Я похвасталась, что вернула ему букет, и Тони восхитился моей преданностью подруге.

— Не нужны мне его цветы, — сказала я. — От него мне вообще ничего не нужно.

Тони посмотрел на меня с любопытством.

— Вы не лукавите, Линда?

По правде говоря, я и сама не знала. Розы были прелестны, и если быть до конца откровенной, то розы есть розы, кто бы вам их ни подарил.

Я призналась Тони, что, пожалуй, охотно оставила бы себе цветы, но у меня не было другого способа доказать Тедди и Бесси, что я не желаю иметь с ним никаких отношений.

— А ведь я хотел послать вам сегодня цветы, Линда, — сказал Тони. — Теперь мне жаль, что не сделал этого. Но я подумал, что, быть может, вам больше понравится вот это.

Он достал маленькую плоскую коробочку, я открыла ее, в ней оказалась прелестная вечерняя сумочка из золотой парчи с красивой застежкой, стилизованной под драгоценные камни.

Я была в восторге.

— Ну вот, — сказал он, — думаю, сумочка полезнее цветов, которые завянут через пару дней, тем более что я дарю ее вам совершенно искренне, без всякой задней мысли.

Я спросила, что он имеет в виду.

— Это значит, что от вас не требуется благодарности, — ответил он, смеясь.

— Но нельзя же быть неблагодарной, — возразила я. — Это самая очаровательная вещь, какая у меня когда-нибудь была.

— Вы, кажется, меня не поняли. — Он усмехнулся. — Но неважно, Линда, я рад, что она вам нравится.

Тут нам подали очередное блюдо, которое она заказал, ужасно вкусное, и я надолго замолчала, пока не покончила с ним.

Когда принесли кофе, он сказал, не глядя на меня:

— Сегодня наше первое… и последнее свидание, Линда.

— Почему? — спросила я, ужасно разочарованная.

— Потому что я женюсь…

— Очень жаль, — ляпнула я, не подумав, но тут же покраснела и постаралась поправиться: — Я хочу сказать, что ужасно рада за вас, но мне жаль, что мы больше не увидимся. Ваша невеста стала бы ревновать ко мне?

Он усмехнулся.

— Вы смотрели когда-нибудь на себя в зеркало, Линда? — спросил Тони.

— Конечно.

— В таком случае должны понимать, что никогда не будете пользоваться успехом… у женщин.

— Вы очень влюблены? — спросила я.

Тони поколебался немного, прежде чем ответить.

— Хотите знать правду?

— Да. Мне всегда бывает очень неприятно, когда люди лгут. Уж лучше вообще ничего не говорить, чем притворяться.

Тони засмеялся.

— Милая Линда, какой бы из вас получился великолепный политик!

Снова посерьезнев, он продолжил:

— Видите ли, Линда, отец моей невесты — очень важная особа и глава фирмы, в которой я работаю. Я часто встречался с его дочерью Элен, у нас с ней прекрасные отношения, и я даже думал, что влюблен в нее, пока… одним словом, пока кое-что не случилось.

— Интересно, что? — спросила я с любопытством.

Тони посмотрел на меня пристально, потом отвел взгляд в сторону и долго молчал. Когда он снова заговорил, голос его звучал необычно, как-то хрипло.

— Я увидел вас, Линда.

— Вы… хотите сказать, что полюбили меня?

Он молча кивнул и, взяв под столом мою руку, сжал ее так сильно, что я испугалась, как бы он не сломал мне пальцы.

— О Тони, какая жалость — теперь получается, что я осложнила вам жизнь!

Не сводя с меня глаз, он быстро заговорил:

— Это нелепость, совершенная нелепость. Вы думаете, я не повторял себе это снова и снова? Я никогда вообразить себе не мог, что можно кого-нибудь сильно желать, так сильно любить. Безумие видеться с вами, безумие думать о вас. Разве я не понимаю, как глупо веду себя? Но, даже если бы я не женился на Элен, это ничего бы не изменило. Знаете, какое у меня состояние? Несколько сотен фунтов в год. Вам этого не хватит, Линда, прелесть моя, как и мне.

Он замолчал так же внезапно, как и разговорился, и, подозвав официанта, попросил принести ему бренди.

Мы молчали. Я чувствовала, что мне нечего сказать, хотя все это было очень и очень грустно.

Через несколько минут Тони как будто успокоился.

— Я могу кое-что сделать для вас, Линда, я могу вытащить вас из этого ужасного второсортного шоу, в котором вы сейчас заняты. Вы достойны лучшего.

— Но я была так счастлива, когда меня взяли и сюда. Если бы вы только знали, как трудно получить роль, хоть какую-нибудь. Я целыми днями обходила все агентства по найму, и они на меня даже смотреть не хотели.

— Дорогая моя, — сказал он, — сцена не для вас.

— Но я уверена, что могла бы стать актрисой, — возразила я. — Только мне хотелось бы совсем другого. Мне нужна настоящая роль, и обязательно комедийная, а не эта чепуха, которой я сейчас занимаюсь.

Тони засмеялся.

— Удивительно, до чего же заблуждаются люди на свой счет, — сказал он. — Как вы, с вашей внешностью, можете думать о комических ролях? Нет! Я предлагаю вам стать манекенщицей в одном из крупных домов моделей. Это значит гораздо лучшие условия жизни, более высокая оплата и больше возможностей встречаться с людьми, которые будут приглашать вас повсюду.

Не скажу, что мне эта мысль показалась очень привлекательной.

— Быть манекенщицей? Значит, весь день только и делать, что демонстрировать модели? Уж очень это легкая работа.

— Не такая легкая, как вы думаете. Я мог бы устроить вам просмотр. Моя фирма занимается оптовой продажей тканей, и я знаком с управляющими нескольких домов моделей. Они постоянно жалуются на своих манекенщиц, так что, не сомневаюсь, они бы просто ухватились за вас. Во всяком случае это лучше, чем болтаться со всяким сбродом. Вы же понимаете, что ваше шоу отвратительно. И кого вы можете встретить, работая в захудалых театриках, кроме таких типов, как Тедди, который стремится найти себе «постоянную девочку».

— Конечно, хорошо бы найти работу получше, — сказала я.

И подумала, что, может быть, Тони и прав и было бы замечательно, если бы он помог мне устроиться где-нибудь в приличном месте.

— Я займусь этим завтра же, — сказал он, — и, пожалуй, это все, что я смогу сделать для вас.

Нам обоим стало очень грустно. Вечер закончился печально. В такси Тони мрачно сидел в своем углу, притихший и унылый. Когда мы уже подъезжали к моему дому, я сказала:

— Тони, я хочу поблагодарить вас за чудесную сумочку и за то, что вы так добры ко мне. Бесси говорила, что этого делать нельзя, но мне все равно, и, если вы хотите меня поцеловать, я… не возражаю.

Тони издал какой-то сдавленный звук, полустон-полувосклицание, и порывисто обнял меня. Но не стал целовать, а только прижался щекой к моей щеке и долго сидел так, не произнося ни слова. Потом глухо пробормотал: «О, Боже мой!» — и расцепил руки.

Такси остановилось, Тони поспешно вышел, как будто радуясь, что мы наконец доехали.

— Прощайте, Линда! — сказал он.

Я не успела еще вставить ключ в замок, как он снова сел в машину и уехал.

Не знаю почему, но мне стало невыразимо грустно, и даже моя прелестная новая сумочка не радовала меня и не могла мне скрасить впечатление от этого вечера.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Мне не верится, что я работаю здесь всего неделю, и в то же самое время я начинаю чувствовать, как будто прошло уже много месяцев и даже лет с того дня, как я ушла из монастыря, с маминой свадьбы, с тех пор, как я бродила по улицам, не надеясь когда-либо найти себе хоть какую-нибудь работу.

Я чувствую себя сказочно богатой. Я зарабатываю четыре фунта в неделю и еще гинею в экстренных случаях, когда бывают специальные съемки или еще что-нибудь. Но зато и экстренных расходов у меня тоже много. Чего стоит только одна прическа, например.

С Тони мы больше не виделись. После того вечера в ресторане я получила от него очень короткое письмо. В нем говорилось только, чтобы я зашла к мистеру Канталупу на Бонд-стрит. И все. Больше ни слова.

Бесси поразилась, когда услышала эту фамилию. Очевидно, мистер Канталуп в настоящее время самый известный модельер не только в Лондоне, но и в Париже.

Его ателье оказалось таким шикарным, что мне пришлось собираться с духом, прежде чем в него войти. Дверь мне открыл величественного вида дворецкий, который при этом так на меня посмотрел, что я почувствовала, что все на мне надето не то и сама я не такая как надо. Теперь-то я знаю, что так оно и было.

Я сказала ему, что мне назначено, и он провел меня по коридору, покрытому необыкновенно толстым ковром, в комнату, находившуюся в самом конце. Там за письменным столом сидела за пишущей машинкой девушка в элегантном сером платье, которая сказала мне:

— Присядьте, пожалуйста, мистер Канталуп примет вас через несколько минут.

Я села, чувствуя себя так, будто пришла наниматься судомойкой, потому что сознавала, что у меня нет никакой надежды устроиться в такое великолепное заведение кем-нибудь другим.

Непрерывно звонил телефон, и очень изящная, изысканная секретарша отвечала в самой приятной светской манере, а затем передавала кому-то по внутреннему телефону: «Герцогиня Рексборо желает перенести свое посещение со вторника в три часа на четверг в четыре». А иногда она говорила тоже очень любезно, но твердо: «Я очень сожалею, но мистер Канталуп завтра не принимает, сегодня вечером он улетает в Париж».

Она казалась такой неприступной и строгой, что я испытала большое облегчение, когда, набрав номер, она взглянула на меня, решила, видимо, что со мной можно не церемониться, и сказала совершенно другим голосом: «Ну ладно, Энни, скажи маме, я вернусь сразу после работы, я вообще-то в кино собиралась, но ты скажи, что буду самое позднее в семь».

А минутой позже она уже снова напустила на себя важность: «О да, мистер Канталуп будет очень рад видеть леди Энглдин… Да, да, он специально оставил для нее время».

Наконец раздался звонок, она встала и сказала: «Сюда, пожалуйста», и провела меня в другую комнату.

Я увидела очень худощавого мужчину, совсем молодого, с длинными тонкими пальцами, как у художника или музыканта. В одной руке он держал альбом с рисунками моделей, в другой — сигарету в мундштуке из оникса.

Еще там присутствовали две девушки, одна в очаровательном серебристом платье, а вторая — в сером, как и секретарша.

Когда я вошла, мистер Канталуп обращался к девушке в серебристом платье:

— Это просто ужасно. Пойдите немедленно в мастерскую и скажите, чтобы его распороли.

Когда девушка скрылась за голубыми портьерами, разделявшими комнату напополам, вторая, взглянув на меня, сказала:

— Это манекенщица, о которой вам писал мистер Хейвуд, а вы знаете, нам сейчас как раз не хватает блондинок.

— Да, да! — Мистер Канталуп повернулся ко мне: — Снимите шляпу и жакет.

Я повиновалась. Он долго смотрел на меня, потом встал, обошел вокруг, разглядывая мои ноги, лодыжки, руки. Он изучал меня так внимательно, что я подумала: вот сейчас он откроет мне рот, чтобы осмотреть зубы, как это делают, когда покупают лошадей.

Наконец он заговорил:

— Кто вас причесывает? Это чудовищно, вам нужно немедленно заняться прической. Идите к Франсуа, скажете, я прислал. Он должен поискать для вас индивидуальный стиль. Как вас звать?

— Линда Снелл, — отвечала я.

— Не годится! — воскликнул он. — Фамилию надо постараться забыть. «Линда» звучит неплохо, могло быть и хуже… Займитесь ею, — сказал он девушке в сером.

Я взяла шляпу и жакет и направилась за ней.

Когда мы вышли, я спросила:

— Значит, меня приняли?

— Ну конечно.

Когда она сказала, что я буду получать четыре фунта в неделю, мне чуть дурно не сделалось от радости. Я и понятия не имела, что манекенщицам так много платят.

Мы направились к Франсуа. Он столько времени причитал по поводу моих волос, что я почувствовала себя преступницей, и все потому, что сделала завивку. Он уложил мне волосы абсолютно гладко, только над ушами оставил локоны и еще ряд завитков на затылке, ближе к шее, а на лбу низко срезал и расчесал на пробор. У меня появилось странное чувство, когда он закончил, однако должна сказать, что новая прическа очень мне шла и совершенно изменила мою внешность.

Но хотя мистер Канталуп и напугал меня, это было не так страшно, как встреча с девушками на следующее утро.

Когда я вошла, все они сидели либо в чудесных кружевных комбинациях, либо в шелковых халатах, которые надевали между сеансами.

Они лениво болтали между собой, вставляя совершенно незнакомые мне словечки, и у меня возникло такое чувство, как в мой первый день в монастыре много лет назад, как будто я здесь посторонняя, совершенно чужая и мне никогда не стать своей.