Машина затормозила. Водитель-частник обернулся в недоумении — спит, что ли, пассажир? — вежливо сказал:

— Приехали.

— Да, да, — встрепенулся Генрих, — извините, я немного задумался. — Он расплатился и вошел в гостиницу.

В номере, собираясь ко сну, он продолжал начатый в машине разговор с самим собой.

Так в кого же он был влюблен — в Сашеньку или в Таню? Конечно, он сразу, еще на вступительных экзаменах, увидел и влюбился в Сашеньку. Но она очень скоро вышла замуж за Митю, и для него, воспитанного в патриархальных традициях немецкой семьи, ее брак наложил табу на его чувства. А потом появилась маленькая Татоша, и все каким-то чудесным образом переменилось: она росла, требуя внимания, заботы, как, впрочем, все дети! Он с удовольствием каждую свободную минуту погружался в эти хлопоты, не только помогая молодым родителям, но и получая несказанную радость от того, что у него, бобыля, появился маленький родной человечек.

Кто бы мог подумать, что десять лет назад, простившись с Танечкой, он увезет с собой ростки нынешней любви.

Генрих заснул с ожиданием чего-то праздничного, что должно было случиться завтра.

В десять утра Генрих приехал к Ореховым.

Таня, вчера так непосредственно и искренне встретившая его, сегодня показалась чуть сдержаннее и с постнинкой на лице, будто кто ее обидел.

Генрих посмотрел на нее вопросительно.

Она не знала, что сказать, и с бухты-барахты, видимо от растерянности, объявила:

— А я чашку вчера разбила.

— А я это предвидел, — с улыбкой сказал Генрих и поставил на стол в гостиной огромную коробку, красиво упакованную в яркую с цветочками бумагу, перевязанную разноцветными лентами.

Вышли из спальни заспанные Сашенька и Митя.

— Извини, ради Бога, за такой вид, я сейчас приведу себя в порядок, — бросила Сашенька на ходу и удалилась в ванную.

Дмитрий пожал руку Генриху, взглянул на коробку, глубокомысленно произнес:

— Ого! Впечатляет.

— Татоша, открывай коробку, там и чашки, и кое-какие штучки. Надеюсь, тебе понравится.

— Да ты что! — вскинулся Митя. — Она же все перебьет. Вчера специально тренировалась.

Танька бросила на отца грозный взгляд:

— Как тебе не стыдно, папик! В кои-то веки разбила чашку и то — из лучших побуждений.

— Ген, ты знаешь, что значит бить посуду из лучших побуждений?

Генрих засмеялся:

— По-моему, надо спросить у автора.

Танька вспыхнула:

— Долго вы будете топтаться на разбитой чашке?

— Не на чашке, а на ее осколках, — заметил Митя.

Генрих взглянул на Таньку, почувствовал, что она сегодня совсем не склонна шутить, и назидательно обратился к другу:

— Если у тебя есть фонтан — заткни его!

— Генка, ты не забыл Пруткова! — воскликнул Митя, обнял Генриха и добавил: — Пошли на кухню, я угощу тебя по этому поводу армянским коньяком ереванского разлива.

— Коньяк в десять утра?! — ужаснулся Генрих.

— Так вы же сейчас уйдете, а вечером на встрече дадут тебе какого-нибудь пойла — не обрадуешься. Так что пользуйся случаем и щедростью моего армянского пациента.

Сашенька вышла из ванной, увидела коробку, ахнула:

— Ты что, весь мейсенский фарфор скупил?

— Вы тут, Сашенька, с Татошей разбирайтесь, а мы ненадолго уединимся, — распорядился Митя и повел Генриха на кухню.

Началось священнодействие: Митя распахнул нижние дверцы кухонного шкафа, и перед удивленным Генрихом предстала живописная картина — батарея самых разных по форме и содержанию бутылок.

— Я не знал, что ты коллекционируешь напитки, а то привез бы тебе парочку экзотических.

— Разве я похож на коллекционера? Это приносят благодарные пациенты, уцелевшие после операции, а я руководствуюсь принципом: не бойся данайцев, дары приносящих.

— Значит, у тебя получается, как в задачке по арифметике с бассейном: в одну трубу вливается, в другую — выливается.

— Замечательно! — воскликнул Митя. — Как это мне в голову не пришло?

— Зато пришло в мою голову, — улыбнулся Генрих, явно довольный собой.

Митя выбрал из батареи бутылок ту, где стояла надпись «Арарат», откупорил, поставил на стол бокалы, разлил коньяк.

Они выпили.

Митя посмотрел Генриху в глаза и неожиданно спросил:

— Скажи честно, ты не путаешь Таньку с Сашенькой? И не сердись на меня за этот вопрос.

— Я их не путал никогда. Только посторонний может обмануться их внешним сходством, но не я.

— Я когда-то дал тебе томик Блока, а ты признался, что это — открытие для тебя. Если помнишь, там было одно из ранних стихотворений:

То отголосок юных дней

В душе проснулся, замирая,

И в блеске утренних лучей,

Казалось, ночь была немая.

То сон предутренний сошел,

И дух на грани пробужденья

Воспрянул, вскрикнул и обрел

Давно мелькнувшее виденье.

— Никогда не перестану удивляться твоей фантастической памяти!

— Увы, только на стихи, — вздохнул Митя.

— Признайся, зачем ты прочитал именно эти стихи? Ты не поверил моим словам?

— Я всегда верил тебе и ни разу не ошибся. Надеюсь, и на этот раз. Просто у Блока мое предположение выражено в поэтической форме, что всегда звучит и мягче, и убедительнее: «То отголосок юных дней…»

— Ты знаешь, я прагматик, и никакие отголоски меня не одолевают. Мы поговорим об этом, если возникнет необходимость.

— Согласен.

Они вышли в гостиную, где Сашенька и Танька разложили по всему столу подарки, охали, ахали, с восторгом рассматривая их.

— Спасибо, Генрих, огромное! Это такая роскошь, что даже боязно к ним прикасаться, — поблагодарила Сашенька.

— А тебе, Татоша, понравилось? — спросил Генрих.

Она потянулась было поцеловать его, но смутилась, сделала шутливо книксен и проговорила:

— Данке шён, Гених.

— На здоровье, — отшутился он. — Так мы идем?

— Идем. Я давно собралась. Это вы там коньяки с утра распиваете.

Генрих и Танька ушли в прихожую одеваться.

— Сашенька, — обернулся Генрих, — я заеду за тобой в половине четвертого. Устраивает?

— Да, я буду готова.


На улице долго не удавалось поймать машину — в субботу почти не ездят служебные, а частники проносились на бешенной скорости, не обращая внимания на голосующих. Наконец старая, но ухоженная «Волга» снизошла и притормозила возле них. Они сели и поехали…

Еще дома Генрих заметил перемену в Тане. Спрашивать о причине не стал. А сейчас, в машине, она сидела молча, скованная, глядя вперед, на дорогу. Он не знал, что с ней, как подступиться, о чем говорить. Единственное, чего бы ему хотелось, — это сказать ей о своей любви. Нежные слова так и просились на язык. Но Танька сидела как сфинкс, забившись в угол машины, не глядя на него. «Время ли сейчас?.. В любом случае надо о чем-то говорить, нельзя же молчать всю дорогу», — думал Генрих, чувствуя себя крайне неловко.

Несмотря на внешнюю скованность, внутри у Тяни все топорщилось, она понимала, что ведет себя неприлично, что Генрих не заслужил пытки ее отчуждением, и в то же время чувствовала: о чем бы она ни заговорила сейчас — все будет неправдой, фальшью.

— Татоша, — неожиданно обратился к ней Генрих, — я хочу попросить тебя пока ничего не говорить Петру Александровичу о моем намерении купить ему квартиру. Боюсь, он разволнуется, будет бесконечно думать об этом, ждать.

Танька слегка оживилась, словно ей протянули руку помощи:

— А если ты сразу брякнешь, когда уже покупка совершится: «Я купил вам квартиру», — это не худший вариант, как ты думаешь?

— М-да… — задумался Генрих. — И так плохо, и эдак… Что же делать?

— Давай ничего заранее не планировать. Вот приедем, посидим, поговорим, посетуем, что нельзя вместе выйти, погулять… Там видно будет.

— Великолепное решение — ничего не решать, пусть все идет, как идет, — задумчиво произнес Генрих, думая в эту минуту больше о себе, нежели о старике.

— Какой ты умный, Гених, как ты здорово сформулировал! — внезапно весело воскликнула Таня.

— Подтруниваешь, вроде своего папика?

— Что ты, куда мне до него! Я восхищаюсь тобой, это правда.

Водитель остановился у дома, который ему указала Танька. Они вышли из машины.

Генрих спросил:

— Неужели ты помнишь его дом? Ведь ты здесь бывала еще совсем маленькой.

— Я сюда и позже приходила, когда ты уехал. Иногда с папой, иногда, если он не мог выбраться, одна, по его поручению. Мне с ним всегда интересно, он столько знает, столько помнит. Знаешь, как он готовился к твоему приезду?

— Он мне не рассказывал, — признался Генрих.

— Стал восстанавливать, как он выразился, свой немецкий, даже предложил мне составить ему компанию. А когда я сказала, что вполне прилично владею английским, усмехнулся и заявил, что врачу в любом случае следует знать немецкий язык.

Таня разговорилась и слегка запыхалась, потому что беседа шла одновременно с подъемом на четвертый этаж.

Генрих сразу обратил на это внимание:

— Давай пару минут передохнем.

— Пожалуй, — охотно согласилась Танька.

— Так ты присоединилась к новоявленному ученику?

— Нет, что ты, у меня и так всегда времени в обрез. Но знаешь, что самое главное в нем? Он умеет слушать. Слушать и понимать тебя, как будто говоришь с ровесником. Сейчас ведь такая мода пошла — все хотят высказаться и никто не хочет слушать. А он слушает, не просто молчит и пережидает, пока ты говоришь, а слушает, вникает, чувствует твой настрой, твою проблему. Потрясающий старик!

— Он всегда был таким, — заметил Генрих, — и в этом очень похож на моего покойного деда Отто. Может, еще и потому я так сроднился с ним и искренне люблю.

Петр Александрович встретил их радостно и сразу усадил за стол, хотя время было между завтраком и обедом. Отказаться — значило бы обидеть старика, и Танька с Генрихом сдались.

— Я специально заказал своей несушке эти яства, чтобы попотчевать вас, мои дорогие, — торжественно объявил он.

— Несушке? — недоуменно спросила Таня.

— Это я так называю своего социального работника. Она очень симпатичная женщина и с чувством юмора, что не так часто можно наблюдать у женщин пенсионного возраста. И поскольку она носит мне продукты, я и прозвал ее несушкой. Представьте, она совсем не обиделась.

…Таня и Генрих просидели у Петра Александровича достаточно долго и уже не успевали ни на какие прогулки по городу — пора было ехать домой и отправляться с Сашенькой на встречу однокурсников. Зато удалось втолковать старику, что, возможно, удастся совершить обмен на квартиру в доме с лифтом. Петр Александрович оживился, но тут же засомневался:

— Кто же поедет из приличного дома в хрущевку? Мой дорогой мальчик, спасибо за твою идею и заботу обо мне, но плохо верится в реальность подобной сделки.

Танька вмешалась и очень убедительно разъяснила суть предполагаемого обмена: хрущевки начинают постепенно сносить, через несколько лет дойдет очередь и до этой, а жильцам предоставят другие квартиры, но уже с соблюдением жилищных норм. Так что семья, которая переедет сюда, только выиграет.

— Я попробую заняться этим, наведу справки, уточню наши возможности, — как бы между прочим сказал Генрих.

Вскоре они распрощались и успели вовремя приехать домой. Сашенька была в нарядном костюме, лицо ее сияло, Митя помогал ей застегнуть молнию на новых сапожках.

— Погуляли? — спросила она, когда Таня и Генрих вошли в дом.

— Нет, не успели, мы просидели у Петра Александровича, — ответила Танька.

— Татоша обещала посвятить мне воскресенье. Боюсь, что другого свободного дня не предвидится: в понедельник начинаю заниматься своими делами и квартирой, — сказал Генрих, подал Сашеньке пальто, и они поспешно вышли из дому.

В ту минуту, когда Митя застегивал молнию, а Генрих подавал пальто Сашеньке, Танька неподвижными глазами уставилась на них, а в сердце что-то екнуло…

Раздевшись, она пошла к себе.

— Есть будешь? — спросил Митя, заглянув в комнату.

— Что ты! Нас так накормил Петр Александрович, словно на убой, мы не смогли отказаться — он специально все заранее приготовил. Такой трогательный человек.

— Ну тогда почаевничай со мной, — предложил Митя, и они направились в излюбленный уголок квартиры.


На следующий день, в воскресенье, за утренним чаем Сашенька взахлеб рассказывала мужу о прошедшей встрече, делилась впечатлениями. Главное свое наблюдение она сформулировала так:

— Даже некрасивые девчонки с возрастом стали вполне пристойно выглядеть, а мальчики стали такими благообразными и солидными, что я чувствовала себя девчонкой.