Джоанна Троллоп - Второй медовый месяц

Когда Макс наконец поцеловал Вивьен, она была готова и к Максу, и к поцелую. Регулярные свидания, его осторожность и старание не отпугнуть ее, длительность прощаний, совершенно отчетливо говоривших, что если он и поцелует ее, то отнюдь не в бездумном порыве — видя все это и будучи не лишенной ума, она прекрасно понимала, к чему он ведет. Поэтому когда Макс остановил машину возле ее дома, заглушил двигатель и повернулся к Вивьен, она уже была взволнована и вполне готова к продолжению. Поцелуй был, вероятно, лучшим из пережитых ею в исполнении Макса: и привычным из-за совместного прошлого, и непривычным из-за четырехлетнего перерыва в отношениях. Вивьен умело приняла этот поцелуй и ответила на него лишь настолько горячо, чтобы не обескуражить Макса. А затем вышла из машины.

Он тоже вышел.

— Можно мне зайти?

Вивьен перевела взгляд на дом. В окне спальни Розы над дверью еще горел свет.

— Нет, Макс.

Макс тоже посмотрел на окно.

— Виви…

Она уперлась ладонью ему в грудь.

— Нет, Макс. В другой раз.

Он сжал ее руку в ладонях.

— Но ты подумаешь?

— Да.

— Пообещай мне, Виви, поклянись. А я поклянусь, что на этот раз все будет по-другому.

Она высвободила руку и отступила на шаг.

— Я же сказала, что подумаю, Макс, — напомнила она, — и я сдержу слово. Спасибо за чудесный вечер. — Она крутанулась на каблуках и продефилировала через маленький садик к двери. Когда она обернулась на пороге, чтобы помахать рукой, он смотрел ей вслед таким взглядом, который она уже и не надеялась увидеть.

Очутившись дома, Вивьен включила свет в прихожей и увидела у телефона записку: «Звонила Элисон. Сможешь поработать после обеда во вторник, а не в среду на этой неделе?» И приписку пониже: «Обещаю, я сама выну белье из машины. Целую». Вивьен направилась по коридору на кухню, в которой Роза оставляла приблизительный порядок в стиле Эди, то есть не уделяя внимания завершающим штрихам и обшей гармонии атмосферы. По вечерам Вивьен обычно посвящала десять минут уборке — смахивала крошки со стола, убирала в посудомойку чашки, оставшиеся немытыми, — но сегодня, в приливе могущества и уравновешенности, только налила в стакан воды, погасила свет и поднялась к себе.

В щель под дверью Розиной комнаты пробивалась полоска света. Поколебавшись немного, Вивьен постучала.

— Входи! — отозвалась Роза.

Сидя на постели в розовой ночной кофточке, Роза читала журнал «Хелло!». Ее свежевымытые волосы рассыпались по плечами.

— Волосы у тебя дивные, — сказала Вивьен.

Роза улыбнулась ей поверх журнала.

— А ты, похоже, дивно провела вечер.

Вивьен поправила на плечах кремовую шаль и присела на край постели Розы, держа на весу свой стакан с водой.

— Сегодня — в стиле фьюжн. Морской окунь и карри из чечевицы.

— С шампанским?

— О да! — заулыбалась Вивьен. — Как всегда.

Роза отложила журнал.

— Ты его разоришь.

Вивьен кивнула:

— На это и расчет…

— Значит, настало время расплаты?

— Да нет, что ты, — откликнулась Вивьен, — просто такие мужчины, как Макс, воспринимают только те ценности, которые измеряются деньгами. Потому он никогда и не возражал против моего буквализма. — Она перевела взгляд на журнал. — А у тебя вечер прошел удачно?

— Нет, — сказала Роза, — но я не хочу о нем говорить. Лучше расскажи про свой.

Вивьен с наслаждением отпила воды и с наивной простотой объяснила:

— Ну, ужин был как ужин, ты же понимаешь…

— Как ужин? — переспросила Роза. — Тогда почему же ты решила рассказать мне о нем? Обычно ты так не делаешь.

Вивьен смотрела в дальний угол комнаты с такой улыбкой, будто либо представляла, либо вспоминала то, что доставляло ей удовольствие.

— По-моему, Макс разочаровался в холостяцкой жизни, — сообщила она, по-прежнему глядя вдаль.

Роза ждала. Вивьен медленно перевела взгляд на нее, затем на стакан с водой.

— Всех этих его девиц, даже работающих, очень интересовало, сколько он зарабатывает…

Роза молчала.

— Но Макс говорит, что ни одна не была готова проявить о нем хоть какую-то заботу, и вместе с тем все ждали от него постоянных знаков внимания — подавай им и путешествия, и ужин в ресторане, и билеты на трибуны центрального корта в Уимблдоне. По его словам, они заявляли об этом так, словно имели полное право на такое обхождение.

Роза откинулась на подушки.

— Какой ужас… — пробормотала она.

— Да, нас с твоей матерью воспитывали иначе, — продолжала Вивьен. — Нельзя рассчитывать, что мужчина будет баловать тебя, как принцессу, и взамен удовлетворится только необременительным сексом.

— Да?

— Нас учили, что нельзя только требовать — брать, брать, брать. У нас свои обязанности: содержать в порядке дом и готовить еду.

— А я думала, — с расстановкой сказала Роза, — что с Максом была другая проблема: он никогда не приходил домой вовремя, чтобы съесть приготовленную тобой еду.

Вивьен подняла взгляд и серьезно посмотрела на Розу:

— Он изменился.

— Я видела его в окно, когда он заезжал за тобой, и с виду он точно…

— Изменился внутренне, — поправилась Вивьен.

— А-а…

— Он понимает, что вел себя отвратительно. Осознает, что эксплуатировал меня. И знает, что никто не способен ужиться с ним лучше меня.

Роза рывком села.

— Ох, Виви! Виви, будь осторожна…

Вивьен улыбнулась ей.

— За последние четыре года он так много понял, — продолжала она. — Он страдал и страшно скучал по мне и нашей жизни. — Она сделала маленькую, но красноречивую паузу, а затем заключила: — Вот почему он хочет перебраться ко мне и предпринять еще одну попытку.

Ласло было совсем не слышно. Лежа в постели у стены, разделяющей их спальни, Мэтью гадал, чем занят его сосед: сидит и смотрит в пространство, точно окаменевший от страха кролик, или усердно перечитывает пьесы фиванского цикла, стремясь к истинному профессионализму. Он ничего парень, думал Мэтью, хотя и чудаковатый, и слишком уж он трогательно благодарен за комнату Розы после долгих месяцев заточения в Килбурне, среди кошачьих лотков. Благодарность Ласло заставила Мэтью пожалеть о скандале из-за денег. Напрасно он сорвался, не стоило орать ни на отца за то, что тот потребовал платы за жилье, ни на мать — за то, что так мало берет с Ласло. С виду Ласло напоминал того студента из романа Достоевского: кожа да кости, горящие страстью глаза и ни гроша за душой.

Мэтью поерзал на подушке. За годы жизни через стенку от Розы он досконально изучил каждый скрип и стук и уже знал, что ближе к окну звуки становятся слышнее. Вдобавок Роза была несдержанной и шумной, с грохотом задвигала ящики комода и хлопала дверью. А Ласло вообще не издавал ни звука, словно ходил лишь на цыпочках, дверцы шкафов закрывал бесшумно, на кровать ложился, затаив дыхание. Мэтью казалось, что так чувствует себя новичок в пансионе, где сам он никогда не учился, — именно так должно изводить ощущение близости незнакомых людей. Он сжал пальцы в кулак и поднял его вверх в густых сумерках поздней весны. Если дать руке упасть, она ударится о стену, и Ласло, наверное, вздрогнет, ахнет, выронит книгу. Ребячество, вне всякого сомнения, но чего еще ожидать, когда опять оказываешься в своей детской спальне, после долгих лет независимой жизни.

Он опустил сжатый кулак и положил руку на грудь.

— Вернись, — попросила тем вечером Рут. — Пожалуйста, вернись.

Она была в постели с ним, или он с ней, словом, они лежали вместе на бывшей общей кровати, в ее новой спальне, куда он не собирался заходить, поскольку не был ни слишком пьян, ни чересчур уверен в себе, но где все-таки очутился и обнимал Рут, а ее голова лежала на том же месте, где теперь была его рука, и она бормотала, почти касаясь губами его кожи: «Пожалуйста, вернись. Прошу тебя».

Он отвел волосы от ее лица и ничего не ответил. Немного погодя она приподнялась на локте и спросила: «Ты меня больше не любишь?», а он ответил чистую правду: «Люблю, конечно, но это ничего не меняет», на что она возразила: «Меняет, еще как!» И он устало напомнил: «Это мы уже проходили. Все прошли, и не один раз».

— Но ты же пришел ко мне сегодня, — сказала Рут. — И занимался со мной любовью.

Он не мог ответить, что это ничего не значит, потому что такой ответ был бы нечестным и никчемным. Конечно, секс с Рут — это важно, даже очень, но он ни на что подобное не рассчитывал, ничего не хотел, и теперь его переполняла унылая опустошенность. Он лишь испортил все окончательно. Подал Руг напрасную надежду, а она не могла осуществиться, потому что все вконец запуталось, проблема стала неразрешимой, и вдобавок уже слишком поздно.

Он поцеловал Рут в макушку, обнял ее голые плечи и начал высвобождаться так мягко и осторожно, как только мог. Он ждал, что она расплачется, но она просто замерла в позе, в которой он оставил ее — сжавшееся в комочек, молчаливое олицетворение горя и упрека. Одевшись, он задержался в дверях спальни, не зная, что сказать. «Извини» — чересчур жалко, «спасибо за ужин» — смешно и нелепо, «я люблю тебя» — жестоко и рискованно. В конце концов он просто произнес «пока», вышел из квартиры, шагнул в лифт и привалился к стенке, закрыв глаза. Как его угораздило оказаться в положении, в котором он причиняет боль любимому человеку, вовсе того не желая? Когда Рут позвонила ему и принялась умолять — мерзкое, унизительное слово, но именно так и звучал ее голос — заглянуть к ней на ужин, выяснилось, что отказаться гораздо труднее, чем согласиться. В довершение всего он закончил вечер совсем не так, как планировал, и, поддавшись примитивному порыву, бежал из ее квартиры на станцию подземки «Лондонский мост», в вагон поезда и в Северный Лондон, не переставая проклинать себя.

Из-за стены послышался шум: Ласло открыл окно. Мэтью представил себе, как его сосед выглядывает из окна, с наслаждением вдыхает воздух, радуется своему везению. Вероятно, он испытывает те же чувства, что и сам Мэтью до встречи с Рут — роскошное сочетание свободы и одиночества. Мэтью повернулся на бок, подбил подушку под шею. Если не можешь позволить себе не любить кого-то, думал он, по крайней мере можно немного изголодаться по этой любви, не позволять ее себе или не реагировать на ее порывы. Он закрыл глаза. Отныне — никаких звонков. Никакой переписки по электронной почте. Никаких контактов. Ничего.

— У нас в запасе еще шесть дней, — сообщил Фредди Касс, — затем — показ для прессы. А эта сцена меня до сих пор не устраивает.

Эди не смотрела ни на Ласло, ни на Черил. Скорее всего Черил держится так, словно упреки не имеют к ней никакого отношения, а Ласло ждет самого худшего.

— Меньше самодовольства, Черил, — продолжал Фредди Касс. И после паузы добавил: — Хватит блеять, Ласло, — и наконец, помолчав, заключил: — Хорошо, Эди.

— В этой сцене мне положено быть самодовольной, — со скучающим видом напомнила Черил.

Фредди пропустил ее слова мимо ушей.

Он продолжал, обращаясь к Ласло:

— К концу этой сцены ты ослепнешь. Ослепнешь. Но кто об этом пожалеет, если услышит, как ты хнычешь и просишь снисхождения?

Ласло прокашлялся. Эди настоятельно советовала ему не извиняться.

Он сказал:

— Да, я хнычу. Сейчас я — неприглядное зрелище. Я всецело поглощен самим собой, потому что умираю.

Фредди Касс ждал. Эди искоса взглянула на него: он смотрел не на Ласло, как обычно делал, когда выслушивал кого-нибудь, а на сцену, туда, где электрик разбирал софит.

— Меня не проняло.

— Я попробую еще раз.

— Да, постарайся, — кивнул Фредди и вздохнул. — А ты, Черил, кончай изображать потаскушку. Даже если такая по жизни. — Он шагнул вперед, в свет рампы, коснулся плеча Эди и прошел мимо, бросив: — Играй, как было.

Эди отошла в глубину сцены, туда, где будет дверь в сад, когда установят декорации. Ласло поймал ее взгляд и едва заметно подмигнул. Она удивленно раскрыла глаза. Похоже, упрек Фредди его нисколько не тронул, несмотря на всю обидчивость и ранимость. Как ни странно, у Ласло был вид человека, готового насмерть стоять на своем. Поднимая неглубокую корзину для цветов, которые фру Альвинг принесет из сада, Эди думала, что вновь обретенную энергию и уверенность Ласло можно даже приписать тому простому факту, что сегодня утром она предложила ему завтрак и смотрела, как он расправился с ним. Ласло ел, совсем как Бен, — с тем же особенным сочетанием равнодушия и увлеченности, свойственным молодым голодным мужчинам: две миски сухого завтрака, банан и четыре тоста он проглотил так, словно они спасли его от голодной смерти и вместе с тем проскользнули незамеченными. Эди испытывала ни с чем не сравнимое удовлетворение, почти облегчение, сидя напротив Ласло с кофейной кружкой и наблюдая, как он ест. Это было настолько приятно, что она повернулась к Расселу выразить свое удовольствие улыбкой и обнаружила, что он читает газету, как в пантомиме — высоко поднятой, заслонившись ею от внешнего мира.