Ксения Беленкова - Вьюга юности

И тут путники замерли, разглядывая прозрачных человечков. Только Миша не смотрел на загадочные фигуры: сейчас он пытался уловить движения души в каждом из близких людей. Первым нашелся Димка:

– Круто! – сказал он и присвистнул.

– Какие замечательные толстячки! – Саша осторожно погладила покатые бока первой скульптуры и заглянула в лучистое лицо. – А почему они голые?

Все скульптуры и в самом деле были обнажены, но не отличались излишним натурализмом: их формы выглядели мягкими – они не демонстрировали, а лишь намекали.

– Твои люди чем-то похожи на работы Ботеро, – Павел Львович изучал вторую скульптуру. – Такие же, но другие.

– Какой еще Ботеро? – Николай с любопытством дотронулся до следующего ледяного изваяния.

– Это латиноамериканский художник, – очнулась от восторженного оцепенения мать. – У меня в библиотеке есть его альбом, Паша недавно презентовал. Только у Ботеро все такие мясные и румяные. А эти прозрачные и воздушные.

– Вот тот на одного моего постоянного покупателя похож, – Николай указывал пальцем на самого пышного толстяка. – Ну точно он! Я ему всегда свежую вырезку откладываю!

Все засмеялись. И Миша тоже заулыбался, выдохнул, понимая, что ему удалось по-настоящему удивить и порадовать близких. А они уже разошлись по парку: и каждый хотел заглянуть в лицо всем скульптурам, вглядеться в их внутреннее свечение, ища там что-то свое…

– Миш, а как ты научился такое вытворять? – Димка подбежал к другу и смотрел на него с нескрываемым восторгом и уважением.

Миша задумался…

Он уже и не помнил, как и когда ему в голову пришла идея сделать ледяные скульптуры. Возможно, увидел их в выпуске новостей или прочитал какую-то заметку в газете. Так выходило, что все необходимое было у него под рукой: лед – в реке, да инструменты – в сарае. Однажды утром, пока мать еще спала, Миша достал пилу, стамески и резцы, закинул все это в походный рюкзак и отправился к Истре. От дома там пути было всего ничего – минут пятнадцать-двадцать. Как раз возле парка река делала петлю, течение там оказалось не сильное, и к концу декабря слой льда стал достаточно толстым и крепким. Самым сложным было аккуратно выпиливать мерзлые куски. Миша старался вырезать не слишком большие части, чтобы лед под ним не раскололся. К тому же небольшие глыбы проще было перетаскивать в парк. В хорошую погоду за день Мише удавалось сделать одну небольшую скульптуру. Время до обеда уходило на добычу льда, а потом, подкрепившись, он несколько часов работал стамеской и резцом, выпиливая части тела. Затем склеивал их, поливая места стыка водой, которая быстро смерзалась на холоде. Так получались его человечки. Над лицами Миша трудился особенно долго и все не мог разобрать – это он ведет за собой ледяную стихию, или сам лед подчиняет себе художника? Позабыв все уроки Павла Львовича, слушая лишь шепот ветра и потрескивание льда, Миша давал свободу рукам…

Сколько ни пытался он научиться ремеслу художника, стараясь поймать верную линию, уловить настроение и передать его бумаге – с рисованием ничего путного не выходило. Холст казался плоским и бездушным. И только этой зимой Миша понял, чего хотят его руки – они ждали объема и физического труда. Отсекая лишнее, Миша будто бы доставал изо льда нутро и являл его во всей обнаженной чистоте.

Лишь на одну скульптуру у него ушел не один, а целых три дня. Именно эту работу он доделал всего за несколько минут до Нового года. И она еще ждала путников впереди.

Толстячки, точно свита, постепенно подвели компанию к самой главной скульптуре. Деревья расступились, открывая вид на небольшую поляну, что лежала на парковой возвышенности. Тут Миша отступил в сторону, давая возможность близким выйти вперед и увидеть дело его рук целиком. Теперь он замер, и лишь глаза пытались уловить настроение собравшихся, запомнить выражения их лиц. Все тоже будто бы онемели, из открытых ртов выходил лишь пар.

С невысокого пригорка в небо взлетала ледяная пара: обнявшись, две мерцающие фигуры словно парили над заснеженным парком, над неспящим городом. Они будто бы стремились к золоту куполов Воскресенского собора, и в холоде их свечения пряталось тепло, а лица были так спокойны, что, находясь рядом, казалось – ты становишься увереннее и чуть-чуть добрее.

– Это Шагал, – тихо сказал Павел Львович. – Хотя, нет. Не-е-т… Это ты – Мишка!

Миша взглянул на учителя и в который раз удивился его обострившейся худобе – будто бы тот в одночасье поменял фас на второй профиль.

– Думаете, у меня получилось? – с надеждой спросил он.

– Думаю, в моих уроках ты больше не нуждаешься, – Павел Львович тепло хлопал Мишу по плечу. – Ты нашел себя, мой мальчик.

– А кто такой Шагал? – покраснев от стыда или мороза, переспросил Димка.

– Художник, – Катерина дала сыну шуточную затрещину. – Неуч!

Все Мишины близкие – мать, племянница, учитель, друг – были рядом, и в ночном зимнем парке стало тепло от ощущения себя в центре чего-то близкого и родного, в центре большой семьи маленького города.

А рядом с ними, будто бы случайно зацепившись подолом за землю, летела к звездам пара светящихся ледяных душ – низко над Истрой…

– И все-таки, почему твои толстячки голые? – Саша обняла одну из смешных фигурок и лукаво сощурила глаза.

Миша долго думал, как объяснить племяннице то, что и сам толком не мог понять. Он долго и сосредоточенно тер свой подбородок – этот вопрос требовал как следует разобраться в себе.

– Не знаю, Кнопка, одежда показалась мне лишней, – Миша сдвинул шапку на затылок и теперь уже почесывал лоб. – Вроде, хотел показать человека, как он есть – без прикрас.

– Такой ты видишь нашу суть?

Племянница иногда умела поставить его в тупик своими вопросами или выводами, за что он любил ее еще сильнее.

– Наверное, – Миша пожал плечами. – Посмотри, этот – скромняга мечтатель, а вон тот – хитрец и весельчак.

– А мне нравится другой, – Саша подошла к той скульптуре, что Миша сделал первой. – Он как будто немножко грустит от того, что не такой ровный и круглый, как остальные. И скорее похож на мокрую обезьяну, чем на человека.

– Это первенец, – улыбнулся Миша. – Возможно, все мы внутри – мокрые обезьяны.

Саша почему-то задумалась, и Миша уже испугался, что ненароком обидел ее, назвав мокрой обезьяной, но тут племянница словно вернулась откуда-то издалека. Она внимательно посмотрела ему в глаза, точно проваливаясь внутрь, а потом серьезно сказала:

– Ты не обезьяна, ты бобер.

– Кто? – прыснул Миша. – Бобер? Почему?

– Не знаю, я так вижу, – Саша виновато взглянула на него. – Каждому человеку я придумываю животное, которое отражает его суть. Вот ты живешь в небольшой хатке возле тихой реки, прямо как бобер.

Миша засмеялся – бобром его еще никто не называл. Это было очень забавно и в то же время до глубины честно. Увидев, что он не сердится, Саша тоже заулыбалась.

– Чего вы смеетесь? – подошел к ним Димка.

– Да так, – Саша явно не хотела больше откровенничать. – Ничего.

И она побежала к другой скульптуре. А Миша заметил, как долго смотрел ей вслед Димка, покусывая губу.

И тут все услышали громкий возглас Павла Львовича. Он ступил с поляны в сторону и будто бы проваливался куда-то вниз. Миша видел все, как в замедленной съемке, а сам будто окоченел, не в силах пошевелиться. Первым к художнику подоспела Катерина и, схватившись за руку, начала тянуть вверх. Вскоре за Катерину уцепился Николай, за ними – Сашка. Втроем они выхватили тонкое тело Павла Львовича из сугроба.

– Что случилось? – подбежала к ним встревоженная мать.

– Я думала, Павел Львович провалился в Затерянный колодец! – кричала Саша.

– И мне так показалось, – вторил испуганный Димка, который тут же возник рядом с Сашей.

– Да оставьте вы, наконец, свои глупости! – рассердилась мать. – Это просто снег завалил ухаб.

Только почему-то и мать, и Катерина стояли бледные, как срезы редьки. Между тем Павел Львович поднялся, отряхнулся и отошел в сторону.

– Ребята правы, я одной ногой в Затерянном колодце, – шепнул он, подходя к Мише, и грустно подмигнул. – Чую, эта пасть рыщет за мной по пятам.

– Что? – Миша не мог взять в толк, о чем говорит учитель.

В последнее время художник полюбил загадки и никогда не отвечал на прямые вопросы.

– Пустяки, дело житейское, – Павел Львович поправил Мишину шапку и быстро сменил тему. – Народ, пойдемте домой – греться!

И Миша только сейчас впервые после падения учителя смог пошевелиться, мысленно он ругал себя за испуг. В трудный момент, когда нужно было без промедления ринуться на помощь, рядом с Павлом Львовичем оказались все – только не он. Впервые в Мише шевельнулось ощущение, что бездействие бывает очень коварным. А все уже направились к дому, опасливо озираясь по сторонам, будто бы боясь угодить во чрево старого колодца. Ледовые скульптуры провожали их морозными взглядами, и лишь взмывающая над парком пара влюбленных была по-прежнему высока и спокойна, как замерший миг счастья и уверенности – все так, как должно быть, и не иначе…

Парк отступал, и вместе с ним утихал страх. Теперь Димка уже не вглядывался в обманчивую тропу, уже не искал глазами Затерянный колодец, а шагал быстро, весело. Затихшие было голоса снова вернулись на городские улицы, вокруг вновь блистали салюты. Испуг уходил. Сейчас Димка мог с улыбкой вспоминать, как тощая фигура Павла Львовича вдруг начала проваливаться в сугроб, точно жетон в щель игрового автомата – казалось, канет без следа. Хотя сказки о Затерянном колодце должны были остаться далеко в детстве. И с чего это они все так перепугались?

Димка радостно вдыхал густой воздух ночи и размышлял о том, какой же все-таки молодец его друг Миша! Вот так взять ледышку и выковырять из нее штуку, радующую не только глаз, но и что-то еще – там, в глубине, где-то между кадыком и желудком.

Димке всегда казалось странным, почему такой взрослый, умный и начитанный человек, как Миша, выбрал себе в друзья столь неприметного юнца, как он, а вовсе не Никиту, который, несомненно, был фигурой куда более занимательной. Поначалу Димка думал, что его записали в товарищи из жалости, по доброте души. Да и разница в возрасте – четыре года – немалый срок. Но потом Димка понял, а скорее почувствовал, что друг искренне рад его обществу.

Они могли часами молча гулять по городу, сбивая сосульки с крыш, и лишь изредка перекидываться бессмысленными фразами:

– А что сейчас в кинотеатре крутят?

– Да муть какую-то…

– Ты смотрел?

– Нет.

– Тогда и я не стану.

Но если в том, что касалось кино, договориться им было просто, то с книжками все выходило иначе. Димка в ужасе наблюдал за тем, как друг, точно удав, заглатывает толстенные романы, пыль от которых могла свести в могилу любого астматика.

– Может, разомнем ноги? – спрашивал тогда Дима.

– Сейчас, только главу дочитаю, – отмахивался Миша.

А за этой главой шла другая и третья. Димка не мог взять в толк, как эти желтые страницы становятся для кого-то интереснее самой жизни: ощущения, что ты передвигаешь ногами землю, будто раскручивая ее, а ветер при этом бросает в лицо обжигающий снег, и дышится так глубоко, что кажется, весь мир втискивается в твои легкие.

Сам Димка читал мало, да что говорить – практически совсем не читал. Книги из школьной программы чтением назвать было сложно – так, проглядеть наискосок хрестоматию и отложить. Плохо идет приобщение к классике по принуждению, под зорким оком учителей и Белинского.

Романы, которыми увлекался его брат Никита – с буквами, похожими на жирных мух, и мраморными страницами – Миша ругал. Мол, это не литература, а макулатура. Димка же, доверяя его вкусу, думал, что лучше вовсе ничего не читать, чем увлекаться макулатурой.

И лишь однажды случилась странная штука.

В тот день Миша укатил с Павлом Львовичем на «Божьей коровке», и Димке пришлось после школы шататься по дому без дела. На обеденном столе мама забыла небольшую книгу в мягкой цветной обложке. Ее желтые страницы и маленькие тусклые буквы напоминали излюбленные Мишей старые тома, но обложка была глянцевая, и год выпуска свежий. Димка открыл книгу и начал проглядывать страницу за страницей, а потом сам удивился, как незаметно полетели минуты и часы над его склоненной головой. Вернулась из магазина мама, а Димка все читал и читал историю простого японского паренька со странным именем Ватанабэ…

– Читаешь? – удивилась мама. – Что за книга?

Димка впервые взглянул на название.

– «Норвежский лес».

– И тебе нравится? – Мама удивилась еще сильнее.