Единственным человеком, навещавшим Хусну и понемногу помогавшим ей, была старая женщина-мусульманка, когда-то бывшая профессиональной танцовщицей. Она-то и убедила Хусну, что ее спасение в том, чтобы принять мусульманство — так же, как сделали до нее миллионы индийцев, пытавшихся избавиться от низкой доли выходцев из презираемых каст.

«Для мусульман нет низкорожденных, мы все — дети одного Бога, и он хранит каждого из нас, — внушала она своей подопечной. — Подумай, сможешь ли ты выдержать натиск всеобщего презрения теперь, когда ты одна, когда твои силы на исходе? А что ждет тебя в старости, когда танец уже не сможет прокормить тебя, когда красота твоя поблекнет? Куда ты пойдешь? Ведь дорога обратно в храм тебе заказана навсегда».

Хусна слушала ее и ничего не могла возразить. В словах старухи была правда, с которой не поспоришь. Для девушки было закрыто слишком много дорог — даже замужество. Кто женится на ней, посмевшей пренебречь обычаем? Даже юноша из девадаси не посмеет связать себя браком с ней, нарушившей закон своей касты. А что уж говорить о других…

Старуха ходила не напрасно — все вышло так, как она хотела. Хусна стала мусульманкой, надеясь, что это поможет обрести какую-то основу в жизни, спасет от отчаяния и страха. Наивная, она и не подозревала, что внутрь сообществ индийских мусульман давно проникли и укоренились те же кастовые предрассудки, что и у индуистов. Они не носили здесь такого явно выраженного, формального характера, но все-таки неизменно присутствовали в каждом, определяя его самосознание и отношение к людям.

Многое оказалось не таким, как рисовала себе Хусна, мечтая об обновлении. Она могла теперь жить там, где хотела, нанять слуг, встречаться с людьми. Но мало кто из них считал ее равной себе и не помнил о прошлом, которое тянулось за ней, не выпуская из своих цепких лап. Когда это стало очевидным, Хусной овладело отчаяние, и она решила стать той, которую видели в ней все эти люди.

Она оставила сцену и стала содержанкой богатого и могущественного мадрасца. Он души не чаял в прелестной и талантливой танцовщице, баловал ее, брал с собой в путешествия. Для Хусны были наняты учителя, призванные дать ей знания, которых так не хватало, построен зал, где она могла репетировать и танцевать для гостей своего покровителя. Она стала его гордостью, ему нравилось удивлять людей ее искусством, умом и хорошими манерами. И Хусна по-своему привязалась к нему, хотя не могла, конечно, отвечать на его любовь полной взаимностью.

Жизнь ее стала теперь спокойной и устроенной, правда, в ней не хватало одного — счастья. Хусна была счастлива, только когда танцевала. Во время танца ей случалось забыть о том, где она, для кого танцует, как оказалась в этом роскошном доме, почти что дворце. В ней все больше укреплялась мысль, что она погубила свою жизнь, хотя сама не знала, когда и как это произошло — ведь все шло само собой, она как будто ничего и не предпринимала, не решала. Она даже не сделала никакого зла — так почему ей казалось, что она виновата перед всем миром?

Эта жизнь, с ее спокойствием и мукой, представлялась вечной, но внезапно ей суждено было оборваться — покровитель Хусны погиб в автокатастрофе. Когда вскрыли его завещание, семья покойного пережила шок — половину своего состояния он завещал танцовщице. Хусна и сама была поражена, узнав о таком щедром посмертном даре. Однако она не рассчитывала, что получит эти деньги — наследники могли подать в суд, и дело тянулось бы годами. Однако чопорное семейство предпочло замять скандал и тихо избавиться от танцовщицы, отдав ей все, что причиталось, — они дорожили своим добрым именем, на которое и так легло пятно афишируемой внебрачной связи.

Первое, что сделала Хусна, получив свою часть наследства, — уехала из Мадраса в Лакхнау. Ей казалось, что в новом городе что-то изменится для нее. Она купила прекрасный дом, стала опять танцевать. У нее собирались гости, некоторые вскоре оказались совсем очарованными ее красотой. Она с удивлением обнаружила, что имеет власть над ними, позволяющую ей добиваться чего угодно — если бы она только хотела этого, конечно… Но она не хотела.

Самым преданным ее поклонником стал Джахангир — красивый, богатый, образованный. Хусне нравилось разговаривать с ним — он много знал и умел хорошо излагать свои мысли. Джахангир любил поэзию, разбирался в искусстве танца, много рассказывал Хусне о странах, в которых успел побывать. Хусна не могла не видеть, что с каждым днем он привязывается к ней все больше.

— Вы — первая моя любовь, — признался он ей однажды.

— А как же ваша жена? — удивилась Хусна. — Ведь вы женаты!

— Это-то и ужасно, — невесело усмехнулся он. — Я женат уже шесть лет, но только теперь узнал, что такое быть влюбленным. А ведь мне казалось раньше, что я люблю Насемар.

— Может быть, так оно и было? — спросила Хусна. — А теперь вы поддались на новизну чувства и вам показалось, что предыдущее только ошибка…

— Нет, — покачал головой Джахангир. — Я никогда не испытывал ничего подобного тому, что принесла в мою жизнь ты. Мои чувства слишком сильны, слишком ярки для того, чтобы я мог заблуждаться — никогда не было у меня такого с Насемар… Это все равно, что сидеть в полутемной комнате при одной свече, а потом вдруг увидеть в ней шаровую молнию: и страшно, и ослепительно светло. Разве тут можно ошибиться?

Хусна порой вспоминала его слова. В ее жизни не случилось и свечи, что уж говорить о чем-нибудь поярче… Должно быть, она отдала всю душу танцу, так что для мужчин не осталось ничего.

Ей нравился Джахангир, но и он был не более, чем поклонник — приятный, но не необходимый. Она знала, что он готов жениться на ней. Когда он сказал об этом впервые, Хусна решила, что это случайно вырвавшееся обещание, о котором он потом пожалеет. Но Джахангир возвращался к этой теме снова и снова. Он хотел, чтобы она стала его женой.

— Я не смогу уже жить без тебя, Хусна, — признался он. — Ты должна быть моей.

— Я никогда не буду вашей любовницей, и вообще ничьей, — твердо ответила Хусна. — Вы знаете, что я уже прошла через это. С меня довольно.

— И не надо! Я слишком люблю тебя. Ты будешь мне не любовницей, а женой! — горячился Джахангир.

Женой? Разве это возможно? Хусна была слишком благородна, чтобы принять такое предложение. Она опозорена, на ней пятно, которое не смоешь. Если еще забыть о ее происхождении — а кто из недоброжелателей забудет об этом? Жениться на ней — значит, разделить с ней ее позор, навлечь на себя всеобщее презрение, замарать честь рода — надолго, на многие десятилетия, так что даже внуки будут проклинать деда, уготовившего им такое будущее. Над ее мужем станут смеяться, ему не подадут руки, с ним не захотят иметь дел.

— Разве вы не понимаете, на что обрекли бы себя, женившись на такой, как я? — спрашивала Хусна у Джахангира.

Он понимал, но упрямо стоял на своем. А ведь была еще и Насемар, которую до глубины души оскорбляла мысль о появлении в доме второй жены, даже если бы это была не танцовщица с сомнительным прошлым, а девушка из самого знатного рода в округе. Были дети, которые тоже непременно стали бы объектами насмешек. Была родня, которая отвернулась бы от Джахангира.

Он не мог не думать об этом, но что значили все эти беды в сравнении с его любовью?!

— Ты достойна быть королевой мира, а тебе отказывают в праве стать женой, матерью, хозяйкой дома! — с горечью говорил Джахангир, сжимая ее руку. — Ты чище, добрее, лучше, чем все, кто кричит о добродетели. Я помогу тебе подняться и стать выше их!

Подняться? Встать над людьми, чтобы доказать свое презрение к их несправедливому мнению о ней? Этого ей было совсем не нужно. Она хотела другого: очищения — истинного, а не формального, не в глазах тех, кто презирал ее. Она хотела снять со своей души тяжко давившее бремя прошлого. Став женой Джахангира, Хусна, возможно, и поднялась бы до уровня своего мужа, но ни о каком очищении в этом случае и мечтать было нельзя. Наоборот, она чувствовала бы себя еще хуже. До этой минуты она никому не сделала зла, а тут принесла бы горе его жене, детям, да и ему самому. Ведь это теперь, ослепленный чувством, Джахангир думает, что любовь защитит его от недоброжелательства окружающих, что ему все равно, что скажут, что подумают о нем люди. Но когда пройдет ослепление, все станет на свои места, и он проклянет принятое решение связать судьбу с той, о которой всякий может сказать нечто оскорбительное.

Но что способно принести долгожданное очищение? В каком пламени может сгореть, наконец, это проклятое прошлое? Говорят, очищает любовь, только она способна дать силы заново начать свою жизнь. Но где она, когда придет и придет ли вообще? Как ее найти? Может, распластавшись в пыли, молить о ней Бога как о великой и незаслуженной милости: Господи, пошли мне ее, награди меня любовью, защити меня ею и спаси! Или, будто охотник, бродить по земле, высматривая ее следы, готовить западни, помещая в них, как приманку, свое беззащитное сердце?

Хусна все сразу поняла, когда появился Ахтар Наваз. Вот оно, то, чего она ждала и о чем мечтала! Еще на улице, когда он только подхватил ее и уберег от падения, она почувствовала, что этот человек войдет в ее жизнь. Уверенность в этом как будто ни на чем не основывалась и удивила Хусну. Но она не только не пропадала, она крепла и развивалась в ней. Хусна надеялась, что он войдет однажды в дверь ее дома, хотя и не знала, принесет ли счастье его появление. Но уж любовь-то оно принесет!

Ахтар поразил ее не внешностью, не тем, как просто и естественно встал на защиту чести женщины. Она безошибочно угадала бы его даже в толпе — не зря многие считали, что в ней есть что-то от колдуньи. Если бы так! Если бы она могла наколдовать себе счастье! И все-таки какой-то внутренний голос говорил с ней иногда. Так было и теперь. Она точно знала: этот человек — ее судьба, и сердце ее рвалось ему навстречу.

Когда наконец она увидела его у себя в доме, радости ее не было предела. Но, наверное, радость не для таких, как она. Он пришел сюда не ради нее, он не искал свидания с ней, не думал о их случайной встрече. Его волновала судьба сестры — что ж, значит, он хороший брат, он умеет любить… Хусна все готова была истолковать в свою пользу, даже то, как он разговаривал с ней, хотя ни один человек не причинял ей такую боль, такое страдание, как он с его оскорбительным пренебрежением.

Нет, Хусна не обиделась на него — она не смогла бы сделать этого, даже если бы очень захотела. «Я для него — враг и угроза, — поняла она по его запальчивым речам. — Он думает, что я готова разбить жизнь Насемар, сделать ее несчастной. Откуда ему знать, что у меня нет таких намерений?» Теперь ей было нужно только одно — удержать его около себя, чтобы он успел узнать ее, оценить. Может быть, тогда он по-другому взглянет на нее, разглядит ее истинные черты за той грубой личиной, которую приписывает ей молва?

Обещание приходить к ней каждый вечер Хусна расценила как свою победу — маленькую, жалкую победу с привкусом горечи. Пусть так, но все-таки она будет видеть его, танцевать для него, говорить с ним. Это ее счастье. Немного — но пока все, на что она может рассчитывать.

Ей хотелось поразить его — своим искусством, образованностью, внешностью. Она полночи думала, какой танец выберет для следующего вечера, что споет, как встретит, в какое платье нарядится. Это последнее показалось ей особенно важным, и она, устав дожидаться рассвета, побежала в комнату, где хранились ее костюмы.

— Не то, не то… — шептала она, отвергая платья одно за другим.

Наконец, она вывалила их все из шкафа на ковер и принялась рыться в этой огромной, посверкивающей блестками, шуршащей шелком куче, стараясь найти то единственное, в котором была бы неотразима. Все ей казались нехороши, но, с досадой смирившись с тем, что новый туалет она уже не успеет себе заказать, Хусна остановилась наконец на персиковом кружевном платье на шелковом чехле того же цвета. Она торопливо натянула его, накинула на голову такой же шарф, надела жемчужные подвески, воткнула в косу серебряные булавки с сапфирами и надолго встала у зеркала, вглядываясь в себя.

Даже такой требовательный взгляд, как ее собственный, не мог не признать, что женщина в зеркале была очень хороша: молода, стройна, изысканно красива… Ее портило только одно — слезы, потоком бегущие по нежной коже щек, падающие на грудь, оставляя на драгоценном кружеве мокрые пятна.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

— Фейруз, детка, ты не собираешься ложиться? — Сария заглянула в комнату дочери и встала в дверях.

— Еще почитаю, мама. Видишь, опять эта противная география, — дочь кивнула на книгу, лежавшую перед ней на розовом шелковом покрывале постели. — Скоро выпускные экзамены, так что придется всерьез за нее взяться.