Тут разговор был прерван вошедшей хозяйкой; она сказала, что пришел извозчик, который должен завтра отвезти на станцию железной дороги господина Гервига и хочет поговорить относительно времени отъезда и багажа.

– Мне придется самому поговорить с этим человеком, – произнес Гервиг вставая. – Ведь мы еще увидимся перед отъездом, коллега? Вы, вероятно, будете довольны, что наконец избавитесь от такого беспокойного соседства?

Коллега оказался настолько невежливым, что даже не возражал, хотя у него был вид не особенно довольный, даже наоборот, – Норманн казался не в духе, когда встал и также вышел из комнаты.

В саду в беседке сидела Дора и разбирала эскизы и рисунки, которые появились на свет Божий в Шледорфе, и которые она намеревалась теперь уложить. Это были ландшафты и головки, нарисованные акварелью; все эти работы не доказывали особенно выдающегося художественного дарования, но все же в них проявлялся свежий, юный талант.

Фридель складывал отдельные листы в папку, причем чуть не пожирал их взорами. У него на лбу виднелся еще большой белый рубец, но, в общем, мальчик за этот месяц заметно изменился. У него был гораздо более свежий вид и на щеках вместо прежней бледности появился легкий румянец. Темные круги вокруг глаз исчезли, точно так же, как робость и приниженность всего его существа. На нем было не прежнее поношенное платье, а совершенно новенький костюм и тирольская шляпа.

Дора и Фридель оживленно болтали, но появление Норманна, налетевшего, как гроза в ясный день, нарушило все мирное настроение.

– Разве ты забыл, что уже семь часов? – обрушился он на мальчика. – Тебе нужно пить молоко. Благодаря настойчивым приставаниям доктора я взял тебя в горы, чтобы ты приобрел человеческий вид, а ты сидишь себе и разглядываешь картинки, вместо того чтобы пить молоко! А потом, конечно, вернешься домой прежней дохлятиной! Изволь немедленно идти в коровник!

Дора слушала с изумлением и вдруг воскликнула:

– Помилуйте, профессор, да ведь это очень смахивает на глупую „любовь к ближнему“, которую вы так осуждали! Иди себе, Фридель, я справлюсь одна. Вот возьми мою шляпу и отнеси домой.

Мальчик бросил печальный взгляд на рисунки, которые ему страстно хотелось посмотреть еще раз, но послушно взял шляпу – это была та войлочная шляпа с голубым вуалем, которую Дора всегда надевала при прогулках в горы – и убежал. Дора посмотрела ему вслед и затем обратилась к профессору:

– Вы не находите, что Фридель удивительно поправился за этот месяц?

– Я не нахожу здесь ничего удивительного – с ним возились и нянчились, как с принцем. Да еще пришлось купить ему новый костюм, который стоит уйму денег!

– Но он так идет мальчику. Впрочем, я только очень скромно просила о новой курточке, а вы сами купили весь костюм, да еще из такой дорогой материи…

– Потому что мне совестно, что мальчишка в своих лохмотьях целый день бегает с нами. Вы его повсюду берете с собой и никуда без него не ходите; при этом самое большое, что он несет, так это вашу папку с рисунками, потому что он, упаси Боже, не должен утомляться. Мне приходится самому таскать свои вещи. Да меня вообще больше ни о чем не спрашивают, меня прямо тиранят!

– Фридель чувствует себя при этом прекрасно, – спокойно ответила Дора, – да и вы тоже, господин профессор!

– Простите, я чувствую себя очень скверно, потому что мальчишку мне вконец избаловали. Я так хорошо выдрессировал его. Он раньше не смел и рот разинуть у меня в комнате, а теперь так и трещит, даже начинает возражать! На каждом шагу мне приходится слышать: „Барышня Дора этого не любит! Барышня Дора хочет, чтобы это было так!“ – и конечно он делает так, как угодно барышне, и не обращает никакого внимания на мои приказания.

– Так зачем же вы допускаете все это? – спросила Дора. – На вашем месте я ни за что не стала бы так поступать, – с этими словами она сняла со скамейки свой зонтик и поставила его к стене.

– Зачем я это допускаю? – с глубочайшим негодованием повторил Норманн, поспешно занимая освободившееся место на скамейке. – Да потому что вам нет никакого дела до моих возражений!

– Нет, я ни в коем случае не допущу, чтобы Фриделя снова обратили в машину. Что же вы думаете делать с ним, когда вернетесь домой?

– Он будет чистить мне сапоги! – со злобным удовлетворением заявил профессор. – Или, может быть, вы думаете, что я буду так же нянчиться с ним, как вы? Доктор сказал мне, что чахотки у него нет, а только худосочие. Ему нужны воздух, движение и хорошее питание. Все это теперь у него есть и если он поправится, тем лучше для него! Но тогда этой барской жизни настанет конец, и он снова будет чистить мне сапоги… с утра и до вечера!

– Неужели же у вас такое бесконечное количество сапог? – воскликнула молодая девушка, заливаясь звонким смехом.

Это окончательно вывело профессора из себя, и он гневно сказал:

– Не смейтесь, пожалуйста! Настоятельно прошу не насмехаться надо мной…

– Профессором Юлиусом Норманном, светочем науки, у которого столько сапог, что их нужно чистить с утра и до вечера, – добавила Дора, причем так смеялась, что у нее на глазах выступили слезы. – Это было бы не по силам Фриделю, да кроме того, я хотела сделать вам другое предложение.

– Может быть, мальчик должен сделаться оперным певцом? – язвительно спросил Норманн, – или, может быть, я должен поместить его в гимназию, чтобы он тоже стал светочем науки?

– Не совсем, но вроде этого. Взгляните-ка на это; это – первое произведение искусства Фриделя!

Дора вынула из папки отдельный листок и подала его профессору. Тот взял его с большим недоверием, но не успел бросить взгляд на лист, как пришел в ужасную ярость.

– Проклятый мальчишка! Так вот какова благодарность! Он изображает меня вороньим пугалом! Ну, пусть только он попадется мне под руку!

При этом взрыве ярости губы молодой девушки предательски задергались, однако на этот раз она постаралась остаться серьезной.

– А, вы, значит, узнали портрет?

– Конечно! Он поразительно похож. Только Фридель никогда не нарисовал бы его сам; это вы помогали ему!

– Я не провела в этом рисунке ни одной черточки; он рисовал его потихоньку и ни за что не хотел отдавать мне листок, когда я застала его за этим делом. У вас совсем такой вид, когда вы не в духе, а это бывает почти постоянно.

Это было уже чересчур. Профессор вскочил.

– Что? У меня такой вид? Разве я пугало, которым стращают маленьких детей? Разве у меня такой нос и такая первобытная грива?

– Нос, правда, вышел немного большим, что же касается волос, то… вы вероятно никогда не смотритесь в зеркало?

– Нет, – буркнул профессор, который, чем дольше смотрел на портрет, тем больше приходил в ярость.

– Ну, тогда сделайте это завтра, а теперь воздайте Фриделю должное. Что касается вашей первобытной гривы – простите, это ваше выражение, – то она ничуть не преувеличена; Фридель изобразил ее совершенно верно.

– По-вашему, мне, может быть, следует остричься и бегать с бритой головой подобно арестанту?!

– Нет, вы могли бы сначала попробовать применить помаду; может быть, у вас тогда был бы более человеческий вид.

Профессор запустил обе руки в волосы.

– У меня, значит, нечеловеческий вид? Вы это хотели сказать?

– Совсем нечеловеческий, – хладнокровно ответила Дора. – А теперь дайте-ка мне назад этот портрет.

– Сначала я отхлещу этого мальчишку, – заявил Норманн, но девушка воспрепятствовала этому намерению, попросту взяв у него из рук рисунок и спрятав в папку.

– Позвольте, я возьму его с собою в Гейдельберг и покажу своему учителю рисования, хотя наперед знаю, что он скажет: „Если мальчик действительно нарисовал это без всякой помощи и руководства, то у него, без сомнения, есть Богом данный талант, который следует развивать!“

– Ага, так вот это к чему клонится! – воскликнул профессор, начиная понимать, в чем дело. – Вы хотите сделать из мальчика художника только потому, что он что-то нацарапал карандашом и сделал из меня пугало? Вы представляете себе, что очень романтично открыть такой „Богом данный талант“ в лохмотьях и дать свету нового Рафаэля; молодые девицы всегда так думают. Ведь это так трогательно, так возвышенно! Да, черт побери, все эти красивые чувства, во имя которых совершается столько зла в природе! Я, как вы знаете…

– Да, да, вы, конечно, опять стоите на „высшей точке зрения“, – перебила его Дора. – Вы не придаете никакого значения так называемой „любви к ближнему“. Я это прекрасно знаю.

– А потому и не допущу, чтобы мальчишке вбили в голову всякую ерунду, – заявил Норманн, еще более раздраженный насмешками. – Чего доброго, он захочет учиться рисовать, вообразит, что будет великим художником, привыкнет к барству, а, в конце концов, из этого ничего не выйдет, и он со своим так называемым талантом будет размалевывать стены и почувствует себя вконец несчастным. Ведь такие бредни, будучи раз вбиты в голову, не легко выскакивают оттуда. Нет, из этого ничего не выйдет! Вы, вероятно, также назовете любовью к ближнему вырывать ни с того, ни с сего такого мальчика из его обычных условий жизни и переносить его в другие; я же говорю, что это будет для него несчастьем; и в данном случае, конечно, придерживаюсь высшей точки зрения.

Однако эта решительность очень мало помогла профессору. Дора закрыла папку и проговорила спокойно, как будто выслушав самое любезное согласие:

– Мое мнение, конечно, не может иметь решающее значение, но если мой учитель подтвердит его, для Фриделя непременно надо что-нибудь сделать. Мой отец, к сожалению, недостаточно богат, чтобы приносить такие жертвы, вы же обладаете средствами; значит, это должны сделать вы.

– Я должен? – повторил Норманн, крайне пораженный подобными результатами своей горячей речи. – Значит, на том основании, что коллега Гервиг не может сделать глупость, ее должен сделать я? Это, по-вашему, разумеется само собой? Ну нет, вы очень ошибаетесь! Фридель – сын рабочего, и должен пробиться в жизнь, как все ему подобные. Он будет чистить сапоги… Ну, и на этом я ставлю точку.

Он яростно опустился на скамейку, чтобы придать больший вес своим словам, и думал, что его точка положит всему конец; однако он не рассчитал сил своей молодой противницы, которая внезапно перешла на совершенно другую тему и вдруг спросила:

– Господин Норманн, при вашей квартире есть сад?

– У меня? Нет, я живу в самом центре города, – ответил Норманн крайне изумленный этим вопросом.

– У нас в Гейдельберге большой сад около дома; он расположен на склоне горы, и из него открывается чудный вид на долину Неккара. Последняя зима была очень суровой, так что погибло много цветов и кустарников: все они были собраны в кучу и их как раз увозили, когда я как-то спустилась в сад. Вдруг среди всех этих сухих веток я заметила несколько зеленных листков: это был маленький розовый кустик, печально выглядывавший из кучи; я вытащила его и отнесла к садовнику, однако тот поднял меня на смех и заявил, что кустик совсем замерз и не будет расти. Мне стало жаль его, и я сама посадила кустик на самом лучшем месте сада и каждый день поливала. Он долго хворал и не хотел расти, но вдруг стал зеленеть и потом летом весь сплошь покрылся чудными цветами.

Обыкновенно звонкий голос молодой девушки звучал теперь печально, а ясные глаза как-то особенно серьезно смотрели на профессора, который не отвечал ни слова, но не отрывал взора от молодой девушки.

После довольно долгого молчания Дора продолжала:

– Когда я вижу, как загораются синие глаза Фриделя, когда он только слышит что-нибудь о живописи, то мне всегда вспоминается мой питомец – его чахлый вид вначале и чудные цветы потом.

Снова наступила пауза, затем Норманн совершенно изменившимся голосом проговорил:

– Гм… я об этом подумаю…

Дора поднялась и взяла папку с рисунками.

– Сделайте это, профессор. Сегодня я выслушала очень злобную „точку“, а завтра хочу услышать на прощание такое же сердитое „да“. Спокойной ночи!

Тут раздался cнова тот задорный смех, который обычно злил профессора, но к которому он вдруг прислушался, как к музыке. Не дожидаясь ответа, девушка убежала и исчезла в домике.

Норманн в течение нескольких минут неподвижно смотрел ей вслед, затем запустил обе руки в волосы, – это было его любимым жестом, но на этот раз последний как-то неприятно подействовал на него.

– Неужели у меня действительно такой вид, как намалевал этот проклятый мальчишка? – пробормотал он. – И еще за это я должен дать ему возможность учиться? Как это она рассказала эту историю с розовым кустом? Так и хотелось взять ее и… – он остановился в полном ужасе от невероятной мысли, зародившейся в его мозгу, и яростно постарался тотчас же отделаться от нее. – Глупости! Когда я весной приеду в Гейдельберг, она уже будет давно помолвлена. Студенты ведь все за нею ухаживают, а господа доценты следуют их примеру и притом с „серьезными намерениями“. Черт побери их! Я с удовольствием свернул бы шею всей этой компании, – злобно закончил он, сделав при этом движение рукой такое, что Фридель, входивший в эту минуту в беседку, испуганно отскочил, воскликнув: