Через полгода на перекрестке бульвара Сен-Жермен-де-Пре я нос к носу столкнулась с приговоренным. Мы остановились, приглядываясь друг к другу, обменялись новостями, прощупывая друг друга. Он держится с уверенностью свободного мужчины и режет воздух перед собой широкими плечами, к которым я когда-то так любила прислоняться головой. Его зеленые глаза в обрамлении черных ресниц ласкают и смущают меня, напоминая о сладостных минутах, когда я расцветала, согретая их заботливым пламенем. Мы пошли вместе поужинать. Он взял меня за руку и начал выспрашивать. Почему? Почему? Почему? Я беспомощно развела руками, демонстрируя собственное замешательство. Так что же, значит, мы можем все начать сначала? Конечно, уверенно киваю я. Наверное, на меня что-то нашло тогда. Временное умопомрачение. Полнолуние виновато. Он засмеялся. Правильно, вали все на луну, она далеко. Да нет, в самом деле. Мне с тобой было очень хорошо, честное слово. Спокойно и радостно. Все мои разбитые кусочки собрались воедино. Я как будто училась ходить…

Ко мне в спальню мы вошли влюбленные и счастливые. Он посмеивался, обзывал меня дурехой и ненормальной психопаткой. Что на тебя все-таки тогда накатило, а? Я раздевалась, напевая. Я не знаю я ничего не знаю имеет право девушка на минутку сойти с ума… Я натура сложная, ты разве не догадывался? Случившееся в прошлом представлялось нам зловещей тучей, появившейся над нами откуда ни возьмись и накрывшей нас с головой. Он сел на краешек кровати и снял пиджак. Развязал галстук. Я быстренько скинула с себя все и скользнула под одеяло. От нетерпения я слегка покусывала кромку прохладной простыни, так мне хотелось поскорее ощутить душистое и мягкое прикосновение его плеч, его твердый горячий рот, его восхитительные бедра, которые умеют уносить меня в такие невообразимые дали… Господи, какой же дурой я была! Его рубашка падает на пол. Он поворачивается ко мне. Улыбается радостно и доверчиво, готовый подарить всю любовь мира.

— Вот увидишь… На этот раз мы не упустим своего счастья. Теперь все надолго. Я сам буду за тобой приглядывать…

В этот миг враг, притаившийся внутри меня, встрепенулся и так наподдал мне, что я окостенела. Я сжала кулаки, закрыла глаза и взмолилась, чтобы он ушел. Прочь, прочь, прошу тебя! Только не сейчас, только не с ним… Один раз ты его уже наказала. Он хороший, он желает мне добра. Я двинула его ногой и плотнее натянула на себя простыню. Не хочу, чтобы история повторилась. Не хочу! Он уже приближается ко мне, голый и доверчивый и такой уязвимый в своей доверчивости. Он не скрывает, что счастлив оттого, что мы снова вместе. Ласково улыбается мне, в зеленых глазах столько нежности, и кладет на меня руку…

Слишком поздно! Я уже вижу его насквозь! Это злобная гаргулья кривляется и скалит зубы, это какой-то горбатый монстр, огромный как гора, подбирается к моей постели и собирается прыгнуть на меня скользкой вонючей жабой. Мое тело каменеет, превращается в бетонную турель танка, на крыше которого восседаю я с пулеметом в руках, готовая прошить его длинной очередью…

А ведь я думала, что люблю его. Именно его. Вернее, я старалась полюбить его, всеми силами старалась. Но, видно, сил у меня маловато…


Я обнимал тебя ставшими непослушными руками, отказываясь верить в то, что ты решила за нас обоих. При нашей первой встрече, когда ты швырнула мне в щеку тот поцелуй, я сразу понял, что наша история — не просто очередной роман, что она — выше всего, что было до этого. От Бога или от дьявола, не знаю… И я все шептал тебе эти слова в темноте твоей спальни. От Бога или от дьявола…


Каждый раз, когда все начинается, я твержу себе, что уж теперь-то ошибки не будет… Сейчас я ничего так не хочу, как избежать ошибки. Хочу, чтобы этот раз был последним. Я устала бороться. После стольких битв я чувствую себя старой и разбитой. Я хочу быть сильнее того врага, который проникает в меня и не дает мне любить. Ты мне поможешь? Скажи, ты сумеешь мне помочь?


От Бога или от дьявола… Я согласен молиться одному и призывать второго. Я употреблю все средства, но, обещаю тебе, мы будем любить друг друга. Мы никогда не расстанемся. Я стану кем хочешь — твоим ангелом-хранителем или самим дьяволом, любовником или палачом. Чтобы удержать тебя, я пущусь на любые хитрости, я скажу тебе самые прекрасные слова. Я держу тебя в своих объятиях, и больше ты от меня никуда не сбежишь.


Ты держал меня в своих объятиях, неподвижный как статуя, и слушал, о чем я тебе говорю. А я открыла тебе все разгадки, ничего не утаив, рассказала о каждой своей попытке полюбить. Я подробно описала тебе механизм ненависти, действующий во мне помимо моей воли, в надежде, что ты его сломаешь и уничтожишь, что мы тобой вдвоем наконец вступим в волшебную страну под названием Любовь.

Любовь — эмоциональная или волевая благосклонность к чему-то, что воспринимается и признается хорошим, различающаяся в зависимости от природы объекта, внушающего это чувство.

Теплые отношения между членами одной семьи.

Стремление к благу другого субъекта (Богу, ближнему, человечеству, родине) и готовность жертвовать ради него собственными интересами.

Влечение к кому-либо, чаще имеющее характер страсти, основанное на половом инстинкте, но сопровождающееся самыми разными формами поведения.

Определения из словаря «Пти-Робер».

Ее звали Эрмиона, и она вела у нас французский. Мне было тринадцать лет, я училась в третьем[1] классе. Ее черные волосы, блином собранные на затылке в жидкий пучок, большие, глубоко посаженные голубые глаза, длинный птичий нос, широкая улыбка, так не вязавшаяся со всем ее суровым обликом — она всегда носила или темно-серое или темно-синее, — плюс неловкость дебютантки сразу пленили мое сердце. Если, объясняя новый материал, ей случалось сказать что-то не то или просто внезапно замолчать, отвлекаясь на другие, гораздо более важные мысли, она улыбалась обезоруживающей, простой и милой улыбкой, словно говорившей: извините, я на минутку отлучилась, но сейчас вернусь, обещаю. Нечто вроде виноватого признания сверчка, забывшего про свой шесток, только выглядело это не приземленно, а скорее романтично, так что меня неизменно охватывало бешеное желание последовать за ней в те неведомые эмпиреи, где она витала, оторвавшись от наших тетрадей и сочинений, отметок и контрольных, от наших игрищ и дурацких шуток на переменах. Тогда же я поняла, что, чем больше она отдаляется, тем сильнее меня к ней тянет. Из обычной училки французского она превратилась для меня в героиню.

Из ее уроков я не помню ничего. Зато про ее жизнь очень скоро узнала все. Свежеиспеченная выпускница университета, свежеиспеченная супруга, вообще — просто молодая женщина, она явно мечтала об одном — вырваться из учительской клетки и вернуться в нормальную жизнь за стенами школы. Задолго до звонка она уже собирала свои вещички, а из класса не выходила — вылетала и неслась сломя голову прочь, подальше от кованой чугунной решетки, окружавшей лицей. Не успев свернуть за угол, она переобувалась из мокасин в туфли на высоком каблуке, выдергивала из пучка шпильки, набрасывала на плечи светло-голубой кашемировый кардиган, прыскала за левое ухо духами и прыгала в такси, в котором ее уже поджидал мужчина. Она бросалась в его объятия, как изголодавшийся бросается на краюху хлеба. Кто это был — муж, любовник? Я допускала обе возможности. Я смотрела, как они целуются — как будто прощаются навек, и тут такси отчаливало, а я оставалась стоять на тротуаре, бессильно свесив ставшие влажными руки, пошатываясь от лихорадочной зависти. Это было так невыносимо, что однажды я не выдержала — взяла ноги в руки и ломанула за удаляющейся машиной, схватилась на бегу за дверцу и протащилась так несколько метров, пока меня не отбросило на черный щебень дороги. Я легко могла погибнуть под колесами, они бы даже не заметили. Они целовались. Целовались до самозабвения.

Во время уроков она нарочно напускала на себя строгий и даже чопорный вид, полагая, что сумеет скрыть свои мысли о побеге, но ее выдавали мимолетные взгляды, которые она то и дело бросала во двор, засаженный деревьями. Она пошире распахивала окна, откинув назад голову, набирала полную грудь воздуха и рассказывала нам о страстности Расина и рационализме Корнеля, о драме Тита и Береники, пожертвовавших любовью во имя государственных интересов, о жестокости мужчины, который выбирает в отсутствие выбора и принимает половинчатые решения. В пьесах Расина мужчины предстают трусливыми и женоподобными, бормотала она, упираясь взглядом своих светло-голубых глаз в ярко-зеленую кору каштанов лицейского двора. Потом низким, почти мужским голосом принималась читать:

Что ж, царствуй, побеждай, своей покорный славе.

Я прекращаю спор — я говорить не вправе.

Я одного ждала: чтоб здесь уста твои,

Всегда твердившие, что нет конца любви,

Что не придет для нас минута расставанья,

Мне вечное теперь назначили изгнанье!

Я все услышала, жестокий человек,

Не надо больше слов. Итак, прощай навек.

Навек! Подумай же, как страшно, как сурово

Для любящих сердец немыслимое слово!

Да сможем ли терпеть неделю, месяц, год,

Что между нами ширь необозримых вод,

Что народится день и снова в вечность канет,

Но встречи нашей днем он никогда не станет

И нас соединить не сможет никогда?[2]

На нас она не смотрела, как будто читала эти стихи для себя, надеясь с их помощью утишить глодавшую ее боль. Потом, чуть помолчав, оборачивалась к нам и велела их переписать. В творчестве Корнеля доминируют темы Бога, невинности, прощения и разума. Человек у него — испуганное и послушное Божьей воле создание, которое тщится выйти за пределы своих возможностей и ценой покорности приблизиться к Богу. В пьесах Расина в центре внимания — мужчина и женщина, любовь и ее странная жестокость. Любовь, после короткой паузы добавляла она, словно стараясь убедить самое себя, это и есть жестокость и изощренность, отчуждение и желание.

Слушая ее, я едва сдерживалась, так мне хотелось заорать. В моем представлении героини Расина носили светло-голубые кардиганы и бежали по улице, цокая высокими каблуками. Себя я отождествляла со всеми отвергнутыми влюбленными, которым отдают сердце за неимением лучшего, и молча страдала, посвящая свою муку Богу. Я стала фанаткой Корнеля. Познала боль, ожидание и ревность, нарочно бузила, лишь бы она обратила на меня внимание, кидалась вонючими шариками, выдавливала пасту из стержня на тетради и сдавала их в жирных кляксах, чтобы она меня отругала. Но она ничего не видела и не слышала, мои усилия заставить ее заметить, что я существую, пропадали втуне, и тогда я бросила это занятие. В последней отчаянной попытке я обрила налысо голову — ни дать ни взять Жанна д’Арк перед восшествием на костер. Мать удивленно воздела брови. Учительница французского не реагировала никак.

Наступил июнь. Я считала дни до конца учебного года и прекратила разговаривать с кем бы то ни было. Я знала, что не переживу неотвратимо приближающегося расставания. Мало того, мне стало известно, что она уходит из школы и уезжает с мужем за границу. Последний урок прошел странно: она едва сдерживала слезы, дрожавшие на черных ресницах, отчего ее голубые глаза превратились в два жидких шара. Мне хотелось верить, что она плачет по той же причине, что и я, — оттого что мы больше не увидимся. Она медленно сложила книги и тетради, ни разу не взглянув на каштаны во дворе. Попрощалась с нами, ненадолго зашла в учительскую, а потом двинулась к тяжелой решетке, окружавшей кирпичное здание школы. Она никуда не торопилась. Не стала переобуваться, вынимать из волос шпильки, набрасывать на плечи светло-голубой кашемировый кардиган. Дождалась автобуса и уехала на нем домой. Больше я ее никогда не видела.

Пока я входила во вкус изысканного страдания, выдумывая себе безответную любовь, готовую отдать все, ничего не требуя взамен и не ожидая благодарности, моя мать потихоньку набиралась сил.

Она по-прежнему работала целыми днями, а по вечерам откидывала крышку секретера и садилась что-то высчитывать, расход-приход, расход-приход, кося черным глазом из-под черной челки и время от времени со злобным присвистом повторяя проклятое имя отца. Она очень строго следила за нашей успеваемостью. За самое скромное развлечение или мелкое баловство требовалось платить первым, в крайнем случае вторым, ну хорошо, хорошо, хотя бы третьим местом в списке лучших учеников класса. Иногда, впрочем, она принимала у себя некоторых представителей противоположного пола, которым предлагала мартини на донышке, соленое печенье, арахис, оливки из пластиковой упаковки, приобретенные в супермаркете, и свои прекрасные улыбки.

Потому что она и вправду была красавица. Настоящая. Высокая, темноволосая, с огромными черными глазами, длинными ногами, мягкими округлыми плечами и чистой матовой кожей, требовавшей восхищения и поцелуев. Кроме того, она обладала той врожденной холодностью, той царственной повадкой, которая заставляет окружающих держаться на расстоянии и внушает не только уважение, но и бешеное желание. Она старалась изображать из себя простушку, казаться милее и сговорчивее, чтобы ее стрелы не мазали мимо цели, но, даже если ее безупречной формы губы складывались в радостную улыбку, глаза оставались холодными, черными и пронзающими насквозь, как у барышника. Мужчины кружили вокруг нее как ополоумевшие попугаи, и ей достаточно было взмахнуть ресницами, чтобы указать на счастливчика, который удостоится чести склевать оливку из ее ладони. В юности наивность и незнание жизни толкнули ее в объятия мерзавца, сделавшего ее несчастной и бросившего с четырьмя оглоедами на руках без всякой поддержки. Но эти времена миновали, и теперь она твердо вознамерилась взять реванш и драть с мужиков по три шкуры. Она не скупилась на посулы неизъяснимого блаженства — но в обмен на полновесную звонкую монету. Гони денежки — или не видать тебе ни арахиса, ни глотка мартини. Каждый делился с ней согласно своим средствам — точь-в-точь как прихожане в воскресный день на церковной паперти — и получал строго по заслугам. Она, как всегда, вела бухгалтерию и, прикинув стоимость полученного, выносила решение: когда явить благосклонность соискателю, в каком объеме и какой степени самозабвения.