Андреа Семпл - Выдумщица

Рядом с головой пустая бутылка.

И, как это обычно бывает в чрезвычайных ситуациях, все становится нереальным, как бы выдуманным.

Вдруг я замечаю, что суечусь вокруг него, согнувшись, стараюсь обнаружить у него признаки жизни. Прижимаю пальцы к шее, жду, пытаясь поймать биение пульса.

Ничего.

Вытерев исторгнутое его желудком, беру его руку. Руку, лежавшую на паху, тяжелую руку — мне никогда бы и в голову не пришло, что человеческая рука может столько весить.

Я переворачиваю ее и опять пытаюсь нащупать пульс.

Ничего.

— Пожалуйста, — прошу я его, теребя за плечо свободной рукой, — пожалуйста, проснитесь!

Глаза у него открыты и бессмысленно смотрят в потолок, словно разглядывая что-то за его пределами.

И мне наконец приходит в голову: он ведь мертв. Я трогаю мертвое тело.

Но он еще теплый. Рвота на лице еще не высохла. Кожа бледная, но не как у покойников в морге.

Я звоню по телефону, по своему мобильному.

И слышу, как вызываю «скорую помощь». Слышу, как диктую им адрес, но все это происходит как бы на расстоянии. И очень медленно.

Как будто я наблюдаю всю сцену сверху. Потому что это уже не я. Не могу я быть девушкой, бросившей телефон на пол, прижавшей обе руки к груди мужчины, девушкой давящей ему на грудную клетку, старающейся вернуть к жизни мертвеца. Со мной такое не может случиться.

Пятнадцать нажатий на грудную клетку, затем два выдоха в рот при зажатом носе. Так нас учили на курсах при больнице Св. Иоанна. После того как умер папа. Когда я получала знания, которые мне были нужны за год до этого. Я слабо помню практические уроки на пластиковых манекенах, когда кто-то говорил нам, что не следует бояться нажимать слишком сильно, даже рискуя сломать ребро.

Я нажимаю сильно, уже в девятый раз. И внезапно одна ясная мысль выплывает из тумана этого воплощенного ночного кошмара. Мысль о том, что будет, если меня обвинят в его смерти? Ведь если он умер только что, а я только что вошла в комнату, то все это может показаться подозрительным.

«ЖЕНЩИНА УБИЛА ШУМНОГО СОСЕДА, А ЗАТЕМ ПОХИТИЛА ЕГО ОДЕЖДУ».

— Десять, — говорю я, продолжая считать нажатия на грудь, перенося на руки вес всего тела. Ну давай, давай же. Очнись… — Одиннадцать.

Я смотрю на его рот, на рвоту вокруг него, приставшую к бороде. Невозможно даже подумать о том, чтобы прижать свои губы к этому рту. Но до этого остается только четыре нажатия.

— Двенадцать.

Человек, ответивший мне по телефону, сказал, что надо делать это до тех пор, пока не приедет «скорая», и что это будет «очень скоро». Но это их «очень скоро» начинает казаться мне вечностью.

— Тринадцать.

Сколько может человек продержаться без пульса? Минуту?

Нет, больше. Три минуты? Кажется, три минуты. Нет, не знаю. Перед моими глазами бешено мелькают картинки, как будто смонтированные в студии Эм-ти-ви.

Старый фильм, еще восьмидесятых, с Кифер Сазерленд. В нем, кажется, играла еще и Джулия Робертс, «Экспериментаторы». Там несколько студентов-медиков выясняли, сколько времени каждый из них может продержаться после того, как приборы покажут ровную линию при остановке сердца. Один смог выдержать, кажется, четырнадцать минут. Это предел того, сколько человек может жить без кислорода. Помню, как ребенком я была с отцом в «Водном мире» во Флориде. Там у них были южно-американские ныряльщики за жемчугом, которые не пользуются специальными аппаратами. Помню, как я смотрела на маленькие пузырьки, прокладывавшие себе путь из глубины к поверхности воды. Красивые пузырьки, как выпрыгнувшие из раковины жемчужинки, двигавшиеся все быстрее к поверхности. Помню, спросила папу, сможет ли он задерживать дыхание так надолго. В течение четырнадцати минут. Он сказал, что не сможет, но я ему не поверила.

— Четырнадцать.

Каждая миллисекунда сейчас тянется как целая вечность, и меня охватывает странное спокойствие — или скорее охватывает меня, другую, меня, смотрящую на все это откуда-то сверху. Впервые, как я обнаружила его здесь, я обратила внимание на шокирующие странности тела неандертальца. Несоответствие бледности кожи черноте его волос. Неестественный вид тела. Оно и пухлое, и костлявое одновременно, в нем есть что-то нездоровое, но это не возрастное, не возникшее в результате смерти.

Мои глаза, еще не привыкшие к тусклому освещению комнаты, притягивает его пенис. Плоский, он лежит концом вверх, направленный к пупку, и усугубляет впечатление безжизненности, поверженности, как будто он символ тела, которому принадлежит.

Пенис большой. Массивный, особенно если учесть отсутствие кровотока. Даже поверженный, он гордо и решительно выступает из буйно кустящихся волос. Нет, так нельзя. Я ведь не из тех, кто в борьбе за жизнь человека, думает о размере его пениса. А может, из таких. Грубые и нелепые мысли прорываются в мозг.

— Пятнадцать.

А «скорой помощи» все нет. Не слышно даже отдаленной сирены. Хотя из-за этого гитарного грохота и воя я бы ее и не услышала.

Только я и это тело, и не распакованные коробки. И только мой поцелуй может вернуть это тело к жизни.

Его нос блестит от пьяного пота, он весь в точках черной угревой сыпи. Я зажимаю его, затем зажимаю свой нос, чтобы не чувствовать вони.

При мысли, что рвота осталась у него на губах, у меня возникают спазмы, но времени, чтобы ее вытереть, нет. Секундный сбой может привести к летальному исходу.

Теперь я знаю, кто я на самом деле. Та, кто думает о размере пениса даже в экстремальных ситуациях. И та, кто может вытереть рвоту запястьем, — прежде чем оживить своим поцелуем.

Я делаю глубокий выдох в его рот и наблюдаю, как грудная клетка опадает по мере того, как из нее выходит воздух.

Когда грудь опускается до конца, опять прижимаю губы к его рту и вновь выдыхаю в него воздух. И пока делаю выдох, думаю о том, что здесь произошло. Почему на нем нет одежды.

Я снова и снова дышу в него.

— Давай… ну давай же…

Он не может умереть. Этот человек, это живое существо. Что бы он с собой ни сделал, я верну его к жизни. Что бы с ним ни случилось, это уже в прошлом.

И, продолжая нажимать ему на грудь, я выворачиваю голову так, чтобы видеть, что происходит за окном. А там дождь стучит по подоконнику, из-за него ничего не видно, и «скорой помощи» все еще нет. А чего я, собственно, жду? Я позвонила им… когда? Минуту назад? Время меня морочит.

Музыка прекратилась. Короткий шелест пленки, а затем тишина. Только звук дождя, отдаленные раскаты грома и мое частое дыхание.

И, снова надавливая на грудь, я уговариваю его:

— Проснитесь… простите… я и не думала жаловаться… Кто бы вы ни были… пожалуйста, только проснитесь… если слышите меня… я люблю музыку… громко, если вам нравится… простите…

Этот человек, его тело, его запах, его борода, волосы у него на теле — ничто уже не отталкивает меня. В своей беспомощности он красив, да, красив, и я должна продолжать, несмотря на то что сил нет, несмотря на то что «скорой» нет, несмотря на то что он уже, наверное…

И тут я почувствовала под ладонями своих отваливающихся рук жизнь.

— Эй!.. Вы меня слышите?.. Эй…

Я убираю руки с его груди.

В ответ он судорожно втягивает воздух, и все его тело начинает дергаться от конвульсивных движений. У него припадок удушья, и как в ночном кошмаре его голова приподнимается и ловит ртом воздух. Судороги затихают, и изо рта извергается новая порция жидкой рвоты.

Голова снова падает, но теперь в глазах появилась жизнь.

Я снова спрашиваю его:

— Вы меня слышите?

Челюсть у него отваливается, и раздается нечленораздельный звук. Опять беру его за руку. Пульс? Едва различимый и редкий, но все же это пульс. Глаза у него снова закрываются.

— Не спите, — убеждаю я его, — пожалуйста, не спите. С вами все будет хорошо, но только не спите.

Вдруг слышу мужской голос:

— Есть тут кто-нибудь?

Должно быть, приехала «скорая помощь».

— Есть, — отзываюсь я, — идите сюда.

В прихожую входят мужчина и женщина, оба в зеленых медицинских костюмах. Никогда никому в жизни я так не радовалась, как этим двум возникшим передо мной зеленым архангелам. Мужчина спрашивает:

— Как его имя?

— Я не знаю.

Женщина спрашивает:

— Пульс у него есть?

— Думаю, что да… да. Мужчина спрашивает:

— Вы его реанимировали?

Слова вылетают прежде, чем оформляются мысли:

— Да… он проснулся… тело у него дергалось, как в припадке… а потом он закрыл глаза, и я не знаю, что сейчас с ним, его голова просто упала и глаза закрылись, и я не знаю, что делать, не знаю, все ли с ним сейчас в порядке…

Мужчина кладет руку мне на плечо. Он хочет меня успокоить. Хочет, чтобы я говорила вразумительно. Но сейчас разум и я — вещи несовместные.

И руки у меня, как и речь. Они трясутся, они судорожно дергаются вверх-вниз. Я отступаю, прислоняюсь к стене. Врачи суетятся над телом, стараясь найти признаки жизни. Разворачивают носилки и перекладывают его на них.

Его одежда лежит на полу, зажатая дверью, ведущей, вероятно, в спальню. Черные джинсы, шерстяной джемпер, туфли.

Я поднимаю их и иду за носилками.

— Вы поедете с нами? — спрашивает женщина со «скорой», идя спиной вперед и с трудом держа носилки.

— Да, — говорю я, немного придя в себя. — Ему же понадобится одежда.

И мы начинаем путь к машине. Проходим мимо коробок. Выходим на дождь.

Нет ничего хуже больничного запаха. Запаха антисептиков, дезинфекции, докторов, смерти.

Я сижу здесь почти три часа, сижу в этом углу для ожидающих, все с тем же пластиковым стаканчиком в руке. Три часа.

И что же я узнала за это время?

Что он, может быть, выкарабкается.

Что у него был кризис, но что сейчас он стабилен и находится в полубессознательном состоянии.

Что зовут его Фрэнк.

Фрэнк Блэк. Похоже, именно так назвала его женщина за письменным столом. В этот момент она украдкой жевала бутерброд с сыром.

Если уж и звать кого-то Фрэнком[3], так его. Это имя каким-то странным образом сочетается с его необычностью. С его бородатостью.

Я узнала и другое. Например, поняла, что женщину за письменным столом наняли на эту работу в результате какой-то чудовищной ошибки. Я имею в виду, что на ее столе две таблички. На одной написано «Помощь», а на второй «Информация». Но именно эти два слова английского языка не имеют к ней ни малейшего отношения. Ладно, назвала она мне его имя. Но ничего больше она мне говорить не желает. Я уже раз десять подходила к ее столу и спрашивала, все ли с ним в порядке, сколько все это может продлиться и все такое, и каждый раз она встречала меня застывшим ледяным взглядом женщины, работающей в ночную смену, и отвечала что-то вроде «тут и другие ждут известий о своих родных».

Что на самом деле полное вранье.

В этом углу для ожидающих был только один «другой», мужчина средних лет в анораке, у жены которого случился приступ из-за того, что она приняла какой-то дешевый сжигатель жира. И он был увлечен тем, что разглядывал у меня ложбинку между грудей, чтобы подходить и беспокоить миссис Услужливость.

И только когда вышла женщина в очках и белом халате с папкой, я смогла что-то выяснить. Но даже сейчас не знаю: станет ему лучше или будут осложнения.

Зачем я вообще сижу здесь?

Я привезла одежду, вопросов больше нет, сейчас четыре утра, что же я тут делаю? Сижу на стуле, на мои груди плотоядно уставился этот садомазохист в анораке, и помимо него здесь только эта надзирательница.

А мне завтра работать.

Пять часов подряд.

Поэтому я конечно же просто сошла с ума.

Но мне почему-то надо знать, как он. Не могу я просто пойти домой, не увидев его, воскресшего во плоти. Я же ему жизнь спасла. Так сказал тот мужчина со «скорой». Конечно, как он был неотесанным пьянчугой-неандертальцем, так им и остался, но это уже не имеет значения. Значение имеет лишь то, что я хочу сама его увидеть. Просто, чтобы убедиться, что все нормально.

Голоса.

Шаги, отдающиеся эхом по коридору.

Это он. Фрэнк. Стоит тут, полуживой.

Какое же облегчение увидеть его. В конце концов, полуживой — это не то, что мертвый. Врач, стоящий рядом с ним, улыбается мне, как будто я его жена, или подружка, или что-то в том же роде.

Фрэнк, однако, не улыбается. Даже когда он видит меня, в его лице ничего не меняется. Он меня не узнает и проходит мимо.

Наверное, он еще не совсем пришел в себя.