Андреа Семпл - Выдумщица

Мне хорошо.

Пусть он слишком уверен в себе. Это только делает его еще привлекательнее. Он слишком уверен в себе, а я слишком… неуверенна в себе, так что в паре мы уравновешиваем друг друга.

Я как будто встретила другую разновидность человека. Кого-то, у кого не только нет оснований, чтобы лгать о себе, но есть все основания любить себя.

Подумайте сами. С учетом того, что мать у меня страдает неврозом, а лучшая подруга — агорофобией, его самовлюбленность только повышает конечную продажную цену.

Кроме того, его высокомерие заметно, только когда он говорит. Будь я глухой, могла бы без проблем наслаждаться его внешним видом.

А внешний вид у него хоть куда.

Но на самом деле все это сейчас не имеет значения.

Значение имеет то, что я ему нравлюсь. И утром, когда я просыпаюсь, я ему все еще нравлюсь.

Если честно, то я нравлюсь ему, прижатая к стене в ванной комнате (он схватил меня, когда я принимала душ). И затем, надевая рубашку и галстук, он смотрит на меня и спрашивает:

— А что ты делаешь вечером?

Что я делаю вечером! Ведь не спросил же он: «Что ты делаешь завтра вечером?» или «Что ты делаешь в эту пятницу?». И не сказал: «Спасибо за трах, еще увидимся».

— М-м-м, да ничего, — говорю я немного поспешнее, чем следует.

— Что, если я загляну к тебе?

— Конечно, это просто замечательно. Э-э-э, то есть хорошо. Если, конечно, ты хочешь.

Он улыбается, последний раз протягивая конец галстука через узел.

— Тогда ладно, — говорит он мне, — я заскочу к тебе около восьми.

— В восемь так в восемь, — отвечаю я. — Отлично.

В восемь, отлично? Я что, всегда говорю с такой глупой интонацией или когда хочу произвести впечатление на мужчину?

— Тогда все в порядке, — говорит он, поворачиваясь, чтобы посмотреть на себя в зеркало. — Тогда в восемь.

Как только я оказываюсь за пределами высокомерно-роскошного мира апартаментов Эдама, реальность этого мира обрушивается на меня.

Моя квартира. Мой оранжевый ковер. Зарешеченное кухонное окно. Шум от неандертальца снизу. Он увидит мою квартиру и подумает, что я просто нищая. Как те вонючие бродяги на улицах, которым подают милостыню.

Он только посмотрит на мою квартиру и сразу же подумает: «Отличные сиськи, но квартира у нее — просто стыдобища». Потом повернется и уйдет из моей жизни, после двадцати четырех часов пребывания в ней.

А я возвращусь в свою прежнюю скорлупу тоски, безнадежности, безэдамности.

Надо было соврать, но теперь уже поздно. Я назвала свой адрес. Поэтому, как только попаду домой, сразу же примусь за уборку.

Фактически целый день я убиваю на то, чтобы все пропылесосить, вытереть пыль, отполировать, отдраить и передвинуть. Что оказалось большой ошибкой. Потому что ковер стал еще более оранжевым, чем до уборки.

Но если Эдам и в самом деле тот самый Эдам, то он должен был уже привыкнуть к зрелищу, которое представляет собой настоящая Фейт Уишарт на фоне кричаще-оранжевого ковра.

Приступая к заключительной фазе борьбы с пылью, я включаю телевизор и начинаю переключать каналы. «Соседи»? Нет… Крикет? Нет…

И тут возникает она. Моя сестра. Гибкая гордость нации. Сидит на полу, ноги закинуты за голову, ступни прижаты к полу — своего рода застывший переворот назад через голову.

— Сев в это положение, — обращается она к своим коленям и к пяти миллионам зрителей, — надо постараться сохранять его как можно дольше. Если вам удобно и вас ничто не беспокоит, отведите руки за спину и положите их на пол. Вот так. И потом сделайте несколько глубоких вдохов по системе йоги.

Я поворачиваю голову набок, чтобы увидеть выражение ее лица. По нему видно, что, сложив свое тело наподобие пляжного стула, моя эластичная сестра не чувствует никакого неудобства.

С минуту я раздумываю над тем, в самом ли деле мы с ней родственники.

Рассматриваю ее маленькие, торчащие вперед груди.

Ее сильные руки.

Ее невообразимо длинные, невообразимо гибкие ноги.

Удивляюсь ее способности улыбаться, несмотря на то что ее можно сейчас засунуть в жестянку от сардин. Несмотря на то что в данный момент пять миллионов домашних хозяек, задавленных повседневностью, и студентов, страдающих от похмелья, уставились на ее обтянутую лайкрой задницу.

Тут я смотрю на свои собственные груди. Вспоминаю, что в старших классах меня звали Мелани[4] (по моему второму имени) — не потому, что это было моим именем, а потому, что это соответствовало моим физическим характеристикам.

Под джемпером у меня торчат две невообразимых размеров круглые белые дыни.

Не могу сказать, чтобы они мне не нравились. Раньше две арбузные груди считались непременным модным аксессуаром. Кто стал бы возражать против того, что одна из них чуть больше другой? В те дни мне страшно нравилось, когда мальчишки не могли отвести от них своих липких похотливых взглядов.

И я знаю, почему мне все это так нравилось.

Мне это так нравилось потому, что у меня были такие груди, а у моей сестры не было. Звучит некрасиво, не правда ли, но это и в самом деле так. Возможно, моя сестра была симпатичнее, но в четырнадцать лет под школьной блузкой у нее было только два крохотных прыщичка.

А рядом была я, старше всего на два года, но с грудью, которую с удовольствием присвоили бы себе Саманта Фокс и Линда Лусарди.

Конечно, с годами мое отношение к своей груди изменилось. Вообще-то она и до сих пор привлекает внимание. Но нужно ли мне на самом деле такое внимание? Не приятнее ли, хотя бы раз, просто поговорить с каким-нибудь представителем мужского рода-племени без того, чтобы он, разговаривая об одном, не думал о другом?

А теперь большие груди не в моде. С тех пор как Джениффер Лопес сместила мужские взгляды ниже и назад, мои бьющие наповал формы в стиле восьмидесятых безнадежно устарели.

Не то чтобы мои груди больше не производили впечатления. Производят, еще как. В самом деле, не так ведь я наивна, чтобы подумать, что Эдама привлекли мои глаза, моя улыбка или приятные манеры.

Безусловно нет. С того самого момента, как он меня увидел, он грезил только о моих холмах и долинах.

Нет, не надо меня путать. При ловле Эдама наживка в виде пары грудей все же лучше, чем полное отсутствие всякой наживки.

Я не стриптизерша. Но и не та тощенькая девица с гигантскими, накаченными силиконом базуками. Не Джордан и не Кармен Электра.

Мой зад великоват. Он не производит впечатления сгустка энергии и не старается подольститься к вам. Не торчит нагло назад. Он просто большой. Конечно, не такой, как у толстух в шоу полных женщин, по размеру он как у двух Бейонс за вычетом Кайли. Честно говоря, зад Кайли не больше одной из моих грудей.

А что раздражает меня еще больше, так это то, что весь зад моей сестры не больше одной моей ягодицы.

Ну и пусть груди у меня большие, все остальное тоже не маленькое. И к «большому» надо добавить «мягкое», «дряблое», «обвисшее», «бледное» и «бесформенное».

На меня начинает действовать сила земного притяжения, но на мою сестру оно, кажется, действует прямо противоположным образом. Как будто Исаак Ньютон упал на яблоко. Все перевернулось и торчит вверх.

Ее зад.

Ее груди.

Ее скулы.

Ее карьера.

Ее отношения с мужчинами.

Эй, здесь-то мне нет причин горевать. Мои отношения с мужчинами сейчас на взлете.

Я встретила своего выдуманного бойфренда. И кажется, я ему тоже понравилась — я, мягкотелая, вялая, со всеми показателями, близкими к нулю. И если его устроило все это, то, может быть, он сможет смириться и с моей квартирой.

— Молодцы, — лучезарно улыбается моя сестра, закрученная в псевдотибетской позе в свете свечей. — На сегодня все. Надеюсь, вы почувствуете себя свежими и полными жизни. И помните, — говорит она, надувая живот и преувеличенно вдыхая воздух, — не переставайте дышать.

Прекрасный совет, сестренка. Хороший совет. Продолжайте дышать.

После спокойного (из-за отсутствия Лорейн) дня на работе, я звоню Элис и рассказываю ей свои новости.

Сначала о Хоуп. О кольце. О свадьбе. О жимах ягодицами. Об оральном сексе под столом.

— Ты шутишь? — брезгливо спрашивает она.

— Продаю, за что купила.

— Не может быть.

И тут я перехожу к Эдаму.

— Он, наверное, просто великолепен.

— Да, неплох, — говорю я, и мои мечты затягивает мощное течение его телесных достоинств; остаются только пузырьки на поверхности над моей головой.

— Так это серьезно?

— Не знаю.

— Ты собираешься познакомить его с мамой?

— Спешить надо медленно, — говорю я, но в глубине души, вопреки всему, надеюсь, что в следующий раз, когда мама приедет погостить, этот Эдам влезет в шкуру выдуманного мной бойфренда.

Она начинает петь «Должно быть, это любовь», и я прошу ее перестать. Она перестает.

— Да, вот еще что, — говорит она, — я хотела кое о чем тебя спросить. Не могла бы ты, когда в следующий раз пойдешь на работу, принести мне крем «Китс» против растяжек. Я заплачу.

— Конечно, — отвечаю я. — А как у тебя дела? Нервничаешь?

— Да, — говорит она. И замолкает, думая сказать или не сказать. — Я все время думаю, что могу умереть, или что-то случится с ребенком, или что-то пойдет не так, как надо…

— Элис, Элис, успокойся. Почему что-то должно пойти не так, как надо? Все будет как надо. И когда это начнется, я буду там, ты же знаешь. Только обязательно позвони мне, когда начнут отходить воды, и я примчусь.

— Хорошо, — говорит она, не совсем убежденная в моей правоте, — хорошо. Позвоню.

В дверь стучат.

— Кто-то пришел, Элис. Я, пожалуй, пойду, — говорю я. — Помни: все будет хорошо.

— Ладно.

— Ну и хорошо.

Я иду открыть дверь.

Это Фрэнк.

Но выглядит он иначе. То есть у него все еще есть борода и одет он неряшливо, но что-то такое появилось в его глазах. Здоровый блеск, которого раньше не было.

— Привет, — говорит он.

Я колеблюсь. Я вовсе не уверена, что он заслуживает хотя бы этого ответного «Привет» после того, как грубо вел себя со мной, после того, как я спасла ему жизнь, но в конце концов уступаю.

— Привет.

— Я хочу извиниться, — произносит он, уставившись в пол. — За ту ночь.

— Принято.

— И я хочу сказать вам спасибо. Ну, за то, что вы спасли меня, — он делает паузу, хмурится. — Это просто… — он думает, сказать ли мне что-то, — просто потому, что… я не в себе… был не в себе… но я обо всем подумал… и понял…

— Все хорошо.

— Я завязал с выпивкой, — говорит он.

— Отлично, — говорю я и думаю: пригласить его войти или нет?

— И о той громкой музыке. Простите меня.

Кажется, что сейчас ему лет двенадцать. Двенадцатилетний мальчишка с пугающим изобилием растительности на лице, но все же в нем есть какая-то ранимость, отчего мое сердце смягчается.

— Не хотите зайти?

— Нет, спасибо, — говорит он, в первый раз за это время глядя мне прямо в лицо. — Не стоит. Да к тому же мне надо еще поработать.

— Ну, хорошо.

— До свиданья.

Только что приехал Эдам.

Он опоздал на восемнадцать минут сорок семь секунд, но уж ладно, стоит ли обращать на это внимание?

— А это тебе, лапуля, — говорит он в дверях, протягивая бутылку вина.

— Спасибо, — отвечаю я, — не стоило беспокоиться.

Он целует меня в губы и щиплет за зад, а затем, приглаживая волосы расческой, проходит мимо меня в прихожую. Я просто чувствую, как он молча оценивает то, что видит, и не нужно быть экстрасенсом, чтобы понять, что результат этой оценки не в мою пользу.

Но, как бы там ни было, он ничего не говорит. По крайней мере, не говорит до тех пор, пока не входит в мою гостиную.

— Вот это ковер, — отмечает он.

— Да уж. Прости, мне надо было предупредить тебя. Квартира у меня не Бог весть что.

— Да ладно, — говорит он; его руки как-то незаметно сползли ниже моей талии, а нечто в его брюках свидетельствует о том, что он явно рад меня видеть. — Кому это интересно, малыш? Я же сюда пришел не интерьером любоваться.

— Хорошо, — отвечаю я, покраснев, — тогда я… м-м-м… открою бутылку.

Я отцепляю его руки и с бутылкой иду в кухню. Когда возвращаюсь в комнату, вижу, что Эдам, сидя на корточках, перебирает мои ди-ви-ди.