подняла голову, посмотрела на преподавателя внимательно. Она могла бы поспорить, что он специально назвал ее самой последней. Но Роберт с тем же равнодушием, что и раньше, уже делал в своем журнале какие-то пометки, и ей не удалось поймать его взгляд. Тут же его окружили те из учеников, кто хотел поменяться друг с другом временем занятий. Нина взяла пальто и пошла к выходу. Почему-то ей показалось, что преподаватель должен был хотя бы посмотреть ей вслед. Она быстро обернулась. Роберт Иванович в этот момент оживленно разговаривал с молоденькой девушкой-курсанткой, а на нее смотреть и не думал. Нина гордо выпрямила спину, повернулась и пошла прочь из учебной комнаты.

Михалыч и Ленц, так же как и всегда по вечерам, поджидали своего товарища. В комнатушке учительской сегодня заняли места коллеги Роберта из числа молодых и рьяных, поэтому друзья околачивались в коридоре, навалившись локтями на подоконник, лицами к двери в учебную комнату. За их спинами в окне, не прикрытом даже символическими шторами, синел ранний вечер, а через стекло форточки в помещение школы заглядывал веселый молодой месяц.

«Ишь, собутыльники!» – с раздражением подумала про них Нина и, тут же отвернувшись, устремилась вниз по лестнице.

Дождавшись, пока страсти по согласованию расписания в группе улягутся и последний учащийся выйдет из комнаты, Роберт сложил многочисленные бумажки, справки, списки, тетрадки в журнал и присоединился к друзьям. Все вместе они пошли в учительскую, чтобы взять оставленные там сумки.

Глядя на друзей не прямо, а исподтишка, неестественным образом снизу вывернув голову, один из молодых коллег, всегда определеннее других высказывающий свои взгляды на жизнь, обратился к Роберту.

– На минутку, поговорить!

Роберт подошел к тому месту, где расположились четверо их оппонентов.

– Ну так как, Роберт Иванович? – слегка усмехаясь, начал молодой заводила. – Давайте делиться!

– Чем это? – делано удивился Роберт. На самом деле он вполне догадывался, о чем может пойти разговор.

– Вы себе такую большую группу учеников захапали, а мы тут после отпуска на мели, – не смущаясь, продолжал заводила. – Тридцать человек вполне можно было бы разделить на две группы. Тогда и нам кое-что бы перепало!

Поскольку Роберт и так разделил группу из этих тридцати человек пополам между собой и Михалычем, он решил держать оборону твердо.

– Группа моя, я решаю, как поступать с учениками, – сказал он на первый взгляд спокойно, но верхняя губа у него еле заметно дернулась.

– Да не волнуйтесь вы, бог с ней, с группой, – утешающим жестом махнул в его сторону заводила. – Речь о другом. Поделитесь с нами теми учениками, кто может заплатить бабки.