Евгения Марлитт - Вторая жена

— Безжалостная! — воскликнул он. — Вы выходите от умирающей…

— От умершей… от умершей в язычестве, то есть, как мы, христиане, говорим, умершей телом и душою. Вам лучше знать, точно ли Бог принимает душу только из рук священника, хотя бы эта рука служила подлогам и не содрогалась ни перед чем, что может предать душу в распоряжение духовной власти?.. Сойдите с дороги! — приказала она гордо и запальчиво. — Истинным священникам я с уважением уступаю дорогу, и, слава Богу, у нас еще есть такие! А вы открыли мне свои карты, и я вижу, что в вас нет и тени благочестия, и меня не удивляют те театральные фразы, которые я сейчас слышала из ваших священнических уст. Пропустите меня!

— Куда вам спешить? — спросил он насмешливо, но голос его изобличал глубокое волнение. — Вы как раз вовремя поспеете, чтобы видеть, как произойдет окончательный разрыв между дядей и племянником, как интересный господин фон Майнау порвет все свои прежние связи и отношения, чтобы исключительно принадлежать вам.

Значит, он опять подсматривал, притаившись за колоннами у стеклянной двери, а потом последовал за ней, как и в первую ночь. В эту минуту ей удалось пройти мимо него, но она принуждена была идти по самому берегу пруда, так как он снова нагнал ее.

— Да, исключительно вам, баронесса! Ваша угроза покинуть Шенверт, без сомнения, привела его к вашим ногам; но как и когда? Я отдал бы полжизни за то, чтобы узнать это… Но сегодня в концертном зале ваше прекрасное лицо блистало торжеством: вы гордитесь им, но надолго ли?.. «Мотылек должен порхать», — сказала герцогиня, и я тоже скажу: блестящий мотылек должен порхать, чтобы свет мог удивляться радужным цветам этого оригинального существа. Вы можете рассчитывать многое на один год вашего гордого счастья и ни одним днем более.

— Хорошо! — возразила она, подняв голову. Невольно отступая перед священником, она постепенно дошла до самого края пруда; тут она остановилась, скрестив на груди руки, а прекрасное лицо ее, освещенное луной, сияло неподдельным восторгом. — Один только год, но целый год невыразимого счастья! Я люблю его, люблю всею силой души и буду вечно любить, и этот год взаимной любви я с благодарностью принимаю из его рук.

Подавленный крик бешенства и отчаяния вырвался из его груди.

— Вы клевещете на себя, — воскликнул он, — чтобы удовлетворить вашу трахенбергскую гордость тем сознанием, что этот Майнау действительно хоть на мгновение находится у ваших ног… Вы не можете любить того, кто при мне и многих других обходился с вами с такою ледяною холодностью, который целому свету показывал, что ему неприятно даже прикосновение к вам. Он оскорблял вас так, как больнее не может мужчина оскорбить женщину, и вы хотите уверить меня, что не замечали этого, не чувствовали его оскорблений и не краснеете и в эту минуту при воспоминании о них? Посмотритесь в это прозрачное зеркало! — Он указал на неподвижную поверхность воды. — Взгляните в ваши собственные глаза там!

Вы не можете повторить, что за минутную прихоть вы осчастливите его упоительным блаженством любви.

Она действительно взглянула на воду под влиянием неописуемого страха, который наводили на нее устремленные на ее лицо огненные глаза священника.

— Вы ведь любите этот пруд, прекрасная баронесса, — сказал он тихим, глухим голосом, как будто сообщал ей тайну. — Вы проговорились мне, что предпочитаете его мягкие волны моему прикосновению. Посмотрите, как он приветливо манит вас!

Она содрогнулась и с невыразимым страхом взглянула на него.

— Вы боитесь меня? — спросил он с сардонической улыбкой. — Ведь я ничего от вас не требую, кроме одного признания пред лицом этого неподвижного зеркала, что вы не настолько чувствуете влечение к «тому» и отвращение ко мне, как стараетесь уверить меня.

Она призвала на помощь все свое мужество и всю силу воли.

— Это неслыханно!.. По какому праву требуете вы от меня объяснений? Я протестантка, а не ваша духовная дочь; я — госпожа в Шенверте, а вы гость; я — женщина, свято хранящая слово, а вы — клятвопреступный священник. Я могла бы дать вам почувствовать мою гордость и молча уйти, но так как вы с угрозою стоите передо мною, то знайте же, что я не боюсь вас, но презираю от глубины души уже потому только, что вы осмеливаетесь так дерзко анализировать и профанировать первую и единственную любовь женщины.

Лиана хотела было уйти, но две сильные руки охватили ее.

— Если я не могу, то и он не должен прикасаться к вам! — долетело до ее слуха.

Она хотела закричать, но горячие губы прижались к ее губам… затем толчок — и стройная женская фигура мгновенно полетела в расступившуюся гладкую поверхность пруда… Страшный крик пронесся над водою, но это был голос не утопавшей, но бежавшей из аллеи служанки, а за нею егеря.

— Мы все видели, бессовестный убийца! — кричала девушка как безумная, протянув руки, чтобы удержать спасавшегося бегством священника. — Спасите, спасите! Держите его!..

Сильным движением оттолкнул он девушку с дороги, как сумасшедший бросился бежать и скрылся в аллее.

Между тем Даммер добежал до пруда и сбросил с себя верхнее платье. В этом месте берег был сух и не топок и почти отвесно спускался на страшную глубину. Вода была неподвижна и прозрачна, как на самой середине пруда. В первую минуту вода сомкнулась над головою Лианы, но вскоре из воды показалось ее затканное серебром тяжелое платье и, подобно блестящим крыльям сказочного лебедя, широко раскинулось по поверхности воды, а затем вынырнула откинутая назад женская головка, с нее струилась вода и в волосах при лунном свете сверкали смарагды. Это было волшебное зрелище! Поднятые из воды белые руки напрасно искали точки опоры, и теперь только из уст молодой женщины вырвался трепещущий крик о помощи. Страшно тяжелая парчовая ткань, не пропускавшая воду, казалось, держала ее.

Егерь хорошо плавал, но ему пришлось проплыть порядочное пространство — толчок был настолько силен, что несчастную женщину отнесло далеко от берега. Ему, однако, удалось поймать ее за одну руку в ту минуту, как она вторично начала погружаться в воду. Он притянул ее к себе и медленно добрался с нею до берега. Не успел он еще достигнуть твердой земли, как уже бежали к ним по разным тропинкам люди. Страшный, потрясающий душу крик девушки был слышен как в индийском домике, так и в сенях замка. Лен, прибежавшая через розовый кустарник, видела, как ее госпожа чуть не погрузилась во второй раз в воду; из замка же лакеи сбежались как раз вовремя, чтобы вытащить на берег лишившуюся чувств Лиану.

Лен стояла на коленях на траве и поддерживала голову молодой женщины. Она громко кричала и плакала, когда молодая девушка глухим, прерывистым от слез голосом передавала лакеям все случившееся. Девушка сняла свой нарядный белый батистовый передник и нежно отирала им воду с лица и плеч своей госпожи. Это освежающее прикосновение и громкий плач ключницы скоро возвратили сознание молодой женщине.

— Тише, тише. Лен! — прошептала она, приподнимаясь. — Не нужно тревожить барона!..

С приветливою улыбкой протянула она руку своему избавителю, потом энергичным движением поднялась на ноги. Голова у ней кружилась.

Ей казалось, будто деревья гнулись под напором сильного ветра, дорожки вились причудливыми зигзагами, а кругом нее стелился такой туман, что она не решилась идти вперед. Однако Лиана пересилила себя и быстро направилась к замку. Дорогой она испуганно ощупала цепочку: слава Богу, важный документ не остался в пруду.

С каждым шагом головокружение исчезало, и она чувствовала себя все крепче; она шла скоро и изредка оборачивалась к сопровождавшим ее людям и прикладывала палец к губам, когда возглас негодования касался ее слуха.

В сенях суетилась прочая прислуга. Все знали, что случилось что-то неслыханное, но никто не мог сказать, что именно и где. Лакеи исчезли из сеней, страшный отдаленный крик услышан был в кухне и коридорах, кучер гофмаршала клялся, что видел собственными глазами, как его преподобие точно бешеный пронесся через усыпанную гравием площадку и исчез за северным флигелем… Ко всему этому из комнат баронессы беспрерывно доносился взволнованный, дрожащий от гнева голос гофмаршала, по временам прерываемый убеждающими или грозными словами молодого барона…

В это время Лиана переступила порог замка; ее лицо было бледно и неподвижно, как у восковой фигуры; с длинных кос на затканное серебром мокрое платье капала вода, а длинный шлейф ее оставлял за собою светлую полосу на мозаичном полу: она походила на русалку, явившуюся с морского дна за человеческой душой…

Она скрылась в колоннаде, и Ганна бросилась за ней в уборную; у девушки от страха волосы становились дыбом. До ее слуха долетели только обрывки того, что вошедшие с Лианой люди передавали друг другу, и она слышала восклицания гнева и озлобления.

Лиана переоделась с неестественною поспешностью. Она ничего не говорила, только зубы ее стучали от лихорадочной дрожи. Из дверей соседней комнаты доносился к ней резкий, крикливый голос неутомимого гофмаршала; можно было расслышать каждое его слово… Он с наслаждением осмеивал своих умерших братьев и их «бродяжническую» жизнь. Он коснулся самого отдаленного прошлого, чтобы доказать, какой длинный ряд горестей и оскорблений должен был по милости этих двух «сумасшедших» выносить он, настоящий сын своих отцов, олицетворение правил и добродетелей, присущих истинному дворянину.

На все возражения Майнау он отвечал презрительным смехом: что мог ему сделать этот раздраженный молодой человек, безостановочно шагавший взад и вперед по комнате.

Завтра он должен будет оставить Шенверт, и хотя они оба имели на него одинаковые права, но после всего обидного, что злой язык одного высказал сегодня другому, они не только не могли жить вместе, но не могли даже дышать одним воздухом. А что гофмаршал, как старший представитель рода Майнау, не уступит — это было несомненно.

Ганна, насколько возможно, старалась просушить густые косы своей госпожи и надела на нее черное домашнее платье. Взглянув на Лиану, она испугалась и задрожала — так страшно бледными казались от черного платья ее лицо и судорожно сжатые синеватые губы.

— Баронеса, не ходите туда! — умоляла ее со страхом горничная и невольно схватилась за платье молодой женщины, которая уже подходила к двери соседней комнаты.

Дрожащие, горячие пальцы коснулись удерживавшей руки и указали на дверь, выходившую на колоннаду. Горничная вышла и слышала, как заперли за ней задвижку.

— Надеюсь, ты не станешь отрицать, что у Лео проглядывает порядочная доза этой дурацкой крови. Он часто, к моему отчаянию, принимает этот «гениальный шик», который, к несчастию, привился к нашему когда-то почтенному, доблестному имени, — говорил гофмаршал. — Только строгое, благоразумное и богобоязненное воспитание может помочь тут. Еще раз повторяю, что в крайнем случае только железная рука деда может спасти его, и во что бы то ни стало это так и будет! И хотя бы ты стал заявлять о своих родительских правах во всевозможных судах — Лео мой и останется моим!.. Впрочем, у тебя есть кем заменить его, — твоим приемным сыном Габриелем! Ха-ха-ха!

В это время дверь отворилась, и Лиана вошла в гостиную; остановившись перед креслом старика, она сказала:

— Мать Габриеля умерла.

— Пусть она низвергнется в адскую пропасть! — в бешенстве крикнул гофмаршал.

— У нее была душа, как и у вас, а Бог милосерд! — воскликнула Лиана, и лицо ее покрылось румянцем. — Вы истинно верующий, господин гофмаршал, и знаете, что Он — праведный Судия… Если бы вы положили на весы ваше знатное происхождение, строгое исполнение обязанностей вашего звания, то всего этого было бы недостаточно… Где требуется приговор судьи — там есть и обвиняющий, а она предстоит теперь пред Ним, указывая на следы пальцев на своем горле…

Гофмаршал сидел сначала подавшись вперед и смотрел на молодую женщину с насмешливой улыбкой. При последних словах ее он откинулся назад; от овладевшего им ужаса лицо его исказилось: нижняя челюсть отвалилась, рот открылся, он походил на умирающего человека…

Майнау, стоявший на противоположном конце комнаты, теперь приблизился к Лиане; он, по-видимому, не слыхал ее последних слов, — изменившееся лицо и голос молодой женщины до того поразили его, что он, забыв борьбу, которую выдерживал за своего сына, забыл и кипевший в нем гнев… Он обнял ее и, привлекая ближе к свету лампы, хотел приподнять ее голову, но, коснувшись ее волос, с ужасом отдернул руку.

— Что это? — воскликнул он. — Твои волосы совершенно мокры! Что случилось с тобой, Лиана? Я хочу это знать.

— Баронесса больна! — воскликнул слабым голосом гофмаршал; он опять выпрямился и выразительным жестом указал на лоб. — Я сейчас это заметил по ее театральным движениям, а последние слова подтверждают, что твоя жена в нервном возбуждении и подвержена галлюцинациям. Пошли за доктором!