А умерла на следующий год после Олиной выписки, когда расцвела сирень. Она открывала вечером окно, чтобы пустить оглушительный запах, потянула изо всех сил носом и упала грудью на подоконник.

– Ты что, бабуля? – спросила Оля, думая, что та высматривает из окна шкодливого кота, который любил, подцепившись на оконных решетках, подглядывать их жизнь и шипеть, если ему стучали в стекло. Он не боялся их, он был свободный и гордый зверь, и ему принадлежали решетки, окна, двери и, возможно, даже люди.

Тогда Оля думала, что тоже умрет. Потеря была невыносима, сильнее самой страшной боли. Ей ли не знать?

Тетя Марина проявила чудеса скорости, обменяв уже двушку на однокомнатную недалеко от себя, вручив Оле сберкнижку с доплатой, вместе с которой были и деньги от прошлой квартиры, которые бабушка экономила и держала для внучки, но боялась класть в банк, предпочитая банку.

– Бери помаленьку, – сказала тетка, – на свои тебе не прожить.

В квартире пахло скорым, на быструю руку ремонтом. В первый же день в дверь постучал кот. И в темноте ей показалось, что это тот, которому принадлежало все, с бывшей квартиры. Оказалось, другой. Но тоже наглый и себе на уме. Она дала ему колбасы и воды. Он долго смотрел на нее и вдруг сказал: «Мое…» И стал ходить по комнате, почесываясь об углы и ножки мебели. А потом улегся мордой в олин ботинок. И больше не ушел. Оля звала его «Мой». Коту имя нравилось. Он вытягивался в длину, потом делал верблюжий горб и прыгал ей на колени, урча, как вполне полноценный моторчик.

Жизнь постигалась методом проб и ошибок. Она стала ездить к бабушке на могилу, потому что там естественно было плакать. За неделю накапливался ком. Он был редкостно сложным по составу. В него входило и человеческое непонимание, и стоимость куска мыла, и одиночество, и детское желание ласки, и непонятная новая гламурная жизнь, которой дразнили журналы, и желание встать на шпильки и неумение на них стоять, и пространство времени, которого она боялась, и тоска по любви, потому что она приходит – не звали и обязательно. Независимо от войн, травм, дефолтов и даже смерти близких.

Почему-то она стеснялась траурных одежд, которыми ее щедро одарила тетка для походов на кладбище. Инстинктивно она боялась быть отмеченной в чужом глазу. Ей было спокойней слиться и потеряться в толпе.

Выплакавшись у бабушкиной могилы, она возвращалась домой как бы утешенной. Она пила чай, поставив перед собой книгу, слушая, как шумят во дворе дети, помня собственный визг на вздымающихся качелях. Слушала кота. Какая-то совсем другая, не ее жизнь. Папа, мама… Машина, на которой они едут на Клязьму. Нет, она не будет об этом думать. Сколько раз она пыталась вспомнить, куда и зачем они ехали тогда.

Она берет альбом для рисования, который носит с собой на кладбище. Она художница-минималистка. Травинки, травинки, желтый лист, упавший на землю раньше срока. Умер, бедняжка, скрюченной смертью. Падая, он насел на стеблину вымахавшего сдуру осота-чертополоха, там и застрял. Жизнь и смерть в объятии.

«Не надо про это думать, – говорит она себе. – Я живая и у меня ничего не болит».

В альбоме одним движением сделанный профиль. Прошлый раз она видела мужчину со странно повернутой головой. На плечах его сидел ребенок и как бы взнуздывал несущего. Обычное кладбищенское посещение-визит. Она старается не смотреть на людей на кладбище, а тут взяла и повернула голову. И – этот профиль, который нарисовался одним движением. Так они и остались на странице – желтый лист, слетевший на стеблину, и профиль меж детских ног. Чей он, этот профиль, откуда она его знает? Или это просто восприятие случайных парностей – травы и листа, головы и ног? Одно в другом. Глупо.

Но вот прошел почти месяц с той среды, именно среды, она брала работу домой на выходные и ей дали отгул в среду. Среда – день затрапезный, хоть и серединный. Бабушка любила говорить: «Чего дуешься, как середа на пятницу?»

Что-то стучит внутри. Вспомни этого человека!

Она не вспомнила. Она увидела его во сне.

…На мокром асфальте лужи от недоброкачественной работы дорожников. Она их обходит весело, потому что тепло, потому что сентябрь, а держится лето, потому что, пройдя через парк, она встретит подружку Ксанку. И та ей расскажет, как у нее это было. Ксанка не первая в их классе вступила на опасную тропу «женской жизни». Ксанка – первая, кто хочет с ней этим поделиться после речей Леки из Вудстока. Это ведь большой секрет для маленькой компании. Все знают, но никто не знает, как и что. Она возбуждена предстоящим разговором, только бы Ксанка не передумала. С нее станется. Она текучая, как вода в речке. Сейчас одно. Через минуту будет другое. Расчет на то, что Ксанка сама переполнена впечатлениями просто дальше некуда. Ее сверхжелание похвастаться таким событием жизни равно Олиному сверхлюбопытству.

Оля заходит в парк. К тому месту, где ее ждет Ксанка, надо пройти по боковой аллее. Она темная от густых лип, с которых все еще каплет. Дорога песчаная, мягкая, в конце она выпускает отросток влево, к площадке с то ли недостроенной, то ли окончательно сломанной каруселью, из-под которой веет подземельем. Маленькая, она бывала тут не раз и даже залезала на круг слушать урчащее подземное царство. Она была такая любопытная ворона в своем дошкольном детстве. Сейчас, будучи уже почти взрослой, десятиклассницей, она снисходительна к той себе, маленькой. Ну, разве стала бы она сейчас идти в этот тупиковый отросток? А тогда ей все было «надо».

Он шел ей навстречу. Высокий, красивый, рубашка-апаш открывала сильную шею, джинсовые ноги казались бесконечно длинными. А она шла за Ксанкиными впечатлениями.

Он резко шагнул влево и оказался напротив нее, красавец-мужчина, распахнувший руки. И она безбоязненно вошла в них. Он повел ее в тот отросток аллеи, в который она вбегала с ведром и совочком.

Да! Да! Там можно было копать, а на аллее нельзя. А она любили это слово «копать». Первый произнесенный ею в жизни глагол. Мама спрашивала папу: «Если искать знаки судьбы, то что бы это значило?» Мама ей рассказывала об этом уже потом, когда она подросла и знать не знала, что болтала на самой зорьке жизни. «Может, будешь агрономом? – размышляла мама. – Хотя, что называется, ни с какой стороны… Или археологом… Это уже чуть ближе… Есть момент исследования. Это может быть от папы». Но потом забылось. Все. И слово, и мамины поиски знаков судьбы.

Сейчас же она шла в отросток аллеи. И некто чужой и сильный крепко держал ее за плечи. В какую-то минуту ее охватил страх. Когда она повернула голову и увидела его профиль. Жесткий? Жестокий? И рванулась вбок. И ей было сказано так, что сердце стало умирать от ужаса: «Нишкни, сопелка. Хуже будет». Тут она уже рванулась изо всей силы. Но он так дернул ее за руку, что она почувствовала: рука оторвалась и висит в мешке кожи, а боль стала главной и рвалась из горла криком. И тут ее бросили на землю, головой она ударилась о край бывшего круга и уже ничего не помнила.

Очнулась от невыносимой боли всюду. Тело – сплошная боль. Кто-то нежно держал ее голову на коленях и шептал: «Успокойся, девочка! Все будет хорошо!»

«Эта сволочь загнал в нее горлышко бутылки», – услышала она. И потеряла сознание на пять лет.

Сон был такой четкий, такой ясный. В нем была режущая боль, кровь, хлеставшая из нее, и сознание, что она сама «вошла в руки».

Значит, не было никакой аварии.

Авария была у папы с мамой. Они мчались на машине к ней в больницу? Или, наоборот, возвращались, оставив ее, полумертвую и растерзанную? У них один год смерти. Один ли? В памяти возникает табличка. Папина дата то ли залеплена, то ли соскоблена. Вопросы, как стрелы, пущенные наугад, вонзаются куда ни попадя. Тело болит остро, будто вспомнило ту боль.

Этот человек – человек ли? Да, рука оторвалась и была, как в мешке. Она закричала, и он бросил ее на землю. Пальцами она хватала мягкий парковый грунт, который так любила копать. Больше ничего. Тьма.

Может ли она поручиться, что мужчина с ребенком на плечах, что уже само по себе как бы и алиби, и знак порядочности, тот самый красавец, к которому она бестрепетно вошла в руки? Не дождалась Ксанкиной исповеди, решила проверить все на себе?

«Он загнал в нее горлышко бутылки».

Значит, она боролась, билась… Жалкое оправдание себя самой.

16

Теперь она ходит на кладбище не только в воскресенье, но и в субботу, и в будние дни, когда оказывается, что нет работы и можно уйти с условием задержаться завтра.

Она его ищет. Но ни мужчина, ни ребенок в носочках в полосочку ей больше не встречаются. Нет ответа на вопрос, а что делать, если он встретится. Оторвет ведь руки-ноги и уже в горло вставит горлышко бутылки. Страха нет. Пусть даже так. Она носит с собой нож. Но под ним даже хлеб не режется, а крошится. Ей бы меч, как у Умы Турман. Чтоб снести ему голову вместе с мощной шеей. Чтоб она валялась на земле, хватала воздух ртом. Это тебе, сволочь, за папу и маму. Она так сильно переживает воображаемое, что ей даже становится легче, будто возмездие случилось на самом деле.

Но он ей не встречался. Она обводит линии профиля чернилами. Странно, но в таком виде она его как бы и не знает. Вот дура, думает, зачем обвела? Теперь, если он убьет ее, этот эскиз не сможет стать не то что доказательством зла, а даже просто наводкой.

Скоро она успокаивается. Это свойство многомиллионного города: раствориться и потеряться в нем – раз плюнуть. Нож без нужды лежит на дне сумочки. И на посетителей кладбища она смотрит уже почти без надежды. Она хочет восстановить на камне дату смерти отца. Звонит тетке. Та называет спокойно и уверенно совсем другой год, чем тот, что написан у матери.

– Они не погибли вместе?

– Нет, – ответила Марина. – Ольга! Ты уже в порядке. Мама умерла раньше, а папа… Папа действительно разбился на машине… – Она замолчала, и Оля поняла: тетка до сих пор не знает, как ей объяснить, что было с ней.

– Про себя я знаю, – сказала Оля и положила трубку.

Марина кинулась к врачам-психиатрам с криком: «Что теперь будет? Что будет?»

И ей сказали: ничего не будет. Все зарубцевалось, раз девушка задает конкретные вопросы. Дотошность, желание узнать детали – это игры здорового ума. Психопаты видят мир без подробностей, видят кругло, а здоровый человек способен постигать углы мироздания.

«Дурь», – подумала Марина и перезвонила Ольге. Откуда ей было знать, что та казнит себя за обведенный чернилами, а потому неузнаваемый набросок мужского профиля.

– Все в порядке, – сказала Ольга. – Камень на могиле облупился. Я хочу его поправить.

Марина вспомнила, как маникюрными ножницами выковыривала цифру, а покойная бабушка просто принесла в ладони раствор бетона и ляпнула им на расцарапанные цифры. Это было накануне первой Олиной поездки на кладбище. Они тогда вовсю, как какие-нибудь Штирлицы, обкатывали легенду беды. Изнасилование не подразумевалось никоим образом.

И сейчас Марина думает: почему?

Об этом же думает Ольга.

Марина объясняет себе все наличием бутылочного горлышка. Такое лучше не знать.

Ольга же считает: они знали, что она сама пошла на это. Вся задрожала и свернула в отросток аллеи. Са-ма.

Случается, что в кишащем муравейнике один муравей налетает на другого. Что тогда происходит? Для остальных прокладывается другой путь, в обход столкнувшихся. Муравьи – рационалисты, им не до сантиментов, если они заняты делом. Люди же обладают свойством любопытничать и наблюдать аварии.

В автобусе, идущем по Ленинградке, не своим голосом закричала девушка, проталкиваясь к выходу, а дверь собственной силой распахнул мужчина и выпрыгнул из автобуса. И все подумали: карманник, вон как девушка сжимает сумочку.

Бедняжка упала, потеряв сознание. Ну и глупо, думал муравейник, сколько у нее могло быть с собой денег, чтобы уж так рухнуть?

Так и сдали ее «Скорой» как балду, ринувшуюся за вором, а того ищи-свищи. Он руками раздвинул двери. Силач! Красавец! Такого бы в стриптизеры, модно это сейчас, а он спец по дамским сумочкам.

Ольга никак не приходила в себя, а когда пришла и поняла, что она в больнице, закричала снова и кричала не переставая голосом человека, которого режут по живому. Но на ней не было ран. Были косые, грубые старые швы на животе.

До того, как Ольгу нашла Марина, ее нашел бывший ординатор, который давным-давно, будучи молодым врачом, был спасателем девочки, найденной в закоулке парка. Он уже жил в Германии и приехал на родину первый раз. У него был своеобразный маршрут по местам «боевой славы», по клиникам, где, будучи студентом, он проходил практики.

В больницу, куда привезли Ольгу, он пришел не потому, что бывал здесь когда-то. В ней работал его давний приятель. Он хотел показать гостю из-за границы новенькое оборудование для хирургии, которое закупили у американцев. Приятель сопровождал это оборудование, а поэтому и носился с ним, как дурень с писаной торбой. Он кричал по телефону: