Татьяна Веденская - Вторая половина Королевы

– Не уходите, – неожиданно попросила она. – Вы можете остаться?

Сидя под деревом, кажется, под елкой, – в темноте было не так уж просто это выяснить наверняка – я медленно раскручивала в памяти маховик, неспешно, ибо куда мне было торопиться ночью в темном лесу. Я вспомнила, как мы сидели с Черной Королевой на подоконнике и смотрели на запыленный город и как она спросила меня, как я справляюсь с чувствами, которые нужно проигнорировать. И потом она призналась мне, что ей нравился один человек. Даже больше, чем нравился.

Один человек. Мой человек.

– Она не знала тогда, что он твой человек. Почему ты не сказала ей? Что ты вечно проверяешь на прочность? Жизнь? Себя? Игоря? Ну ты и дурища у меня, вот уж действительно все очень плохо… – звенел в голове голос моей матери. Я разозлилась. Какого черта мое вечно неуверенное в себе подсознание не оставляет меня в покое даже тут, когда я пропадаю в неизвестной тайге. Мне холодно, я вся дрожу, у меня наверняка будет воспаление легких, к тому же я голодна и напугана. Дожить бы до утра. Хоть бы волк какой пришел, было бы не так скучно, не пришлось бы раздумывать о своей жизни.

Я никогда не думала, что может быть так холодно в лесу летом. Да, ночь. Да, влажность в этой части леса была высокой, где-то недалеко было какое-то болото или речка? Я задумалась. Да, я не знаю, как я сюда попала, не понимаю, отчего у меня ломит все тело и болит нога, но знаю, что нужно придумать, чтобы выбраться отсюда. Я должна найти способ, с помощью которого сведу воздействие паники к минимуму. Панику никуда не денешь, я чувствую ее каждую минуту, даже когда мне кажется, что ничего уже я чувствовать не могу. Она мешает мне принимать решения. Я боюсь далеко уйти от поляны, где очнулась, потому что я все еще надеюсь, что меня будут искать и найдут. Я не хочу идти дальше в чащу, потому что знаю, что люди способны неделями ходить по лесу кругами, лишая себя последних шансов на спасение. Я знаю, нужно что-то делать, нельзя сидеть на месте и ждать, когда я замерзну или меня покинет сознание. Нужно включить мозг.

Что бы сделала Китнис Эвердин на моем месте?

Я заставила себя подняться и оглядеться. Темнота стала какой-то не такой явной, не такой концентрированной, глаза каким-то образом адаптировались к окружающей действительности. Вода. Китнис Эвердин в первую очередь озаботилась тем, чтобы обеспечить себя питьевой водой. Я же поступила наоборот, в смысле, принялась плакать, чем наверняка привела водный баланс в окончательную негодность. Черт, о таких вещах нужно было думать, пока еще не зашло солнце. Теперь, в полнейшей темноте, я вместо воды наверняка найду себе неприятности и ничего больше. Я подумала вдруг: «Дорогуша, тебе придется просидеть тут, под елкой, всю ночь до рассвета». От этой мысли мне стало так жутко, что захотелось рыдать снова, и черт с ним, с водным балансом. Холодно. Я принялась растирать ноги ледяными ладонями. Я почти не чувствовала ни то ни другое. Интересно, что лучше – не спать всю ночь или уснуть, рискуя оказаться съеденной волками. Еще неизвестно, есть ли тут вообще волки. Я прислушалась. Ночью тишина стала еще ярче, объемнее. Сквозь деревья я увидела, что на густом черном небе сияет огромная круглая луна. Полнолуние, ведьмино время. Господи, как же меня сюда занесло! Вода, вода, нужно мне ее искать прямо сейчас или можно дожить до более светлого времени суток? И сколько придется доживать? И что еще я знаю о жизни в лесу? Что можно питаться кореньями и ягодами, но я понятия не имею, какими именно. Я помню, как мама рассказывала нам с Лизаветой на даче, что нельзя есть волчью ягоду, умрешь. Что нельзя есть ничего, что не знаешь точно. Что опасно есть чернику из ведра, потому что она – на варенье, на пироги. Что сыроежки зовут так вовсе не за то, что их можно лопать сырыми. Их можно солить, не отваривая. А остальные грибы нужно отваривать.

Если я не придумаю, как развести костер, то точно умру. Если не сделаю чего-нибудь умного и правильного, завтра я вообще не смогу ходить. Мне кажется, что я устала даже лежать. У меня совсем не осталось сил. Если бы прямо сейчас ко мне пришел волк, я бы только посмотрела на него усталым взглядом и отвернулась. О каком сопротивлении может идти речь. В ушах шумит. Давление? Галлюцинация? Что-то из параллельного мира?

– Что это? – спросила я саму себя и подскочила. Тут же сморщилась от боли, нога болела все сильнее, и я могла со всей уверенностью подтвердить – я ее вывихнула, пусть даже и не помню где и когда. Шум был реальным. Он начинался где-то далеко, в недрах этой бесконечной, ненормальной тишины, растворялся в воздухе и густел, как кисель, набухал и становился все гуще и мощнее, наваливался на меня, как горная лавина. Я стояла под деревом, с трудом удерживаясь на своих усталых, онемевших ногах, и вслушивалась в этот механический, неестественный, неприродный звук. У-у-у-у-у-у…

– Это поезд! – осенило меня. Звук приближался с катастрофической скоростью, и я вдруг запаниковала, подумав, что сейчас, накатившись, этот звук улетит и исчезнет, а я даже не могу понять, с какой стороны он летит. Я задергалась, не зная, куда бежать, да и не в силах я была нестись через лесную чащу неизвестно куда. Паника, чуть было отступившая под давлением усталости, вернулась, удесятерив свои силы, и я буквально утратила способность думать. Звук стал отчетливым, словно поезд пролетал на расстоянии протянутой руки от меня, где-то за деревьями. Я побежала в сторону звука, я не могла остановиться, да и не собиралась раздумывать над рациональностью того, что делаю. С опозданием сообразила я, что поезд унесся прочь и что я, пытаясь последовать за ним, тоже изменила направление. Гоняясь за звуком, растворившимся в темноте, я вполне могла пойти параллельно железной дороге. Вдруг я осознала, что в такой тишине звук поезда мог быть слышен очень издалека. Мне могло показаться, что он пронесся рядом. Что, если до рельсов идти всю ночь? Что, если я собьюсь и закружу? И слезы снова сдавили горло, стало тяжело дышать. Страх. Черная рука, которая вылезла из темноты и ухватила меня за горло. Если ты хочешь дожить до утра, тебе нужно успокоиться.

– Но звук был совсем рядом, – ответил голос в моей голове. Не мама, не я, что-то другое. Кто-то другой. – Пока ты помнишь, с какой стороны он донесся до тебя.

– Это глупо, идти куда-то ночью, – ответила я самой себе и тут же поняла, что никому – ни маме, ни сестре, ни Апрелю, ни даже самой себе я не должна ничего, даже не должна вести себя умно. Я отпустила ствол дерева, за который держалась, прикинула, где луна, отметила в своем сознании направление и пошла, нет, просто поплелась туда, где, как мне казалось, должны были быть рельсы. О, как же глупо думать, что я смогу держать прямую в лесу, в темноте. Ноги заплетались, я несколько раз упала, но даже не обратила на это особенного внимания. Все, что волновало меня, – это сохранить в памяти остатки звука поезда, единственное, что в тот момент отделяло меня от сумасшествия. Я не знаю, сколько шла. Может быть, несколько часов, но скорее гораздо меньше. Просто совершенно утратила ощущение времени. Я не шла – ползла, но делала это с упорством, достойным лучшего применения. Позже я узнала, что именно такое поведение – нелогичное, бессмысленное и беспощадное – причина, по которой в лесах летом безвозвратно теряется и пропадает столько горе-грибников. Конечно, нужно спать. Нужно обеспечить себя теплом. Наломать там каких-нибудь веток, подстелить их, накрыться ими. Нужно сообразить что-то поесть, лучше всего грибы. Поискать воду, а найдя – идти вдоль пусть даже самой маленькой реки, пусть вообще ручья – так будет больше шансов сохранить общее направление движения. Речки и ручьи, в отличие от горе-программистов с «кривым» вестибулярным аппаратом, не закручивают кругов по лесам. В крайнем случае куда-нибудь да придешь.

Но я перлась в ночи по лесу туда, где, как я считала, будут рельсы. И мне повезло, они там действительно оказались. Фортуна улыбнулась мне дважды, во-первых, потому, что я не сбилась с направления, а во-вторых, потому, что полянка, на которой я так неожиданно для себя материализовалась, оказалась в относительной близости от железной дороги. Я так отчетливо помню этот момент, я могу закрыть глаза и снова пережить это чувство, когда за очередным дурацким буреломом, через который я продиралась медленно, методично обдирая ладони и предплечья, за пригорком, заросшим черникой, из-за кустов передо мной вдруг открылась бесконечно длинная просека. Рельсы. Железная дорога – две параллельные, непересекающиеся прямые, разлетающиеся в разные стороны. Я лежала на шпалах и рыдала. Я никогда не была настолько счастлива. Даже чуть было не уснула прямо там, убаюканная острым запахом железа и просмоленного дерева. Из последних сил я заставила себя выбрать сторону – это было не важно, бесконечная даль была одинаково бесконечна в обе стороны. Я повернулась и пошла налево и где-то через полчаса пришла к маленькой, на вид совершенно заброшенной деревне. Там толком не было ни платформы, ни станционной будки, только забор с одной стороны дороги и поблекшая, сто лет назад выгоревшая надпись. Яковская. Станция Яковская. Вскоре я стучалась в дом, где в маленьком окошке заметила тусклый свет. На шум ко мне вышел довольно худощавый мужичонка чуть постарше моей мамы, в безразмерных шароварах, резиновых сапогах на босу ногу и с топором в руках.

– Ты, что ли, Колька? Мотай отсюда, зашибу, – сказал мужичонка, подслеповато вглядываясь в ночь. Я откашлялась и подалась в сторону, всерьез испугавшись, что в конце всех моих мытарств запросто могу огрести топором по голове. Такое вот будет мне «Преступление и наказание». Лизавета будет в шоке.

– Простите, я потерялась в лесу, – с трудом выпалила я. – Я не знаю, где я. Мне нужна помощь. Меня зовут Фаина.

– Не Колька? – на всякий случай переспросил мужик, и в голосе его слышалось сомнение.

– Нет.

– Ну, дела, – протянул мужичонка и побежал, по его собственным словам, за жинкой, спросить чего и как. Через несколько минут, которые мне лично показались вечностью, дверь снова открылась, меня позвали в дом. Неведомо как я оказалась в маленькой деревне на заброшенной станции, где уже почти никогда не останавливались электрички – пролетали мимо. Одну такую я и услышала, пока бродила по лесу… в Смоленской области, в четырехстах километрах от Москвы.

Конечно, можно было спросить напрямую. Подойти к моей начальнице, обсудить проблемы с ее ноутбуком – таковые имелись, вне всякого сомнения, а потом как бы невзначай забросить вопрос, почему это Оксана Павловна все же решила проигнорировать мои рекомендации и обратилась к нашему штатному психологу. Больше того, именно так я и собиралась поступить, хотела обо всем узнать, спросить, все ли ее устраивает в ее старом ноутбуке – я отдала его ей, пока не разберусь с новым окончательно, – а затем аккуратно намекнуть, что между мной и нашим штатным психологом… происходит роман. В настоящем времени и в нашем пространстве, в текущем измерении. Что делать после этого – я не знала, так далеко ситуацию не продумывала. А уж когда увидела Оксану Павловну Метлицкую со слезами на ее красиво накрашенных глазах, то и вовсе настолько растерялась, что, вместо того чтобы признаться ей во всем, дождалась того, что она призналась во всем мне. Мы сидели на подоконнике, как две почти что подруги, и разговаривали о чем-то несущественном, но очень уютном. А потом Оксана Павловна вдруг сказала:

– Расскажите мне о себе. Вы счастливы?

– Счастлива? – опешила я. – В каком смысле?

– В прямом. А в каком еще смысле можно понять этот вопрос? – рассмеялась моя Королева.

– Ну, любовь к родине, профессиональная удовлетворенность, круг общения, – принялась перечислять я, а Оксана Павловна молча смотрела на меня и улыбалась краешками губ.

– Давайте тогда выведем некую усредненную величину вашего удовлетворения жизнью в целом, с учетом коэффициента довольства собой, внутренних и внешних факторов и добавим еще переменную личного счастья.

– Переменную? – усмехнулась я. – Вполне точно, личное счастье – штука весьма переменная.

– Так что? – не выпускала меня Королева.

– Ну, по шкале от одного до десяти я счастлива, наверное, на четверочку.

– Негусто, – пожала плечами она.

– Это в хороший день, – добавила я, усмехнувшись. – Обычно же у меня все плохо.