– Вы сами так называете себя. Я выразилась бы немного мягче.

Профессор пришел в ярость от этого ответа. Эта Дора вообще ужасно не нравилась ему; сейчас было видно, что она – единственная дочь, избалованная во всех отношениях. Эта дерзкая девчонка не питала никакого почтения к профессору, обращаясь с ним, как с равным, противоречила на каждом шагу и даже осмеливалась читать ему нотации. Норманн еще никогда не злился так, как здесь, в Шледорфе, где думал всецело предаться своим занятиям, и где этот сорванец со своим звонким смехом портил ему все настроение. Бедному Фриделю больше всего приходилось страдать от скверного расположения духа своего хозяина, и теперь он должен был служить громоотводом для той грозы, которую вызвало последнее замечание девушки.

Мальчик, отдохнув минут десять, снова отправился в путь. Сверху было видно, как он торопится, чтобы догнать ушедших, и вдруг свернул на узкую, крутую тропинку, срезавшую большой кусок дороги. Это еще больше усилило гнев профессора.

– Что это ему вздумалось лезть туда? – закричал он. – Пусть предоставит это козам… Фридель! – крикнул он. – Нет, не слышит.

– Фридель, не надо взбираться туда! – закричала Дора, замахав руками.

Однако мальчик, вероятно, не понял возгласов или побоялся спуститься и продолжал карабкаться наверх.

– Он все-таки недурно лезет наверх, – заметил Норманн, останавливаясь, – и, по-видимому, не подвержен головокружению. Все-таки опасная штука – взбираться по этой тропинке. Я не ожидал этого от такого мямли.

– Фридель – вовсе не мямля, – спокойно возразила Дора. – Он только забитый, болезненный мальчик, который совсем погибнет у своих воспитателей. Если бы он был в Гейдельберге, я не допустила бы это.

– Нечего сказать, большую услугу оказали бы вы человечеству, вырастив такое хилое растение! – ответил профессор, не замечая упрека, заключавшегося в последних словах Доры. – Посмотрите только на мальчишку! У него, вероятно, будет чахотка; он нигде не сможет работать и будет всю жизнь в тягость себе и другим; чем раньше он погибнет, тем лучше. Вам решительно незачем смотреть на меня с таким негодованием, я говорю вполне серьезно. Вы, конечно, придерживаетесь другого взгляда, основываясь на так называемой любви к ближнему. Это очень красиво, удобно, но в большинстве случаев крайне не неразумно. Существует еще другая – высшая точка зрения, которая не основывается на красивых словах, но приходит к разумным выводам. Конечно, она не для женщин, которые никогда не поднимутся на такую высоту.

– Да, слава Богу, – горячо перебила его Дора. – Женщина, спокойно смотрящая на то, как на ее глазах чахнет бедный ребенок, которому она могла бы еще помочь, и относящаяся к нему так потому, что придерживается „высшей точки зрения“, а не „так называемой любви к ближнему,“ – такая женщина… заслуживает такого мужа, как вы!

Профессор Норманн сначала совершенно окаменел от изумления; он привык сам говорить всем дерзости, а тут вдруг ему лично пришлось выслушать самому определенную дерзость, да еще из розовых уст хорошенькой молодой девушки.

– Значит, самое худшее, что вы можете пожелать женщине, это меня в мужья? – наконец произнес он. – Очень лестно! Но только можете не беспокоиться! Это несчастие не случится ни с одной особой женского пола.

Он остановился, потому что слабый крик, за которым последовал громкий возглас Доры, прервал его речь. Фридель сделал уже большую часть своего опасного пути и только что поставил свою ногу на большой камень, как последний оборвался, и мальчик покатился вниз. Он старался ухватиться за кустарник, но тяжелый мешок неудержимо тащил его за собою. Фридель еще с минуту висел на горной стене, а затем оборвался и исчез в глубине.

Дора была смелой, решительной девушкой; правда, при этом несчастье, случившемся у нее на глазах, она с минуту стояла, оцепенев от ужаса, но затем, не теряя времени на бесполезные аханья и крики, повернула назад и принялась решительно спускаться вниз. Она даже не оглянулась на своего спутника, так как от него нечего было ждать помощи, но картина, совершенно неожиданно представившаяся ее глазам, заставила ее замедлить шаги.

Мимо нее промчался профессор по той крутой тропинке, которую только что называл опасной для жизни, и которая оказалась роковой для бедного Фриделя. Спуск был, конечно, еще более опасен, чем подъем, особенно, если совершать его так, как это делал профессор. Он прыгал, скользил, карабкался и вскоре тоже исчез из вида.

Когда Дора, задыхаясь, наконец добралась до низу, то увидала, что ее опасения не подтвердились. Фридель не слетел в пропасть, а лежал на дороге на самом ее краю. Мальчик был неподвижен, смертельно бледен и изо лба у него струилась кровь. Профессор неловко и бестолково суетился вокруг него.

– Мне кажется, мальчик убился, – глухо сказал он.

– Оттащите его прежде всего в сторону! – кликнула Дора. – Он лежит на самом краю пропасти и при первом движении может упасть в нее.

Норманн повиновался. Он поднял мальчика и отнес его в сторону, а затем остановился и стал молча смотреть на него.

До сих пор он видел во Фриделе только слугу, правильно и бесшумно совершавшего обычную работу и не мешавшего ему. Теперь пред ним неподвижно, с закрытыми глазами, с выражением сильного страдания на лице лежал окровавленный ребенок. Это было совершенно ново для Норманна, и он с беспомощным смущением смотрел на свою спутницу, а та крикнула ему:

– Дайте сюда вашу походную фляжку, мы постараемся влить ему в рот вина. Подложите ему под голову плед! Вот так… Может быть, он только в обмороке.

Она опустилась на колена и старалась носовым платком остановить струившуюся кровь. Профессор также достал свой платок. Он вероятно еще никогда в жизни не оказывал никому подобных услуг, так как крайне неловко помогал Доре. Он вылил почти все содержимое своей походной фляжки на мальчика, но так как это не помогало, то начал трясти за плечи, причем полугневно, полуиспуганно звал его по имени. Дора хотела запротестовать против такого необычайного обращения, но оно оказало свое действие. Фридель сделал слабое движение и открыл глаза. Увидев Дору, он постарался улыбнуться и провел рукой по окровавленному лицу.

– Не шевелись, Фридель, – проговорила молодая девушка. – Что, очень больно? – и она, взяв платок профессора, завязала лоб мальчику.

– Не знаю, – слабо произнес Фридель, – идет кровь… Я вероятно упал?

– Конечно! – воскликнул Норманн, тотчас же постаравшийся скрыть за грубостью свое внутреннее волнение. – Ты слетел со скалы вниз головой, а нам пришлось лезть за тобою.

– Я не виноват, – стал оправдываться Фридель, – камень сорвался, а сумка…

– Ты – неловкий мальчишка! – обрушился на него профессор, яростно отшвырнув в сторону лежавшую тут же сумку, а затем вдруг поднял мальчика и без околичностей поставил его на ноги. – Ты можешь стоять? Подыми-ка руку! Ну, ты ничего не поломал, а дырка в голове тоже скоро заживет… Но, нет, он уже опять падает в обморок. Эдакая кислятина!

Он подхватил мальчика и снова уложил его на землю.

– Предоставьте Фриделя мне, – раздраженно произнесла Дора. – Ваша так называемая помощь еще опаснее, чем падение со скалы! Будьте добры спуститься вниз и позвать кого-нибудь, чтобы снести мальчика; надеюсь, вы убедились, что он не может идти.

Норманн посмотрел на мальчика и сердито покачал головой ворча:

– Для того чтобы с ним сделался солнечный удар! Ведь здесь нигде нет ни малейшей тени, а пока кто-нибудь придет, пройдет целый час. Лучше я сам отнесу его…

Дора смотрела на него с безмолвным изумлением. Конечно, это было самое лучшее, но то обстоятельство, что профессор сам вызвался нести мальчика, показалось ей очень удивительным.

Впрочем, тот не ожидал никакого ответа, а просто взял мальчика, причем сделал это очень осторожно и заботливо, но в то же время сурово произнес:

– Теперь изволь положить голову ко мне на плечо и не шевелиться. Так! А теперь можешь в третий раз падать в обморок, если это тебе нравится!

Норманн с мальчиком пустился в обратный путь; тщедушная фигурка Фриделя не представляла собой большой тяжести, но на крутой дороге, над которой палило полуденное солнце, она являлась очень чувствительной, особенно для профессора, не привыкшего ничего носить. Норманн пыхтел и задыхался, пот ручьями бежал с его лба, но он неутомимо шел вперед, хотя эти первые шаги на поприще „любви к ближнему“ и являлись для него чрезвычайно трудными!

II.

Квартира профессора Гервига в Шледорфе отличалась большой простотой. Да в таком маленьком местечке и нельзя было ожидать ничего другого и приходилось обходиться без многих привычных удобств. Но домик был чистенький и приветливый, и из него открывался чудный вид на горы. Небольшой садик отделял его от соседнего дома, где поселился профессор Норманн; само собой разумеется, при таком близком соседстве Гервиг и Норманн виделись постоянно.

В большой комнате на первом этаже, где помещался Гервиг, сидели оба профессора и так углубились в свою беседу, что не замечали ни великолепного солнечного заката, ни пения, доносившегося в открытое окно. В беседке сидела Дора и старалась выучить Фриделя некоторым песням. Он оказался способным учеником и повторял слабым, но верным голоском мелодию, которую очень быстро уловил.

– Как я вам уже говорил, – закончил Гервиг свою длинную речь, – профессор Вальтен переходит весной в Вену. Я знаю из самых достоверных источников, что вас очень хотели бы привлечь в наш университет; однако вы до сих пор отказывались и не хотели связывать себя.

– Да, до сих пор, – повторил Норманн с некоторым смущением.

Однако Гервиг совершенно не заметил последнего и горячо продолжал:

– Надеюсь, что мне, наконец, удалось переубедить вас. Нам необходимо иметь молодую силу, когда Вальтен уйдет, потому что… Это пение, вероятно, беспокоит вас? Дора, право, могла бы найти другое место! Мы закроем окно.

Гервиг сделал движение к окну, так как заметил, что Норманн вместо того, чтобы слушать его, все время смотрит туда. Однако тот стрелой подлетел к окну и заслонил его.

– Нет, зачем же? Мне вовсе не мешает это пение… а в комнате немного жарко.

– Ну, как хотите, – ответил Гервиг. – Что же касается нашего Гейдельберга, то академические условия вам достаточно известны, круг общества очень симпатичный, а красивое местоположение города тоже имеет свое значение.

– Я никогда не бываю в обществе, – заявил Норманн с обычной резкостью, – а местоположение не имеет для меня никакого значения. Вы ведь знаете, что я не умею восторгаться ландшафтами.

– Да, я знаю и уже отказался от мысли исправить вас. Но, Дора, что это значит? Послушайте-ка!… Эта озорница, вероятно, слышала ваши последние слова и теперь потешается над вами.

Действительно, Дора оборвала посередине начатую песнь и вдруг начала другую. Ко второму куплету примкнул голосок Фриделя. Он звучал сначала робко и неуверенно, но вскоре освоился с мелодией, и третий куплет пошел совсем хорошо.

– Да, ваша дочь, кажется, усиленно старается подшутить надо мной при каждом удобном случае, – сердитым тоном произнес Норманн. – Она совсем отняла от меня Фриделя и считает его своею собственностью, я его вовсе не вижу! А теперь еще она учит его петь… нет, именно потому, что знает, что я этого терпеть не могу. Но, сохрани его Бог, если он осмелится запеть у меня дома.

Однако, несмотря на все свое негодование, Норманн продолжал стоять у окна, видимо желая хорошенько насладиться доставленной ему неприятностью. Гедвиг немного смутился, так как эта жалоба действительно имела основание. Дора решительно объявила войну его коллеге и не желала выказывать следуемое ему почтение. Никакие наставления отца не помогали. Теперь он также пожал плечами.

– Вы должны быть снисходительным к ее шалостям. Допускаю, что моя дочь немного избалована, – она рано лишилась матери и прекрасно знает, что занимает первое место в сердце и доме отца, где играет роль хозяйки. В обществе ее еще более балуют, студенты усиленно ухаживают за нею, равно как и молодые доценты, притом многие с серьезными намерениями. Поневоле такая девочка и воображает, что может играть с целым светом, забывая иногда о том уважении, с которым она должна относиться к человеку с вашим положением и в ваших годах.

Однако это извинение не произвело желаемого действия; Норманн сделал такую гримасу, как будто ему дали попробовать чего-нибудь очень горького.

– В мои годы? – протяжно повторил он. – Сколько же мне лет, по-вашему?

– Я думаю, лет сорок с хвостиком.

– Простите, мне всего тридцать девять!

– Ну, не обижайтесь, пожалуйста, но, право, вы кажетесь старше…