Джоанна Троллоп - Второй медовый месяц

Бен открыл рот, чтобы ляпнуть: «Да забей! Попробуй, вдруг понравится», — но вовремя передумал.

Вместо этого он сказал:

— Ладно тебе, Наоми, ты же меня знаешь.

— Я знаю, какой ты у меня дома. Но не знаю, каким ты станешь, когда мы останемся вдвоем, без мамы.

Он раздраженно засмеялся:

— И не узнаешь, пока не попробуешь.

— Я же не сказала, что не стану пробовать.

— Но и не сказала, что согласна.

Наоми оглядела свою белую мини-юбку и острые носки белых туфель.

— Почему нельзя просто жить так, как раньше?

— Потому…

— Ну?

— Потому что мне там… тесно.

— Тесно?

Бен стащил шапчонку, скатал ее в трубку и хлопнул ею себя по груди.

— Мне надо пожить без родителей. Без своих и чужих. Наоми вздернула подбородок.

— Мама — моя лучшая подруга.

— Так это тебе она мама.

Лицо Наоми вдруг стало несчастным.

— Не представляю, как я буду без нее…

— А без меня — представляешь? — с расстановкой спросил Бен.

Она уставилась на него:

— Ты о чем?

— Я вот о чем: если ты не хочешь бросать мать, а я больше не могу жить с ней, кого из нас ты выберешь — меня или ее?

— Ну ты и сволочь, — сказала Наоми.

— Нет, я…

— Сволочь и эгоист. Такой же, как все мужчины…

Он шагнул вперед и обнял ее.

Она согнула руки, уперлась ладонями ему в грудь и попыталась оттолкнуть его.

— Пусти меня!

— Я не хотел, — сказал Бен.

— Отпусти!

— Я правда не хотел. Надо было промолчать. И не просить тебя выбирать…

Она перестала вырываться.

— Прости, — сказал Бен.

Наоми склонила светловолосую голову к нему на грудь.

— Прости, — повторил он. — Я же люблю тебя. Потому и хочу, чтобы мы остались вдвоем.

Наоми слабо всхлипывала, уткнувшись в его футболку.

— Это вовсе не значит, что мне не нравится твоя мама…

— Ага.

Бен повернул голову так, чтобы видеть ее профиль.

— Наверное, я просто ревную.

— Ага.

— Извини, что завел этот разговор.

Наоми вскинула голову. Бен уставился на ее губы.

Она прошептала:

— Я не представляю, что мне делать с мамой…

Он обнял ее крепче.

— Пока ничего.

— Она взбесится…

Бен поднял голову и осмотрелся. По Форест-роул, к повороту на Шернхолл-стрит, медленно пробирался фургон с бургерами.

— Есть хочешь? — спросил он, глядя вслед фургону.

Наоми вздохнула:

— Ужасно.

— Тогда по бургеру?

Она заерзала в его объятиях, принялась поправлять одежду. Он смотрел, как она смахивает воображаемые пылинки с его обтягивающей футболки.

— Нет, я бы лучше съела карри.

Аудитория попалась неподатливая. Едва выйдя на сцену, Эди поняла, что сегодня зрители не станут помогать ей — наоборот, будут держаться отчужденно, их придется обхаживать и упрашивать. К концу первого действия она пришла к выводу, что аудитория не просто неподатливая — отвратная: зрители смеялись совсем не там, где следовало, шаркали ногами, шептались, кашляли. Эди так и подмывало подойти к самой рампе и предложить всем недовольным лучше сходить на какой-нибудь незамысловатый мюзикл.

— Хорошо еще, — сказала она Ласло по пути домой, — зрители не понимают, насколько велика их власть. Сегодня я играла паршиво потому, что и зрители были дрянными.

Ласло не стал спорить. В ночном автобусе он обмяк на сиденье, глядя в крашеный металлический потолок.

— Устал?

Он кивнул.

— Вот видишь, что значит неподатливый зал. Из сил выбиваешься, жилы рвешь, и все напрасно.

Когда они добрались до дома, Ласло не ушел к себе сразу, а проследовал за ней в кухню и прислонился к шкафу.

На столе лежала записка от Рассела: «Выпил и лег».

С раздраженным возгласом Эди бросила записку в мусорное ведро и направилась к раковине наполнить чайник.

— Чаю?

— Вообще-то я бы чего-нибудь съел, — признался Ласло.

Выдержав паузу, Эди напомнила.

— Ты же знаешь, где у нас хлебница.

— Да, — кивнул Ласло. — Извините.

— Хлеб там, яйца в холодильнике, фрукты в вазе.

— Да, — повторил Ласло.

Она оглянулась на него.

— Так в чем дело?

— Я не умею включать плиту, — робко признался он.

— Ч-черт! — выдохнула Эди, в драматическом порыве сгорбившись над чайником.

— Простите…

Она обернулась.

— А яичницу готовить умеешь?

— Вроде как…

Минуту Эди вглядывалась в его лицо.

Потом со вздохом заключила:

— Ну что ж, если кто и виноват, так только я. — Она прошлась по кухне, обводя ее широким взмахом руки. — Никому и в голову не приходит навести порядок ни здесь, ни в гостиной — еще бы, ведь я всегда ждала, когда все разойдутся по углам и лягут спать, а потом…

— Послушайте, я просто съем хлеба с сыром, — прервал ее Ласло.

Эди протерла глаза.

— Вечер не из лучших, но напрасно я сорвалась на тебе.

— Да ничего…

— Просто дел стало больше, чем когда-либо, — объяснила она, оглядевшись. — И дел, и людей в доме. А меня — меньше.

Ласло направился к холодильнику.

— Хотите бутерброд?

— Нет уж, спасибо.

— Тогда я сделаю бутерброды и заберу их с собой в комнату, — решил Ласло.

Эди прислушалась к себе, ожидая, что сейчас по привычке предложит ему помощь. Но не дождалась. Она задумалась о Расселе в их спальне, о Мэтью, о Розе в спальне Бена, дверь которой была, как ни странно, распахнута. Но по какой-то причине все они только вызывали досаду.

Она покачала головой:

— Извини, Ласло. Сегодня я определенно встала не с той ноги.

Он раскладывал ломти белого хлеба на столе в одну длинную и ровную линию.

— Ничего, — отозвался он. — Зал был кошмарный.

Эди шагнула к нему и похлопала его по плечу.

— Пойду смотреть телевизор. Авось одна ерунда вытеснит другую.

— Ладно…

— Выключишь потом свет, ладно?

— Конечно.

— Извини, — повторила Эди. Ласло начал резать сыр. — Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, — ответил он, не глядя на нее.

Ласло сложил бутерброды стопкой на тарелке, наполнил стакан молоком, выбрал в вазе банан и сунул его в карман. Затем смел крошки со стола, положил нож в раковину и огляделся. В кухне много чего валялось как попало, и если бы эти вещи принадлежали ему, он навел бы здесь порядок, но они принадлежали Эди и Расселу, поэтому из уважения к хозяевам следовало оставить все на своих местах. В понимании Ласло первое правило этикета для тех, кто живет в чужом доме, гласило: будь как можно более незаметным. Благодарность, выраженная попытками усовершенствовать быт, даже самыми ничтожными, легко может быть истолкована как критика.

Выключив свет на кухне, Ласло понес свою тарелку и стакан в коридор. Эди оставила дверь гостиной приоткрытой, оттуда доносилось кваканье телевизора. Арси сидел на лестнице, ожидая Эди. На проходящего мимо Ласло кот не обратил ни малейшего внимания. На площадке нижнего этажа было темновато. Дверь спальни Рассела и Эди была закрыта, Розина — распахнута, но внутри царила полная темнота. Ласло не смел даже взглянуть в сторону этой зияющей пустоты, хоть на секунду представить себе, как на расстоянии нескольких метров от него спит Роза, разметав по подушке рыжие волосы.

Как обычно, Мэтью предусмотрительно оставил включенным свет на верхней площадке. Приблизившись к подножию лестницы, Ласло поставил тарелку и стакан, снял ботинки и поставил их сбоку возле нижней ступеньки. Затем взял тарелку и стакан и бесшумно поднялся по лестнице в одних носках. Дверь Мэтью, как всегда, была закрыта, в отличие от двери самого Ласло. На пороге он наклонился, поставил стакан, чтобы высвободить одну руку и включить свет, и когда выпрямлялся, его внимание привлекло светлое пятно на постели. Оставив тарелку рядом со стаканом, он на цыпочках подошел поближе. Роза в джинсах и футболке, которая сбилась и обнажила несколько дюймов бледной кожи, лежала в его постели на спине и мирно спала.

Ласло шагнул к деревянному стулу в углу, на который вешал свое банное полотенце, взял его и осторожно укрыл Розу. Она не шелохнулась. Затем Ласло осторожно отступил туда, где оставил свой ужин, перенес его поближе к маленькому креслу у изголовья постели. Вернувшись к двери, он прикрыл ее так, чтобы с площадки в комнату проникала лишь узкая полоска света, сел в кресло рядом со спящей Розой и принялся за еду, стараясь не шуметь.

После рождения внука родители Барни буквально завалили больничную палату лилиями, так что Кейт пришлось попросить дежурную сестру вынести их за дверь.

— Так пахнут, просто нечем дышать.

Медсестра родом из Белфаста согласно закивала: ей самой лилии напоминали о похоронах.

— Когда рождается малыш, родные себя не помнят от радости, вот и стараются прислать букет побольше.

Кейт осторожно наклонилась вбок — ей пришлось сидеть на резиновой подушке в виде кольца, чтобы не беспокоили швы — и заглянула в стоящую возле изголовья кроватку с прозрачными пластиковыми стенками. Младенец, спеленутый аккуратно и туго, как куколка насекомого, спал с детской сосредоточенностью.

— Да и я сама не своя от радости.

Сестра помедлила с лилиями в руках.

— И неудивительно. Такой милый малыш.

— Я влюблена, — призналась Кейт. — Теперь я точно знаю. В жизни не чувствовала ничего подобного.

— Да, если уж и любить кого, так только младенцев, — кивнула сестра. — Они не предают. Вдобавок точно знаешь, что со временем они будут только умнеть.

— Ты чудо, — сказала Кейт ребенку. — Ты самый чудесный ребенок на свете.

Ее сын спал и не собирался сворачивать с единственного пути, ведущего к выживанию.

— Кажется, к вам гости, — сказала сестра.

Кейт неловко повернулась и взглянула через плечо. В дверях палаты стояла Роза, держа в руках ананас.

Она кивнула на гигантскую вазу с лилиями в руках сестры.

— Я так и знала, что цветами тебя уже не удивишь…

На глаза Кейт вдруг навернулись слезы. Она протянула дрожащую руку.

— Роза…

Роза положила ананас на кровать, ей в ноги.

— Говорят, ананас — символ гостеприимства. Вот я и подумала, что он будет в самый раз.

— Ох, Роза, — всхлипнула Кейт, — он само совершенство…

Роза наклонилась и поцеловала подругу, потом обошла вокруг ее кровати, чтобы взглянуть на ребенка.

— Бог ты мой, какой крошечный! — ахнула она.

— Да нет, что ты, — наоборот, огромный. Почти восемь фунтов.

Роза мельком взглянула на нее:

— Бедная ты моя. Сама совсем истаяла.

Кейт осторожно прикоснулась пальцем к влажному темному хохолку надо лбом малыша.

— Чудо, правда?

— Да.

— Самой не верится. Я то реву в три ручья, то просто сижу над кроваткой и дышу им.

Роза опасливо протянула руку и коснулась плотного маленького тельца.

— Он плачет?

— Еще как! — с гордостью ответила Кейт.

— А как… кормежка?

— Налаживается. Пока еще с трудом, но я ни за что не отступлюсь.

Роза выпрямилась.

— Как все изменилось, правда?

— Мне ли не знать.

— Только что вы были простой парой, и вдруг в одну минуту…

— Вообще-то за одиннадцать часов.

— …жизнь изменилась раз и навсегда.

Кейт не сводила глаз с сына.

— А мне не верится, что еще совсем недавно его не было.

— Барни, должно быть, спятил от радости?

— Окончательно, — кивнула Кейт. — Подарил мне кольцо…

— Кольцо?

— Да, «кольцо вечности».

— Ого! Совсем как… в лучших домах. — Она присела на край кровати и посмотрела на Кейт. — А ты сама как?

Кейт заложила волосы за ухо.

— Спасибо, в восторге — только вот слишком часто плачу, нервничаю из-за кормления, да еще сидеть приходится в прямом смысле как на иголках.

Роза посерьезнела.

— Знаешь, он и вправду прелесть.

Кейт разрыдалась, протянула руку и принялась на ощупь разыскивать на тумбочке салфетки.

— Держи. — Роза подала ей одну.

— Извини…

— За что ты извиняешься?

— За все эти слезы…

— Тебе сейчас положено.

Кейт высморкалась.

— Поговори со мной.

— О чем?

— Расскажи, что там, снаружи. О чем угодно, только не о ребенке, а то опять разревусь.

Роза перевела взгляд на малыша.