— Фантастично звучит: чтобы люди ради квартиры собственную дочь за другую выдавали…

— Самое фантастичное, что я ей потом отомстила. Она меня — в милицию, а я ее — в психушку. Много лет прошло, я уже в министерстве ведущим специалистом работала и однажды оказалась на совещании в отраслевом институте. Идем по коридору, смотрю — объявление о защите кандидатской диссертации Крынициной Марии Ивановны. Она химиком была и у нас защищалась по красителям для льна. А я недавно льнопрядильную фабрику в Белоруссии запустила. Красители эти чертовы — настоящая головная боль. Вот уж воистину — выкрасишь и выбросишь… на прилавок советскому потребителю. Словом, приглашаю я коллег: мол, давайте зайдем, послушаем. Директор — с удовольствием, как же — союз науки и производства. Мария Ивановна меня не подвела. Абсолютная шелупонь ее диссертация — в дерьмецо клею предложила добавить, чтобы запах и цвет сохранить. Я спокойно задала два-три вопроса и печально покивала в ответ на ее щенячий лепет. Но сонное царство разбудила. Академические мухи вспомнили, что жалить умеют. Тем более, что Мария Ивановна была не их родная, а со стороны, и перед нами, министерскими, им хотелось покрасоваться. Словом, утопили Марию Ивановну по самую макушку. Она и краснела, и белела, может, и газы испускала — пропали денежки на заказанный банкет. И в конце вдруг выпаливает:

«Считаю необъективным обсуждение моей работы, так как здесь имеют место предвзятые личные отношения». Все удивлены: какие личные отношения? Она на меня пальцем показывает и заявляет:

«Вот эта женщина пыталась доказать, что я — не я, а она… вернее, она — это я, а мои родители — это ее родители, то есть ее родители — это не мои родители, и вообще она квартиру у меня хотела отнять». Я плечами пожимаю, народ в изумлении, тихо обсуждают, кому психушку вызвать. И ведь увезли диссертантку, прямо в Кащенку.

— Здорового человека, между прочим.

— Ну да, хорошего, честного, бескорыстного, большого ученого.

Слушая Степанову, Ирина машинально, чтобы занять руки, отщипывала кусочки от бутерброда и отправляла в рот.

— Что ты клюешь как птичка? — скривилась Мария Петровна. — Ешь по-человечески. Икру любишь? У меня есть баночка, открыть?

— Нет! — громче, чем следовало, будто уличенная в воровстве, отказалась Ирина. — Не люблю икру!

С нелепой поспешностью она отодвинула тарелку. Глупо! Полбутерброда съела и не заметила! Оскоромилась! Ладно, не будем изображать брезгливость. Тем более, что пить хочется. Ирина отхлебнула чай из чашки.

Мария Петровна ободрительно кивнула:

— Ты, значит, жалостливая?

— Вовсе не жалостливая. Но я считаю, что человек должен нести наказание за свой поступок, а не получать божью кару. Если карманник украл кошелек, его надо судить. А кирпич, упавший ему на голову, — не кара, а случайность. Даже собаку наказывают за проступок сразу — больно и основательно. И она знает: так делать нельзя, будет плохо.

— Но мы-то люди, не животные. У нас, кроме рефлексов, сознание имеется.

— Некоторым как раз здоровых рефлексов и не хватает.

— Не скажи. Мой муж был удивительным человеком. Сильным, щедрым, очень теплым в общении. Люди просто пьянели рядом с ним, и казалось, ты — лампочка, а он — батарея, будет он, и ты будешь гореть вечно. А потом — бац, инсульт, темное пятно в голове размером с куриное яйцо. Врачи говорили: еще полмиллиметра — и было бы несовместимо с жизнью. Но только то, что с ним стало, тоже было мало совместимо с жизнью. Одни рефлексы: ел, спал, под себя ходил и целыми днями орал: «Хочу бабу, дайте мне немедленно бабу!» Представляешь? — А такой был умница! И чтоб по бабам таскаться, в жизни не было. Я сиделку не могла к нему нанять. Пробовала. Придут, хихикают, как с дурачком с ним разговаривают, увертываются, когда он здоровой рукой под юбку к ним норовит залезть. Не могла этого видеть. Сама ухаживала. В Библии сказано о смерти тихой и непостыдной. По-моему, такой не бывает. Любая смерть — отвратительный и гнусный акт. Ты видела, как люди умирают? Смерть видела?

— Видела.

— Тихую и непостыдную?

— Благодаря медицине сейчас любая смерть тихая, в страшных агониях никто не мучается. А непостыдная… Вы о муже сокрушаетесь. Но те люди, что от рождения слабы умом, телом, калеки, инвалиды, — выходит, у них и жизнь постыдная?

— Ты меня милосердию не учи. Милосердным можно быть по отношению к другим, а не к себе. Вот скажи, когда они умирали, не было у них чувства сокрушительного унижения? Беспомощность, распад, гниение, мучения бессмысленные, потому что сделать ничего не можешь, — все это ужасно и, стало быть, унизительно. Сама по себе смерть, уход в небытие не страшны, а вот постыдство беспомощности — каково его переживать на финише? Мне однажды воспоминания медсестры-фронтовички попались в руки. Она пишет, это только в кино показывают смерть благородную и возвышенную. А у нее на руках солдаты умирали с воплями и проклятиями. Они кричали, что жить хотят, выли, кусались и проклинали весь белый свет. Думаешь, они в этот момент думали о солнышке восходящем, о девушке, которая другому достанется, о полях некошеных и далях лесных, о Родине, о Сталине? Черта с два! Они бесились оттого, что проиграли, а побежденный всегда унижен.

— В соревновании с жизнью еще никто не вышел победителем.

— Правильнее сказать, в соревновании со смертью.

Мария Петровна встала, подошла к холодильнику, достала баночку черной икры. Открывая ее консервным ножом, думала о том, что икру фасуют по три ложки, а стоит как золотой песок. Скоро по икринкам продавать будут, измельчала жизнь. Мария Петровна вернулась за стол, сделала бутерброд и положила на Ирину тарелку.

— Ешь! Людей, которые не любят икру, не бывает. И в смерть, я тебе доложу, никто не верит. Ты веришь?

— Я ее видела, — ответила Ира.

Несмотря на похоронные разговоры, у Иры пробудился аппетит. В животе противно заскулила голодная судорога. Семь вечера, пообедать не успела, утром выпила чашку кофе — весь рацион. Черная икра пахла всеми деликатесами, вместе взятыми.

— Экая ты упрямая, девушка! — Степанова перегнулась через стол, насильно вложила в руку Ирине, бутерброд, взяла ее за руку и ткнула бутербродом в губы. — Ешь, тебе говорят!

Ирине невольно пришлось облизать вымазанные икрой губы. Уступив собственному сосущему голоду и натиску Степановой, — откусила. Она жевала, а Степанова рассуждала о смерти. Чувствовалось, тема ее крайне волнует.

— Ну и что, если ты смерть видела? Я медведя в цирке на самокате видела, это не значит, что он по лесу на велосипеде раскатывает. Человек в свою смерть не верит. Невозможно представить, что помрешь в какой-то день, в среду, например, а наступит четверг, солнце взойдет, гимн по радио сыграют, народ потянется на кухню чай пить и кашу лопать. А тебя не будет, у тебя вместо четверга — ничто. Это непредставляемо для человека.

— Почему же? — спросила Ира с набитым ртом. Ругала себя, но жевала. Было очень вкусно.

— Ты радиоволны представляешь?

— В целом.

— А конкретнее?

— Это поток… как их… частиц. Ну, в общем… с трудом представляю, — призналась Ирина.

— Вот именно! Мы с ними каждый день дело имеем, а вообразить не можем. Что уж говорить о смерти, если с того света никто не возвращался. Хотя, конечно, дурью маяться охотников много. У меня соседка спиритка, столы крутит, с духами общается. Недавно приходит, говорит: «Муж просил передать, что без бананов скучает». Как тебе это нравится?

— Вы, конечно, пригрозили засунуть бананы в уши спиритам?

— И в уши тоже. Чай подогреть?

— Если вас не затруднит.

Ирина самостоятельно сделала себе второй бутерброд с икрой, потом принялась за уполовиненный с бужениной, за ним пришла очередь бутерброда с сыром и шоколадной конфеты. Как отомстить за угощение, Ирина придумала. Потягивала чай и спрашивала:

— Мария Петровна, откуда такой повышенный интерес к смерти? У вас роковой недуг?

— У меня? Ты что, с ума сошла!

Но по тому, как испуганно забегали у нее глаза, Ирина безошибочно поняла: вот она, болевая точка. Сейчас старушка расколется и пустит слезу над своим диагнозом. А ей не дадим мы скорого облегчения и с утешениями торопиться не будем. Помучайся, хлебосольная тиранка!

— Благодарю за угощение! — Ира вытерла пальцы салфеткой. — Оно пришлось как нельзя кстати. — Достала из сумки кошелек, вытащила несколько купюр, положила их на стол. — Примите плату. Надеюсь, достаточно? Это по ресторанным расценкам.

— Мне… плату? — опешила Мария Петровна. — За кусок хлеба в моем доме?

— А также за икру, сыр, буженину, две чашки чая и шоколадную конфету «Каракум». — Ирина показала на пустой фантик. — Тут с чаевыми, — двинула стопку денег к Степановой.

— Давно со мной такого не бывало! Девочка, ты где научилась людям в душу плевать? Как тебя мама воспитала?

— Вот кого бы я сейчас не желала обсуждать, так это мою маму! Давайте вернемся к проблемам вашего здоровья. Какие жалобы?

Мария Петровна не успела ответить, зазвонил телефон. Она сняла трубку. На протяжении всего разговора не сводила с Ирины возмущенного взгляда. Но речь ее находилась в большом противоречии с этим взглядом, и возмущение постепенно таяло.

— Алло! Толик? Здравствуй, мой мальчик! Соскучился? — ворковала Мария Петровна. — Конечно, я тоже скучала. Нет, сегодня не могу. Дурашка, не надо ревновать. Когда? Может быть, завтра. Билеты в театр? Ладно, купи. Нет, не одна. Почему сразу мужчина! Молодая симпатичная женщина. Ах ты, льстец! Правду говоришь? Да верю, верю. Что делаем? Занимаемся делами. Я тебе не скажу. Маленький женский секрет. У меня всегда есть секреты? Загадка? Я загадка? Хорошо, котенок, поотгадывай на досуге. Нет, сегодня больше не звони, можешь завтра вечером позвонить. Я тебя тоже целую.

Мария Петровна положила трубку, показала на телефонный аппарат и сообщила:

— Я не сразу заметила, что размерчик изменился.

— Какой размерчик?

— Контингент! — довольно хохотнула Степанова.

Ирина по-прежнему ничего не понимала.

— Мною стали интересоваться молодые мужчины. Знаешь, сколько Толику лет? Двадцать семь!

Ее хвастовство било мимо цели. Ирина не прятала своих чувств — лицом выражала откровенную брезгливость. А досаду — слишком быстро Степанова забыла выпад с платой за хлебосольство и сумела нанести новый удар — Ирине удалось скрыть.

— Что мы носик-то сморщили? — отреагировала Мария Петровна. — У тебя мужа увела женщина зрелая и в расцвете сил?

— Никто у меня мужа не уводил. И вообще я не собираюсь вести с вами посторонние разговоры. Готова обсуждать только проблемы, связанные с вашим здоровьем…

— Ты второй час беседуешь со мной на посторонние темы, — справедливо напомнила Степанова. — Значит, зацепило за живое. Слушай умную тетю, пока тетя жива.

— Мне неинтересно…

— Врешь! Очень интересно! Да и мне с тобой тоже. Есть в тебе такое, что меня задевает. Наверное, твоя клеточность.

— Одноклеточность? — переспросила Ира.

— Почему «одно»? Побольше — десятиклеточность. И в каждой клеточке — порядок, чистота, закон и правила. Это хорошо, это плохо, правильно — неправильно, наши — ваши, красные — белые, задница — …передница.

— Полагаете, я — ходячий набор штампов?

— Или хочешь казаться ботанической особью. Но злость праведную не скрыть. Чего ты нервничаешь? Не стану я тебя в туалете запирать и книжки твои воровать. И твоими рубликами, — Степанова презрительно ткнула пальцем в деньги, лежащие на столе, — меня слабо шокировать. О чем мы говорили? О женщинах бальзаковского возраста. Тебе вместе со всем прогрессивным человечеством противно, что они молодых любовников заводят.

— Мне это безразлично.

— Неправда. Сама рефлексы восхваляла. Как должна реагировать молодая здоровая самка, если самцов-производителей уводят из стаи? Правильно — показать клыки и грозно зарычать. Переводя на цивилизованный язык, обозвать подобные отношения пошлыми и безнравственными. Причем если старый кобель окрутит молоденькую собачонку, общество поохает-поахает, но примет их. Опять рефлексы — самочка понести может, род продолжить, значит, все в ажуре. Между тем связи молодых людей с матронами тоже не редкость, но их в секрете, как правило, держат. Общественному мнению иногда кость подкинут — напишут о браках известных актрис или певиц преклонного возраста с юными дарованиями. Общество кость обмусоливает и желчью исходит. Но обрати внимание, как эти актриски преображаются, буквально светятся зрелой красотой, и талант их будто новое дыхание обретает, и глаз от них не отвести.

— Возрастная климактерическая гиперсексуальность, в народе называемая бешенством матки.

— В народе! — отмахнулась Мария Петровна. — Знаешь, как в народе дрын, которым груши околачивают, называют? То-то же! Вот вспомни, когда тебе было лет семнадцать-восемнадцать, не липли к тебе старые сорокалетние перечники?