Кейт протянула руку и легко коснулась рукава собеседницы.

— Вообще-то Роза мне говорила, — сообщила она, — так, в двух словах.

Рут поспешила объяснить:

— Здесь так чудесно — простор, панорамы, окружение! И рынок «Боро» под боком…

— Я бываю там каждую пятницу, — подхватила Кейт, — ухожу с работы пораньше, и сразу на рынок.

— Да…

— Понятия не имею, что я буду делать без этих походов.

— Без походов?

— Ну, когда родится ребенок.

Рут перевела взгляд на округлость под пиджаком Кейт.

— О, поздравляю!..

— Для нас это сюрприз, — призналась Кейт. — Мы же едва поженились! Я до сих пор хожу как оглушенная. Все думаю, каково это будет — не ходить на работу, не бродить по магазинам, не бегать в кино… — Она перевела взгляд на черный деловой портфель Рут. — Извини…

— За что?

— За бестактность.

— Роза рассказала тебе о нас с Мэтью? — спросила Рут.

— Да.

— Еще неизвестно, что будет дальше…

Кейт кивнула.

— Просто какой бы прогрессивной и современной ни была пара, оба партнера в ней, все равно они понимают, что плывут против течения, вразрез с нормой — если женщина зарабатывает больше мужчины. — Она взглянула Кейт в глаза. — Извини, сама не знаю, что вдруг на меня нашло. — Она оглядела прилавки с фруктами и овощами и покупателей, которых постепенно становилось больше. — Ты, наверное, думаешь, что я свихнулась…

— От таких мыслей никуда не деться, — сказала Кейт, — как мне — от мыслей о беременности.

— Ты потом вернешься на работу?

— Да, — кивнула Кейт и добавила другим тоном: — Скорее всего.

— Надеюсь, будет легко, — искренне отозвалась Рут.

— Я тоже. Не могу даже думать обо всех неудобствах, не говоря уже о боли…

— Нет, я не об этом. Не о родах — о том, что будет потом. Наверное, когда ребенок уже есть, легче решить, как быть дальше.

Кейт улыбнулась ей:

— Спасибо.

— Я серьезно.

— Знаю…

— А я даже не подозревала, что решительность может принести столько проблем, — призналась Рут. — Мне всегда казалось, что решения для того и существуют, чтобы положить конец сложностям, а не создать их. — Она протянула руку и снова взяла дыньку. — Почему учиться можно лишь одним способом — на своих ошибках?

* * *

Эди сидела лицом к спинке литого пластикового кресла в полутемном зале, положив подбородок на руки, скрещенные на спинке кресла. В трех метрах от нее, на маленькой голой сцене, освещенной громоздкими софитами, явно установленными в незапамятные времена, пастор Мандерс и столяр Энгстран репетировали начало третьего действия. Энгстрана играл актер Джим Дрисколл, который несколько десятилетий назад был комическим партнером Эди и вторым ведущим детской телепередачи. Тогда он был молодым, гибким и рыжим, а теперь постарел, усох, поседел и, стоя перед пастором Мандерсом, излучал подобострастное злорадство одним только видом, не говоря ни слова. Сцепив руки перед собой, он слегка покачивал ими, отводил от сутулого тела, и на его лице, обращенном к Айвору, застыла натянутая, заискивающая улыбка. Эди подумалось, что вид у него и обезьяний, и в то же время коварный. Мало того, ему удалось сыграть неявную угрозу. Она поерзала на неуютном пластике. Через минуту ей придется встать и присоединиться к ним. Еще минута — и фру Альвинг выйдет из сада, ошеломленная бедой, и скажет тоном, который Эди еще не успела подобрать: «Его и не уведешь оттуда. Помогает тушить».

Этот пожар, как объяснял Фредди Касс Ласло, — и метафора, и реальность. В огне сгорает не только сиротский приют, который носит имя его отца, но и вся ложь, призванная защитить его сына, а потом и его жизнь — наследственная болезнь завладевает им и начинает медленно пожирать. Эди видела, что Ласло нравится такой ход мысли, он охотно подпадает под обаяние подобного фатализма. Когда потом он подошел к Эди, его глаза сияли.

— Теперь я понимаю: то, что происходит, — не просто случайность, оно должно произойти, а вы, как моя мать, этого еще не поняли, потому что всегда надеялись, что сумеете защитить меня, выстраивая стену лжи, утаивая от меня истину. — Он порывисто и пылко обнял Эди. — Это изумительно!

Сейчас он сидел на полу возле кулис, в джинсах и мятой серой футболке, и следил за чужой игрой. Его руки, обхватившие колени, казались Эди не мужскими, а мальчишескими, и не из-за худобы — слишком уж неопределенные, какие-то нерешительные очертания они имели. Что было причиной — генетическое наследие Ласло или его богемный образ жизни, — неизвестно, но они придавали пафос его углубленности в себя и в роль, пафос, о котором Эди думала не переставая с тех пор, как Роза позвонила ей и, уже заканчивая разговор, вдруг спросила:

— А ты знаешь, где живет Ласло?

— Нет, — ответила Эди, — откуда мне знать? О своей личной жизни он не распространяется. Где-то в Западном Лондоне…

— В Килбурне, — сообщила Роза.

— Ну что ж, далековато кататься, но терпимо…

— Он снимает комнату, — продолжала Роза, — у чьей-то бабушки, которая не открывает окна, потому что панически боится грабителей, и поэтому весь дом провонял, как кошачий лоток.

— Бедняжка. А почему он там живет?

— Ничего другого не может себе позволить.

— Где же его родные?

— Кто где, — перебила Роза, — им наплевать.

— Но наверняка он…

— Мама, он мне ни на что не жаловался. Все это пришлось буквально вытягивать из него.

— А зачем ты рассказываешь об этом мне?

— Тебе же нравятся такие подробности, — как ни в чем не бывало заключила Роза.

Эди выпрямилась и оторвала взгляд от рук Ласло. Потом снова посмотрела на него. Ее воображение нарисовало дом в Килбурне. Она вспоминала, как жадно Ласло поедал бублики после первой репетиции. Думала о том, где и как Ласло ухитряется стирать свою футболку. Думала о Мэтью — несчастном, но уже не бесприютном, вернувшемся в свою прежнюю спальню. Думала о пустой комнате Розы рядом с ним и о спальне Бена этажом ниже.

Фредди Касс повернулся к ней и попросил, как обычно, не повышая голоса:

— Будь добра, Эди, выйди слева.


«Дорогая Лора, — строчила Рут в окне почтовой программы, — мне просто необходимо с кем-нибудь поговорить. Или хоть подумать вслух. Только, пожалуйста, дочитай до конца. Очень тебя прошу».

Она остановилась и сняла руки с клавиатуры. Новый стол — на опоре в виде козел, черный, дорогущий, хотя по конструкции почти не отличающийся от стола, на который взгромождался ее отец, когда педантично переклеивал обои — она поставила прямо перед окном в новой гостиной, чтобы, отрываясь от экрана лэптопа, любоваться бесподобной панорамой города. Больше в гостиной не было ничего — только стол, кожаный диван, который Мэтью буквально заставил ее забрать себе, телевизор и два высоких металлических торшера, скромно направляющих свет в потолок.

«Не то чтобы мне не нужны были вещи, — написала она Лоре в предыдущем письме, — скорее, трудно привыкнуть к необходимости покупать их в одиночку. Мне кажется, будто в моей жизни все вдруг стало непрочным, текучим — это и будоражит, и здорово нервирует. Может, надо просто подождать, когда схлынет эйфория».

Письмо было отправлено уже четыре дня назад, а Лора все не отвечала. Рут понимала, что завалила ее письмами, и была вынуждена пояснить, ежась от унижения, что без Мэтью ей просто не с кем поговорить, а поскольку нынешняя ситуация не дает ей покоя, в таком стрессовом состоянии ей просто необходимо излить душу, придать мыслям хоть какое-нибудь подобие порядка — следовательно, ей нужен заинтересованный слушатель или хотя бы читатель. Помня о том, как сама плакалась Рут в жилетку — еще до юриста из Лидса, после рабочих неурядиц и расторгнутых помолвок, — Лора заверила, что она, конечно, готова оказывать ей моральную поддержку сколько понадобится. Жаль только, думала Рут, глядя, как вьются над рекой чайки, что даже лучшие друзья не всегда бывают расположены слушать чужие излияния. Несмотря на все благие намерения Лоры, ей наверняка интереснее собственное будущее, цвет нового холодильника, музыка для свадьбы. Она не виновата, думала Рут, я нисколько не сержусь, но пока я просто не в состоянии разобраться в собственных мыслях без посторонней помощи. И неизвестно, разберусь ли вообще.

Она снова перевела взгляд на экран. Слово «пожалуйста» выглядело умоляюще, прямо-таки слышалось, произнесенное ее голосом.

«Я вот о чем, — продолжала стремительно печатать она, — мне необходимо изложить все по порядку — по пунктам, как говорят наши кадровики, — поэтому постарайся дочитать до самого конца и, сделай одолжение, скажи, спятила я, или это совершенно нормально.

Лора, уже три человека обвинили меня в амбициозности — именно обвинили, а не просто назвали амбициозной (нет, Мэтью среди них нет, но его мать наверняка того же мнения). Один мой коллега (мужчина) говорит, что для него амбициозность — неотъемлемая и желательная часть жизни, но применительно ко мне она словно приобретает негативный оттенок, как эгоизм, себялюбие, стремление манипулировать людьми в корыстных целях. Мне хочется объяснить людям, что стараюсь работать хорошо не ради себя, а ради самой работы. Но зачем вообще это кому-то объяснять? И почему меня особенно тянет сделать это теперь, когда я наконец-то обзавелась собственной квартирой, но потеряла Мэтью?

Это еще не самое худшее. Я не просто чувствую себя виноватой в случившемся — меня раздражает это чувство вины. Никто, Лора, — ни мои коллеги, ни родные, ни даже Мэтью, пока мы были вместе, — никто ни разу не сказал: молодец, такая молодая, а уже многого добилась. Или хотя бы без упоминания возраста просто отметил бы достижения. В наше время детей хватят за все подряд, пока они не научатся переносить мелкие неудачи, но почему же мы не хватим женщин — за успехи в делах, которые не считаются традиционно женскими? Почему женщины всегда, всякий раз должны уступать и жертвовать? А если они перестанут хотя бы на минуту, откуда берутся все эти невысказанные обвинения в том, что они не соответствуют представлениям о настоящих женщинах?

Лора, я не хочу сдаваться и сворачивать с выбранного пути, не хочу упускать возможности. Я не верю, что приемлемость для окружающих неразрывно связана с собственным раздражением, но вместе с тем мне невыносима мысль, что, выбрав путь, по которому я иду сейчас, я останусь и без мужа, и без семьи — потому что непозволительно иметь все сразу.

Я не хочу умерять свои амбиции.

Я хочу жить в этой квартире.

И хочу, чтобы Мэтью вернулся.

Целую, Рут».


В ресторане, куда Макс повел Вивьен ужинать, она никогда прежде не бывала. В глубине зала там был зимний сад, и Макс объяснил, что летом он становится открытой террасой, а рядом с ним, в парке с мощеными дорожками, ставят огромные белые итальянские зонтики, на деревья вешают фонарики и получается очень-очень приятная атмосфера.

Осторожно переступая в новых сандалиях, Вивьен прошла к столику. Она решила не спрашивать, откуда у Макса такие обширные познания о ресторане, особенно о фонариках. За четыре года, пока они жили врозь, Вивьен встречалась с двумя мужчинами, которые годились только на роль случайных партнеров, а у Макса, по достоверным сведениям Вивьен, было три любовницы, а если верить подозрениям — пять: все моложе ее, длинноволосые, сексуальные, доступные и деятельные. Макс никогда не называл их по имени, но Вивьен все-таки знала, что одну зовут Карли, другую Эмма, а с третьей, стюардессой, Макс познакомился, возвращаясь из Чикаго, — потом она, к досаде Вивьен, организовала очень дешевый билет для Элиота на рейс в Австралию. Возможно, Эмма, Карли и стюардесса бывали в этом ресторане с зимним садом. Но даже если Макс и водил их сюда, у нее, Вивьен, его пока еще законной жены, есть козырь, с которым не сравнятся никакие, даже самые длинные волосы и раскованность в постели, недоступная ей.

Опустившись на стул, она посмотрела на Макса поверх пламени свечей.

— Прелесть.

Он указал на меню:

— Возьми, полистай. Выбирай что хочешь. Хоть омара.

Она улыбнулась. В светлом костюме и ярко-голубой рубашке у него был, по мнению Вивьен, весьма благородный вид. Приятно видеть рядом мужчину, который следит за собой.

— Макс, я не люблю омаров.

Он улыбнулся в ответ.

— Я тоже.

— А чего еще я не люблю?

Он прикрыл глаза.

— Дай-ка вспомнить…

— Зеленый перец, — подсказала Вивьен. — Ревень. Кориандр.

Он открыл глаза.

— Торт «Баттенберг».

— «Баттенберг»?..

— Да, — подтвердил он.

— Впервые о таком слышу.

— У него на срезе желтые и розовые квадраты, — напомнил Макс. — Как-то раз я купил его в придорожном кафе, по пути в Шотландию. А ты выбросила его из окна машины.