Но вечером, закрывая за собой двери дома, мы оставляли все эти финтифлюшки за порогом. Снимали хорошую одежду, забывали вежливые слова и стирали с лиц благовоспитанные улыбки. Она не скрывала, как устала задень. Машинально обдирая красный лак с ногтей, орала: шевелись, скорее, мне некогда с тобой возиться, сам разбирайся, делай то, делай это, заткнись, живо, в ванную! в постель! спокойной ночи! Потом окидывала взглядом свое хозяйство и тяжело вздыхала. Жизнь к ней несправедлива. И тут же давала волю злости, поднимавшейся к горлу желчной волной и всегда направленной на главного виновника всех бед — нашего отца.

Подобные ей трудолюбивые и упорные серые муравьишки, каждый день, словно заведенные, шагавшие одним и тем же маршрутом, не внушали ей ничего, кроме высокомерного презрения. Она не испытывала к этим бедолагам никакого сочувствия, хотя они практически ничем не отличались от нее самой. Она высмеивала их неумение «блеснуть», «выделиться», «сделать карьеру». Бесконечно ссорилась с братьями и сестрами, которые довольствовались скромной долей и хлебом насущным. Издевательски отзывалась о коллегах. Напускала на себя снисходительный или фальшиво сочувственный тон, рассказывая о муже одной и детях второй, хаяла их убогие четырехкомнатные квартиры в непрестижном пригороде и их подержанные автомобили. Если она и продолжала с ними общаться, то с единственной целью — лишний раз убедить себя, насколько она их всех превосходит. Величием души, красотой, умом. Но главное — честолюбием.

Мы с братьями и сестрой все повторяли за ней. Дома мы не разговаривали, а лаялись. Не играли, а дрались. Так у нас было заведено. Спасение всегда приходило извне; предательство, сведение счетов, ссоры и раздражительность оставались неизменной принадлежностью родного дома.

— Может, именно поэтому у меня нет дара легко сходиться с людьми. Стоит кому-нибудь подойти ко мне слишком близко, как я ощериваю клыки. Не верю, что кто-то может желать мне добра. Вот и защищаюсь, прячусь в скорлупу и выставляю иглы.

Я рассказывала тебе все это, чтобы ты знал и понимал меня. Это и есть начало близости, заметила я тебе. И я еще ни с кем этим не делилась.

Мы зашли в чайную. Я замерла перед тележкой с десертами. Какой выбор — и тающее во рту женевское полено, и хрустящие миндальные пирожные… Глаза разбегались от обилия взбитых сливок, мраморного шоколада и фруктового желе. Ты тут же сделал официантке знак рукой: мы хотим попробовать все. Тащите все, что есть, мы все съедим, хоть несколько полных блюд, да не забудьте ложечки, поставьте дополнительный стол, а если надо, и два! Она изумленно смотрела на тебя. Ты занервничал и повторил заказ сухим тоном, не допускающим возражений. Она его исполнила.

— А у вас дома? Как было у вас?

Ты на миг задумался, потом потряс головой: нашла, о чем говорить.

— Да как… Обычная семья. Родители очень обо мне заботились. Особенно мать. Я был единственным ребенком…

— А мать у тебя какая?

— Мать как мать. Да мне и рассказывать-то нечего. Я плохо все это помню. И не очень люблю распространяться на эту тему.

— Почему?

— Да потому что это банально.

— Детство не может быть банальным.

— Мое было. Давай о чем-нибудь другом, а?

Я услышала в твоем голосе те же властные интонации, которые ты использовал, обращаясь к официантке, и замолчала. Я ничего о тебе не знаю. Открыла рот, чтобы задать следующий вопрос, но ты мне его заткнул. Буквально — хозяйским жестом приложил ладонь к моим губам. Держал крепко, не собираясь отпускать. Все — я лишена возможности говорить, дышать и даже поворачивать голову. Все, готова — ты поймал меня своей горячей рукой.

— Отныне моя семья — это ты. Ты, и больше никто. Я хочу строить свою жизнь с тобой. Хочу жениться на тебе. Я всегда, всегда буду рядом с тобой. Ты — самое ценное, что у меня есть. Ты — моя женщина, моя богиня, моя рабыня и мое дитя. Вся наша совместная жизнь будет сплошной ночью бесконечного наслаждения. Ты еще не знаешь, что тебя ждет… Так что готовься к худшему. К лучшей стороне худшего.

Мне нечем дышать. Мне холодно. Я посмотрела на пирожные, разложенные на стоящем передо мной блюде, напоминая спицы велосипедного колеса. Между тем серебристая лопаточка с острой режущей кромкой подкладывала к ним все новые и новые, сдвигая их теснее, приминая кружевные бумажные воротнички, громоздя одно на другое; ты следил за содержимым тележки и продолжал тыкать в нее пальцем, приказывая выкладывать все до единого, ничего не забыть. Вот шоколадная глазурь кофейного эклера скрылась под ромовой бабой — пропитанной янтарным ликером, увенчанной кремовой шапкой. Мне не хватит мужества ее проглотить — ни ее, ни эклер. Вообще ничего из того, что исходит от тебя.

Я отодвинула стол, поднялась и выбежала вон. На улице, повернув за угол, бросилась к двери какого-то подъезда, перегнулась пополам… Меня долго, очень долго рвало.

На следующий день я написала тебе письмо.

Диктовал его не враг. Я писала сама. Я испугалась. Меня охватил утробный страх перед твоей несоразмерной щедростью, перед твоей манерой швырять себя к моим ногам.

Я нашла эту записку. Она завалилась за факс. Я положила ее перед собой на стол и перечитала.

«Не нужно огорошивать меня такими словами, какие ты произнес вчера в чайной. Я не могу их слушать, я к ним не готова. И не надо кормить меня любовью такой большой ложкой, а то я подавлюсь. Если ты подберешь в Сахеле голодающего и накормишь его до отвала, он умрет.

Я не знаю, что это такое — любить. Мне кажется, с тобой я пытаюсь это узнать. Любить — значит знать, в чем нуждается любимый тобой человек, и в каком количестве. Его не надо толкать. Его не надо брать приступом. Любить — это ведь не только удовлетворять свою потребность отдавать, это еще и прислушиваться к другому. Я не могу взять все, что ты мне предлагаешь. Когда ты впихиваешь это в меня с такой настойчивостью, у меня появляется отрыжка. Я тебя умоляю: прислушайся ко мне, прояви терпение, не гони…»

Тогда я еще не знала, что прошу невозможного.

Ты ответил мне сразу.

Очень короткой запиской. «В тот день, когда ты поймешь, что человек, который тебя любит, достоин большего, чем страх и презрение, ты станешь свободной».

Так мы в первый раз поссорились.

Так я в первый раз вырвалась за пределы очерченного тобой круга, громко воскликнув: «Я больше не играю!»


Ну и катись, возвращайся к своим мужикам. Вон они, уже мчатся наперегонки в крутых тачках, торопливо выискивают местечко, где приткнуться, сигналят: бип-бип — и подгоняют тебя криком: «Ну где ты там, дорогая, давай же скорее, хватит копаться! Мы опоздаем! У меня и без того был жуткий денек!» Давай, роди им детей, купи домик — симпатичный и уютный. По вечерам они будут приходить в него, вытягивать ноги под столом и спрашивать, разворачивая салфетку: «М-м, а что у нас сегодня на ужин? А дети уже спят?» Катись к ним, ибо меня ты не стоишь.

А как я заботился бы о тебе! Не только о твоем теле, но и о твоих мозгах! Я наполнил бы твою голову тысячами новых слов, тысячами чудес, из которых рождаются новые слова и новые чудеса, чтобы они во всеоружии выходили потом из твоих уст и из-под твоего пера. Со мной ты стала бы значительной, уверенной в себе, прочно стоящей на ногах. Я вплотную занялся бы твоим телом, исследовал его сантиметр за сантиметром, осыпал бы его ласками и научил испытывать наслаждение каждой порой твоей кожи. Твое наслаждение стало бы главным делом моей жизни, я служил бы тебе как королеве своего маленького царства. Никто никогда на тебя не смотрел. Мужчины вообще больше не смотрят на женщин. Женщины не смотрят на мужчин. И те и другие только и делают, что чего-то требуют. Бросают друг друга, грозят друг другу. И каждый идет своей дорогой, с каждым шагом все глубже погружаясь в печаль и одиночество. Горькую печаль и горькое одиночество…


И я опять потащилась на ведьмин шабаш. Осознать, что произошло. Посоветоваться. Поплясать вокруг кипящего котла, в котором варится злоба. Согреться в тепле дружбы с себе подобными, с моими сестрами, моими подругами по несчастью — несчастью продолжать жить, хотя с тебя живой содрали кожу. Они прервали свои танцы при луне, скинули подбитые гвоздями башмаки, отставили в сторону метлы и выслушали меня, ловя каждое слово.

— Ты с ума сошла! Ты сама не понимаешь, как тебе повезло! — ахнула Кристина с плотоядным блеском в глазах. — Если он тебе больше не нужен, отдай его мне. Ух, как я его схаваю! И ты даже не попробовала пирожные? Ни одного? Ни кусочка? Даже миндальное? Даже меренгу? С хрустящей корочкой, которая тает во рту?

— Он — настоящий принц, а ты превращаешь его в жабу, — со вздохом произнесла Шарли. — Беги быстро его поцелуй, пока он не передумал. У вас с ним есть все, чтобы стать счастливыми. Вы любите одни и те же вещи, говорите на одном языке. Он свободен, ты свободна. Он предлагает тебе целый мир, а ты отбрасываешь его мыском ноги! Да что с тобой? Ты что, хочешь кончить так же, как я? Разбирать шкафы и утирать сопли?.. — Шарли больше не носилась по аэропортам. Только ждала — еще одного рейса, еще одного взлета.

— Не делай глупостей, — сказала Анушка. — Внимательные и любящие мужчины на дороге не валяются. Смотри, как бы тебе потом не пожалеть. Он принимает тебя такой, какая ты есть. Любит тебя всю, целиком. И не просит наряжаться, чтобы ему понравиться.

Она немного помолчала, а потом добавила:

— Каждый раз, стоит тебе по-настоящему увлечься, ты вдруг давишь на тормоза. Выискиваешь какие-то мелочи и начинаешь метать их, как ножи, в безумца, который осмелился тебя полюбить! Ты должна поработать над собой, и вот тебе прекрасный повод. Разберись, почему тебе не нравится, когда тебя любят. Я сама только этим и занимаюсь. Учусь и узнаю много нового. Главным образом о себе.

Они сбросили ведьминские лохмотья, облачились в дивные бальные платья, обулись в отороченные беличьим мехом башмачки и, устроившись возле узких дворцовых окон, принялись дружно грезить о моем доблестном рыцаре. Каждая мечтала, что вот-вот из-за поворота дороги выйдет мужчина, похожий на того, кого судьба подарила мне мановением волшебной палочки.

Только Валери хранила молчание. Я с надеждой обернулась к ней:

— Ну хоть ты-то понимаешь, как это трудно — получать столько любви? Особенно навязанной с такой силой и самоуверенностью?

— Это он должен тебя понять. Должен тебя выслушать. Попробуй еще раз объяснить ему. С другой стороны, если у тебя возникло желание сбежать от него как можно быстрей и как можно дальше, значит, ты почуяла опасность. Какую именно, я пока не знаю. И ты пока не знаешь. Но ты верь себе. Верь своим чувствам. Своей интуиции. И, может быть, стоит дать ему еще один шанс. Стоит дать себе еще один шанс…

И они снова отправили меня бродить лабиринтом моей любви, поручив по пути уничтожить драконов, сжиравших мое сердце, и выдрать колючие кусты, застившие мне свет. Они возложили на меня, королевского посланца, важную миссию. Если мне удастся победить, значит, я вернусь к ним с факелом надежды. Я ведь шла сражаться не только за себя. Я собралась биться за наши общие ожидания.

Очень скоро подступила тоска.

Я тосковала по тебе, опять взгромоздившемуся на свой недостижимый пьедестал.

Тоска накатила, прилипла ко мне, как слишком внимательный муж, к месту и не к месту проявляющий раздражающую заботу. Отстань, оставь меня в покое, ты что, не видишь, что мне надоело твое кудахтанье?

С тоской не поспоришь. Она приходит и устраивается по-хозяйски. Окидывает взором свое царство — царство воображения. И принимается выдавать продукцию: слайды, диапозитивы, моментальные снимки, от которых стынет кровь.

Интересно, а что он сейчас делает, твой любимый? — шептала мне на ухо тоска. Может быть, обедает с парой-тройкой молоденьких женщин, которые слушают его разинув рот, не в силах, как и ты когда-то, противостоять этому глубокому, обволакивающему, властному голосу, этой мужской стати, выдающей могучего и щедрого любовника, этому пронизывающему взгляду, пробирающему до печенок? Вот одна из них подпирает рукой щеку и буквально ест его глазами; вторая придумывает какой-то смехотворный предлог и пересаживается к нему поближе, а третья, прощаясь, сует ему в ладонь сложенную втрое бумажку с номером своего телефона…

Тоска — изобретательный и богатый на выдумку режиссер. Стоит ей повести плечом, и у нее из рукава так и сыплются все новые и новые сценки, которые она заставляет оживать, небрежно щелкнув пальцами.

А тебе известно, шипела она мне прямо в ухо, что мужчина, когда его любят, начинает как будто светиться изнутри, обретает особый шарм и притягательную силу? И все женщины, терзаемые чувственным голодом и мечтающие о новом волнующем приключении, сами устремляются к нему. Они кожей чуют в нем душу, согретую любовью, и не могут против него устоять. Может быть, до этого они сотни раз виделись с ним, но теперь смотрят на него совсем другими глазами. Сознание того, что еще одна женская особь обратила свой благосклонный взгляд на того, кто прежде их ни капли не интересовал, заставляет их воспринять это как вызов. Урвать себе от этого лакомого самца хоть кусочек. А еще лучше — утащить всего целиком.