Джоанна Троллоп - Второй медовый месяц

— Эди, что такое? Эди!

Он обернулся к ней, и она уткнулась лицом в его грудь. И прошептала, касаясь губами кожи:

— Продолжения не будет.

Он выпростал руки из-под одеяла и неуклюже обнял ее.

— Эди, родная, ты же знала…

— Мы никуда не переезжаем, — хриплым, срывающимся шепотом продолжала Эди, — на новую сцену пьесу не переносят. Все, конец.

Рассел обнял ее покрепче и мягко напомнил:

— Ты же знала это. Знала, что Фредди даже не пытается найти другой театр, понимала, что это пустая болтовня. Это известно уже несколько недель.

— А до меня дошло только сейчас, — призналась Эди. — Я не хочу, чтобы все так заканчивалось. Не хочу, чтобы прекращались спектакли.

— Будут и другие роли…

— Вряд ли. В этот раз мне просто повезло. Фредди берет Ласло в новую постановку по итальянскому детективу, а со мной об этом даже не заговаривал.

— Возможно, там нет роли для тебя…

— А я думала, что буду играть в Уэст-Энде, — призналась Эди. — Думала, у меня теперь есть имя… — Она осеклась.

— А по-моему, ты просто настолько измучалась и устала, что сама хочешь, чтобы все кончилось.

Эди не ответила, слегка повернула голову и прижалась щекой к его груди.

Помолчав несколько минут, он спросил:

— Тебе ведь понравилось играть в театре? Ты с радостью выходила на сцену.

Эди кивнула.

— Мне так страшно, что все закончится, — прошептала она.

— Это не последняя твоя роль.

— Ты ничего не знаешь…

— Да, но чутье никогда меня не подводило.

Она подняла голову и посмотрела на него:

— Правда?

— Да, — кивнул Рассел.

— Ты действительно думаешь, что я на что-то еще гожусь?

— Конечно, и не только я так считаю.

— А Фредди Касс — нет.

— И он тоже. Только в новой постановке роль для Ласло есть, а для тебя — нет.

— Правда?

— Истинная.

— Не знаю, — Эди снова прижалась к нему щекой, — не знаю, вынесу ли я, если снова останусь без работы.

Рассел переждал маленькую паузу и успокаивающе произнес:

— Я уверен: ничто подобное тебе не грозит.

— А вот я на этот счет совсем не уверена…

Он ничего не ответил, лег поудобнее, высвободил руку и зевнул в темноте, глядя на макушку Эди. Где-то наверху скрипнули половицы.

Эди замерла. Изменившимся голосом она сказала:

— Между Розой и Ласло что-то происходит.

— Вот как?

— Определенно.

Его одолевала зевота.

— Ну и что? — спросил он, поминутно зевая.

— Мне это не нравится, Рассел, — яростно выпалила Эди. — Совсем не нравится. Только такого мне здесь не хватало. В моем доме!

— Мм…

— Если уж пускаешь в дом человека, можешь по крайней мере надеяться, что он… — Она оборвала себя и печально добавила: — Я не это имела в виду.

— Я так и понял. На это я и надеялся.

— Правда, не это.

— Тогда что же?

Тем же подавленным голосом она объяснила:

— Все кажется таким непрочным.

— Что именно?

— То, что между ними происходит. Оба настолько не уверены в себе, будущее обоих такое туманное…

— А разве во времена нашей молодости было по-другому? — сонно спросил Рассел. — Вспомни: обшарпанная квартирка, трое младенцев, мои жалкие три тысячи в год, да и то, если повезет.

— Пожалуй…

— Вот видишь, и у нас было так же. Вне всяких сомнений. Наверное, и у наших родителей произошел такой же разговор. У моих — точно.

— Рассел…

— Да?

— Я просто хотела подстраховаться, — объяснила Эди. — Чтобы у каждого из них было все как полагается Хотела, чтобы все снова было в моих руках…

— Знаю.

— И не сумела.

Рассел передвинул голову по подушке и коротко поцеловал Эди.

— Знаю, — повторил он.

Беда в том, рассуждал Бен, что он не все продумал. Ему казалось, что будет очень просто на несколько недель вернуться к прежней жизни — скучноватой, но знакомой и легкой, а затем у них с Наоми начнется новая жизнь, пока неопределенная, но заманчивая. Пытаясь добиться своего с наименьшими затратами, он не сообразил, что получившиеся в процессе морщинки и складки не разгладятся сами собой. Ему и в голову не приходило, что Наоми имела в виду что-то другое, когда сказала, что ей нужно подумать, он и не предполагал, что пока она будет думать, единственной точкой соприкосновения с ним станут несколько эсэмэсок — из тех, которые отправляют соседям или одноклассникам. И конечно, он не подозревал, что перекантоваться дома, пусть и без полного отцовского согласия, будет совсем не просто и что привыкать к такой жизни придется заново.

Первые несколько ночей он думал, что ему неуютно только потому, что он спит на диване. Это же дикость — маяться на диване, когда твою собственную комнату и кровать занимает родная сестра. Но со временем он заподозрил: даже если бы Роза вернула ему захваченную комнату, это была бы уже не та спальня, которую он покинул несколько месяцев назад, следовательно, и на диване ему не спится не из-за дивана: всему виной ситуация.

А ситуация, насколько мог судить Бен, была такова: дом его детства изменился. Пусть он знал здесь каждый угол и щель, но точно так же он знал среднюю школу, где провел семь лет своей школьной жизни. Оказывается, можно знать некое место, считать его знакомым до боли, как свои пять пальцев, и в то же время остро осознавать, что известное и знакомое место не имеет никакого отношения к тому, где ты сейчас находишься, а тем более к тому, куда направлялся. Вставляя ключ в замок на входной двери родительского дома, Бен точно знал, как надо им орудовать, но ни утешения, ни удовольствия это знание не приносило, потому что на самом деле ему вовсе не хотелось отпирать эту дверь. Как будто бы замок внешне остался прежним, а его природа изменилась — как и природа капризных водопроводных кранов, выключателей, дверец шкафов. Это было все равно что смотреть на знакомое до последней черточки лицо в кривое зеркало.

Так и с его родными: никаких неожиданностей в них не наблюдалось, но все они казались Бену неясными и размытыми. Сначала он думал, что причина в одном: просто каждый из них справляется со своими трудностями, постоянно думает о них и сильно устает. У всех домашних было свое расписание, все они редко виделись друг с другом, и все-таки сразу становилось ясно, что семья утратила прежнюю спаянность, казалась уже не единым целым, а разрозненным собранием людей, просто живущих под одной крышей и более ничем не связанных. Только спустя несколько недель, лежа без сна однажды ночью на диване и уже в сотый раз мечтая, чтобы он удлинился на шесть дюймов, Бен вдруг додумался: дело не в диване и даже не в его родных, а в том, что он скучает по Наоми.

Сообразив это, он осознал, что никогда раньше ни по кому не скучал. За все годы учебы он ни разу не попадал в ситуацию, когда начинаешь тосковать по близким: его не отправляли в закрытый пансион, он не поступал в колледж в Северной Англии, ни разу не сталкивался с отсутствием тех, кто был ему дорог. И как только ему явилось это мучительное и любопытное откровение, он увидел, что дом и родные остались прежними — изменился он сам. Хотя с Наоми и ее матерью он прожил совсем недолго, этого хватило, чтобы понять, каково это — жить как считаешь нужным. При всех ее правилах и запретах, мать Наоми невольно дала ему возможность сделать первые робкие шаги к самостоятельности.

Однажды распознанное, чувство тоски по Наоми оказалось немыслимо острым. Оно подстегивало поскорее положить конец ночевкам на родительском диване, наладить отношения с Наоми и перейти к осуществлению мечты, которая уже виделась ему отчетливо и ясно — мечты об отдельном жилье. Теперь-то он понимал, что к такому жилью прилагаются обязанности из тех, что еще совсем недавно он считал нудной заботой старичья, но теперь был уверен, что никакие трудности его не запугают. И вправду, если за возможность жить с Наоми надо заплатить такую цену, он давно готов.

Но сделать это было не так-то просто. Судя по эсэмэскам, Наоми если и скучала по нему, то совсем не так, как он по ней. Краткость и лаконичность ее посланий навела бы малодушного читателя на мысль, что она явно решила и дальше жить не с Беном, а со своей матерью. Но Бен, вооруженный новыми знаниями, в том числе о самом себе, не собирался отступать. Даже если дело безнадежное с самого начала, долг призывает сначала сделать все возможное, а уж потом признать, что потерпел фиаско. Он примет душ, побреется, переоденется во все чистое, купит цветов для Наоми и ее матери — для матери букет побольше — и сегодня же съездит в Уолтемстоу.

Теплая вода, льющаяся из душевой насадки, вдруг сменилась нестерпимо холодной. Эди, крепко зажмурившаяся, чтобы в глаза не попал стекающий с волос шампунь, пронзительно взвизгнула. Первый вопль был изумленным, второй — яростным. Разумеется, все в доме уже приняли душ, вымылись и преспокойно разошлись, все до единого, даже Ласло, а ей предоставили довольствоваться жалкими остатками воды. Вываливаясь из-под душа и слепо шаря руками в поисках полотенца, Эди твердила себе, что давно пора разобраться с дряхлым бойлером и баком для воды, предназначенным для нужд совсем маленьком семьи, моющейся строго по графику.

Разыскав сырое полотенце, она закуталась в него. Потом набрала в таз холодной воды, окунула в нее голову, промыла глаза. Почему-то возможность поплакать оттого, что глаза щиплет, доставляла извращенную радость — можно было сколько угодно винить нечто мелкое и осязаемое зато, что хочется завыть, завернувшись в полотенце, прекрасным будним утром, в пустом доме. Выпрямившись, Эди оглядела себя в зеркало. Волосы повисли темными слипшимися прядями, кожу вокруг глаз точно обожгло. Эди заключила, что напоминает скорее олицетворение состояния души, чем человеческое существо. Выхватив еще одно сырое полотенце из кучи на стуле, она соорудила на голове тюрбан. Теперь она походила на гигантский большой палец, перевязанный голубой махровой тканью.

Внизу тренькнул дверной звонок.

— Прочь! — крикнула Эди.

Звонок повторился, вежливый, но твердый. Уронив на пол полотенце, которым она была обмотана от подмышек, Эди влезла в ветхий купальный халат Рассела, обычно висевший на двери. На цыпочках прокравшись на площадку лестницы, она прижалась носом к стеклу, чтобы посмотреть, кто пришел.

На крыльце прямо под ней стояла молодая женщина в темном костюме, с портфелем. Темные очки, поднятые надо лбом, придерживали ее волосы. Эди уставилась на портфель: он казался знакомым, очень знакомым, словно она уже видела его прислоненным к стене возле входной двери. Портфель Рут. Повозившись со шпингалетом, Эди распахнула окно и высунулась наружу.

Рут подняла голову.

— Эди… — нерешительно произнесла она.

Эди смущенно пощупала свой гигантский голубой тюрбан.

— Вот, вымыла голову…

— Извините, — сказала Рут, — что я без предупреждения, но Мэтт сказал, что вы дома, и я…

— Мэтт сказал?

— Да, — кивнула Рут. — И предложил, чтобы я зашла к вам. Когда я сказала, что хочу с вами повидаться.

— Подожди, — велела Эди.

— Но если я не вовремя…

— Подожди, — повторила Эди, захлопнула окно и сорвала с головы тюрбан, а затем побежала вниз. Арси сидел в коридоре, заранее демонстрируя равнодушие к каждому, кто бы ни пришел. Эди подхватила его, прижала к груди и отперла дверь.

— Прошу меня простить… — скороговоркой начала Рут.

— Не извиняйся, — прервала Эди и отступила. — И вообще… я очень рада тебя видеть.

— Правда?

Эди удивленно посмотрела на нее:

— А почему бы и нет?

Рут протянула руку, чтобы погладить Арси.

— Понимаете, я боялась, что вы считаете…

Тяжелая капля с волос Эди упала на спину Арси, он передернулся и вывернулся из ее рук.

— Раньше считала.

— А-а…

— Но с тех пор случилось столько всего, что я… в общем, у меня изменились взгляды. А ты отлично выглядишь.

Рут пренебрежительно махнула рукой.

— Ты уж меня извини, — продолжала Эди, — я не только была в душе, но и злилась. Кофе?

— А можно… можно чаю?

Эди вскинула голову.

— Не думала, что ты пьешь чай.

— Я и не пила.

— Пойдем в кухню. Мне еще надо принести столько извинений, что я даже не знаю, с чего начать.

В дверях кухни Рут вздохнула.

— Как приятно вернуться…

— Вот как? Значит, ты расстраивалась?

— Да.

Эди взяла чайник.

Стоя у раковины спиной к Рут, ома сказала:

— И Мэтью тоже.

— Знаю.