Джоанна Троллоп - Второй медовый месяц

— Жаловаться маме после разговора с отцом.

— Его можно понять. — Вивьен включила чайник. — Любой мужчина хочет, чтобы жена принадлежала ему одному. Кроме моего мужа, — беспечно добавила она.

Роза вскинула голову.

— Наверное, поэтому ты до сих пор любишь его.

Вивьен вернулась к столу и присела.

— Еще вина?

— Хорошо бы, но не стоит, — ответила Роза. — Завтра я продаю горящие туры на канарский остров Лансароте.

— Ничего, справишься. Я продала уйму книг, в которые даже не заглядывала. — Взяв вилку, она принялась задумчиво рисовать линии на своей салфетке. Потом сказала: — Ты найдешь другую работу.

— Надеюсь.

— Работу найти гораздо легче, когда у тебя уже есть одна.

Роза катала по краю тарелки подпорченную виноградину.

— Меня беспокоит не столько работа. Не знаю, как жить дальше. Как жить, чтобы начать возвращать долги, как мне… — Она осеклась, помолчала и дрогнувшим голосом добавила: — Извини.

Вивьен провела еще одну линию, перпендикулярную предыдущей.

И предложила:

— Перебирайся сюда.

— Что?

— Сюда, ко мне. Переезжай и поживи пока здесь.

Роза уставилась на нее.

— Нет, я не могу…

— Это еще почему?

— Ну, ты же моя тетя…

— Вот именно.

— А мама…

— Может, она еще обрадуется.

— Думаешь?

Они переглянулись.

— Вряд ли, — покачала головой Роза.

— Ну и что?

— О Боже…

— Какая тебе разница, где жить, пока не разберешься, как быть дальше, не начнешь выплачивать долги и не найдешь другую работу?

— Пожалуй, никакой…

— Она побушует и успокоится, — заверила Вивьен. — Ты же знаешь Эди: сначала скандал, потом обида, и все, как будто ничего и не было. С ней ничего не случится.

Роза с расстановкой произнесла:

— Это было бы замечательно…

— Да. Я бы не отказалась.

— Я постараюсь…

Вивьен поднялась, чтобы принести кофе.

— Мы обе постараемся. — Она взглянула на Розу через плечо и улыбнулась. — Вот увидишь, будет весело.

И вправду весело, думала она теперь. А если повезет, в придачу к веселью явятся облегчение и утешение, ощущение собственной незаменимости, ведь многое в жизни могут обеспечить только женщины, которые уже прожили жизнь и знают, как вести хозяйство. Вивьен глотнула чаю. Прежде чем уйти в свободную комнату, Роза поцеловала ее — во внезапном порыве благодарности, какой испытывают люди, которым нежданно-негаданно протянули руку помощи.

— Я зашла просто поговорить, — напомнила Роза. — Я и не думала…

— И я тоже, — кивнула Вивьен. — Такое редко случается.

Она улыбнулась своей чашке с чаем. А докладываться Эди можно и не спешить.

Лофт в Бэнксайде располагался в огромном перестроенном здании склада викторианской эпохи. Его недавно отчищенные от копоти кирпичные стены со свежепробитыми в них современными окнами в матовых черных рамах были обращены к очаровательной — притом новехонькой — мощеной улочке, отделяющей дом от его близнеца, расположенного по соседству, в десяти футах. Подняв голову, каждый первым делом обратил бы внимание на прилепившиеся к верхним окнам выходящего на реку фасада здания изящные черные балкончики — Мэтью представил себе, как Рут будет посиживать на одном из них летними вечерами, с бокалом водки с клюквенным соком или другого напитка, актуального на тот момент в ее кругу, сидеть и млеть от живописной панорамы и гордости собственницы.

Мэтью обнаружил, что эти мысли не приносят ничего, кроме дискомфорта. В сущности, никаких иных чувств и не мог вызывать этот прокисший суп разочарования, упреков в свой адрес и неожиданно отчетливой и стойкой грусти. Дело было не просто в том, что он обижался на Рут или злился на себя за то, что прошляпил очевидное, потому что случившееся обрушилось на него — точнее, на них обоих — слишком неожиданно, подогретое не тем, что обсуждалось открыто, а скорее замалчиваемым подтекстом. Он мог бы проклинать себя за то, что запутался в этой мешанине, но даже проклятия не помогали: оглядываясь назад, он отчетливо видел, каким путем пришел к нынешнему состоянию.

Когда Мэтью объявил, что ни при каких обстоятельствах не будет участвовать в покупке этой квартиры, Рут замерла. Долгое время она задумчиво вглядывалась в него, а затем спросила:

— Можно попросить тебя только об одном?

— О чем?

— Пойти со мной и посмотреть ту квартиру. Просто взглянуть.

Он покачал головой:

— Нет.

— Ну пожалуйста, Мэтью.

— Мне она не по карману. Не хочу пускать слюни, глазея на то, чего не могу себе позволить.

— Это не для тебя, а для меня. Это я хочу, чтобы ты посмотрел квартиру.

Он промолчал.

Она почти робко добавила:

— Хочу, чтобы ты увидел, что я покупаю.

— Зачем?

— Чтобы и ты был причастен…

— Не выйдет.

— Но ты ведь придешь туда, заглянешь проведать меня?

Он колебался. Сердце сжалось.

— Конечно, — наконец ответил он, не глядя на Рут.

— Тогда приходи.

— Рут…

Она шагнула к нему, обняла за плечи и уставилась в лицо так пристально, словно задалась целью пересчитать ему ресницы.

— Мэтт, Мэтт! Для нас это еще не конец.

И вот теперь, застыв в нерешительности на ровно уложенных плитах дорожки, Мэтью твердил себе, что однажды проявить доброту — или трусость — одно дело, а упорствовать в них — совсем другое, и ничего хорошего из этого не выйдет. Что бы там ни говорила Рут, как бы ни умоляла, нельзя допустить, чтобы она заподозрила: он мог бы найти способ все переиграть, хотя имел преимущества лишь там, где и следовало ожидать, в постели, и сам понимал, что этого недостаточно.

Мэтт толкнул тяжелую стеклянную дверь бывшего склада и шагнул в высоченный вестибюль с гранитным полом и окнами высотой аж до крыши. Стилизованная под заводскую стальная лестница уходила вверх за рядом лифтов, а в остальном вокруг было пусто — ни картины на стене, ни урны, ни банкетки, ничего, кроме высоких и молчаливых акров роскошно отделанного темного полированного пространства. Мэтт вошел в лифт и нажал кнопку шестого этажа.

Двери лифта открылись, его ослепил внезапный поток света.

— А я тебя видела! — воскликнула Рут. Она стояла в распахнутых дверях. Казалось, за ее спиной разверзается пустота. — Вышла на балкон и увидела!

Он наклонился, чтобы поцеловать ее. Она повернула голову, пытаясь коснуться его губ, но промазала. Мэтт прошел мимо.

— Ого.

— Чудесно, правда?

Он кивнул. Комната за распахнутой дверью была светлой и сияющей, с высоким потолком, а где-то в дальнем конце в огромные окна врывалось небо.

Рут взяла его за руку.

— Видишь? Теперь ты понимаешь, почему я не могла не купить ее?

Она повлекла его за собой, оставила в центре комнаты и закружилась по ней.

— Здорово, да?

— Да.

— Такой простор! Такой воздух! Да еще в самом центре Лондона! До работы пешком дойти можно!

— Да.

— Пойдем, посмотришь ванную, — позвала Рут. — Душ — просто отпад. А в кухне микроволновка встроена в гарнитур. Как на звездолете.

Мэтью двинулся следом за ней по паркетному полу, через дверь в прозрачной стене, сложенной из стеклоблоков. Рут уже стояла в душевой кабинке — металлическом цилиндре, атласную гладкость которого нарушали только маленькие иллюминаторы из голубого и зеленого стекла.

— Видел когда-нибудь такое?

— Нет, — ответил Мэтью. — Никогда.

Рут вышла из кабинки и произнесла, вдруг посерьезнев:

— Жаль, что все так получилось.

Он кивнул.

— Жаль, что тебе придется поселиться в моей квартире, — продолжала она. — Лучше бы она была нашей.

Он прислонился к стене, чувствуя холодную твердость стекла сквозь рукав куртки.

— Нет, не придется, — слишком громко возразил он.

Она промолчала, стремительно прошла мимо него и вернулась в большую комнату. Он двинулся следом. Она стояла возле раздвижных дверей на балкон и смотрела на реку.

— Пожалуйста, не говори так, — попросила она.

Он застыл у нее за спиной, но не слишком близко.

— Ничего не поделаешь, Рут. Если я останусь здесь, между нами нарушится равновесие. Конечно, оно уже нарушилось, но это еще не самое худшее. Только представь, что из этого выйдет. Жалкое зрелище.

Круто обернувшись, она с яростью выпалила:

— Ты не станешь жалким. Я тебе не позволю.

Он вымученно улыбнулся:

— Ты меня не остановишь. Что сделано, то сделано.

— Мэтт…

— У нас было много хорошего, — продолжал он, — не подумай, что дело в нелюбви…

Она шагнула вперед и взяла его за руки.

— Давай будем считать, что я ее не покупала! Ты гораздо дороже мне, чем…

Он отступил и мягко высвободился.

— Нет, так не пойдет… — Он покачал головой.

Она бессильно уронила руки и несчастным голосом выговорила:

— Я не хотела… такого.

— Знаю, ты не нарочно.

— Неужели… у меня искаженная система ценностей?

— Нет, что ты.

— Пожалуйста, прошу тебя, не уходи.

Он огляделся.

— Отличная квартира. Здесь ты будешь счастлива.

— Мэтт…

Он подался вперед и приложил ладонь к ее щеке.

Ты поступаешь правильно, — добавил он, опустил руку и под эхо своих шагов пересек квартиру, направляясь к лифтам.

Эди несла садовый стул за угол дома: если она угнездится там, с точным расчетом выбрав место, ей не страшен никакой ветер. Кроме стула, она нагрузилась чашкой кофе, ролью, ну и всякими мелочами — ручкой, телефоном, парой печенин. За ней, предчувствуя тихую минуту, которой грех не воспользоваться, шествовал Арси.

Солнце, сияющее в линяло-голубом небе, начинало припекать. Оно осветило захламленные углы еще не ожившего после зимы сада, оригинальный узор трещин на шелушащейся краске и пережившие зиму черные листья клематиса над головой Эди. Усаживаясь и распределяя кружку, телефон и печенье по перевернутым цветочным горшкам, стоящим поблизости, она думала, что за последние пять недель ей впервые представилась возможность поблаженствовать, крохотный шанс удержать в будущем то, что, в свою очередь, могло бы придать хоть какое-то подобие смысла прошлому. Она разрешила Арси запрыгнуть к ней на колени, терпеливо подождала, пока он топтался, устраиваясь поуютнее, а затем пристроила роль поверх полосатой спины, слегка вибрирующей от урчания. Солнце, кот, театр, думала Эди. Она погладила распечатку роли. Нет, не так. Рассел выразился бы иначе: солнце, кот, работа.

— С трудом верится, что это работа, — сказал ей Ласло на первой репетиции.

Она торопливо просматривала свои реплики.

Не глядя на него, она пообещала:

— К концу репетиции поверишь.

Репетицию он завершил серым от усталости. Казалось, он сейчас расплачется. Он путался у всех под ногами, не сделал ни единого верного акцента, совершенно не чувствовал ритма и в панике не слушал режиссера.

— Проваливай, — велел ему Фредди Касс. — Убирайся учить роль и возвращайся пустым.

— Пустым?

— Вот именно. Начнем все заново.

Но не с Ласло, а с пьесы.

В утешение норвежец Айвор предложил Ласло и Эди пропустить по чуть-чуть. Теперь, когда весь актерский состав был утвержден, Айвор сменил снисходительность на благосклонность.

Мясистой ручищей он обнял Ласло за плечи.

— Выпей. Расслабься.

Рядом с ним Ласло походил на мальчугана из сказки, спасенного добродушным великаном. Выпив, Ласло передернулся, а Эди и Айвор с улыбками переглянулись поверх его склоненной головы и принялись уверять, что на первых репетициях все теряются, переигрывают и выглядят полными идиотами.

Ласло скорбно взглянул на Эди.

— Только не вы, — возразил он.

— Сегодня пронесло.

— Расскажите, как это было с вами, — несчастным голосом попросил Ласло.

Слово за слово они уговорили две бутылки вина, допивали которые, сидя уже в обнимку, и когда Эди вернулась домой, Расселу хватило одного взгляда на нее, чтобы спросить: «Мне сказать „я же тебе говорил“, или и так все ясно?»

Пьеса действительно затянула ее, захватила и отвлекла от навязчивых мыслей, но это не означает, думала Эди, подставляя лицо солнцу и закрывая глаза, что она не заметила, как редко стали звонить дети, и не испытывала боли, понимая, как мало знает о новой квартире Мэтью, о том, где живет Роза, о подружке Бена, как дела на работе у всех троих. Она пообещала себе, что не станет донимать их звонками, и выполняла эту клятву с упорством, какое раньше требовалось ей лишь для того, чтобы выдержать садистскую диету. Но это не значило, что о детях она не думала и не волновалась за них. И не чувствовала себя брошенной. Готовить роль фру Альвинг было чудесно — чтобы не скучать в ожидании телефонных звонков, в ожидании, которое порой продолжалось часами, — тем не менее быстро выяснилось, что это не решение проблемы, а всего лишь отвлекающий маневр.