– Дорогой! – Я баюкала его.

Наверное, увидев его рыдания, сдавленное дыхание, дрожь, надо было задуматься об эмоциональной устойчивости Чарли, но… только не я. Для меня это стало лишним подтверждением его чувствительности. Принц и Горошина. Все вполне понятно – премьеры погружали его в прострацию. Что ж, можем не трахаться, а петь дуэтом Коула Портера. Но он просто заснул в моих объятиях. Я не знаю никого, кто бы спал так. Во сне он сопел, плевался, пердел и метался. Я не спала полночи, наблюдая за ним в полном недоумении. Утром он проснулся и, улыбаясь, оттрахал меня, как жеребец. Я прошла испытание. Я его не выкинула. И вот получила вознаграждение.

Следующие восемь или около того месяцев мы были вместе, проводя ночи в его или моей квартире. Я тем временем разводилась с Брайаном, преподавала в Муниципальном колледже Нью-Йорка и заканчивала диссертацию в Колумбийском. Я продолжала жить в квартире, где спятил Брайан, и ненавидела ночи, проведенные в одиночестве, а потому если Чарли не мог остаться у меня, ехала к нему в Ист-Виллидж и делила с ним узкую кровать.

Он говорил, что любит меня, восхищается, но все же проявлял сдержанность. Я чувствовала что-то странное в его изъявлениях любви, что-то неопределенное и неискреннее. И пребывала в растрепанных чувствах, потому что никто еще никогда не был со мной таким сдержанным. Я привыкла к тому, что играю первую скрипку, неопределенность распаляла меня. Я все сильнее и сильнее влюблялась в него, отчего он, в свою очередь, становился все более и более уклончивым. Старая, старая история.

Я знала, что у него была другая девушка, старая подружка из Рэдклиффа[352], – теперь она изучала философию в Сорбонне. Если верить Чарли, они просто друзья. «Там все в прошлом», – говорил он.

Она пухленькая и темноволосая и (по его словам) с ужасной привычкой: трахнувшись, сразу же засыпать. Она уехала в Париж, подальше от него, и теперь у нее любовник-француз, который жил с ней на рю-де-ля-Арп. Для человека, которому давно уже было все равно, Чарли, похоже, очень неплохо осведомлен о ее жизни. Но если все так, то зачем она, подписывая письма к нему, добавляла: «Я тебя люблю»? Может, она придерживает его на всякий случай? А что он? Тоже на всякий случай (случку)? Или это я у него на всякий случай?

Я всегда считала, что читать чужую почту – низость и подлость, но ревность делает с нами странные вещи. Одним печальным утром в Ист-Виллидже, когда Чарли рано ушел из дома в музыкальную школу, я, как шпион, выскользнула из кровати (сердце у меня колотилось, как литавры Сола Гудмана[353]) и учинила обыск в квартире. Искала я, конечно, парижские почтовые марки и нашла их – они лежали прямо под его красноречивыми серыми трусами.

Судя по ее письмам, Саломея Уэйнфилд девушка образованная. Она затеяла с Чарли игру, давая ему, с одной стороны, бесконечные поводы для ревности, которая доводила его до безумия, а с другой – выказывая ему маленькие знаки любви.


Шер Чарльз [писала она]

Мы [мы!] живем на шестом этаже (по-твоему будет седьмой) на очаровательно сомнительной помойке под названием «Отель де ля Арпер» и тем временем ищем какое-нибудь жилье подешевле. Париж – божественный город. Жан Поль Сартр практически за углом, Симона де Бовуар, Беккет[354], Жене[355] – короче говоря, tout le monde[356].

Дорогой, я тебя люблю. Пожалуйста, не думай, что если я живу с Себастьяном (который, кстати, варит отличную пшенную кашу), то перестала любить тебя. Просто мне нужно время, чтобы поэкспериментировать, подышать, пожить, потянуться, потренировать мышцы [догадайтесь, какие!] без тебя.

Я скучаю по тебе днем и ночью, думаю о тебе, даже вижу во сне. Ты представить себе не можешь, как это трудно – жить с человеком, который не знает, что такое БСП[357], который никогда не ел блинчиков, который думает, что Чарльз[358] – это прежний английский король! И тем не менее он (Себастьян) очень милый и преданный, и [здесь целая строка вымарана чернилами] его присутствие помогает мне каждый день понимать, как сильно я все еще люблю тебя.

Аттан-муа, шери[359].

Салли

Attends-moi сама!

Но как я могла сунуть Чарли под нос письмо, извлеченное из-под его не очень чистого белья? А потому прибегла к фабианской политике наблюдения и выжидания, сохранив свое негодование в тайне. Я была полна решимости завоевать его, постепенно вырвать из рук тайной подружки по переписке.

В июне мы отправились в Европу. Чарли собирался принять участие в дирижерском конкурсе в Голландии; у меня были друзья в Йоркшире, которых я хотела навестить, хотела я еще встретить и старинную подружку Пию во Флоренции и с ней вместе прогуляться по югу Европы, а еще мне нужно заглянуть к сестренке Ранди на Ближний Восток. Мы с Чарли планировали две недели пробыть вместе в Голландии, а потом расстаться. Предположительно он должен был дирижировать исполнением оратории на каком-то фестивале искусств, но это пока было неопределенно. Я втайне надеялась, что мы придем к согласию – отменим все наши прочие планы и проведем лето вместе, путешествуя по Европе.

Мы отправились через океан туристским классом на старой «Куин Элизабет». Пуританин Кьюнард[360] не соглашался предоставить нам одну каюту на двоих, пока мы не предъявим письменное свидетельство нашего брака, которого у нас, конечно, не было. И потом, Чарли скряга. В целях экономии он взял себе билет на одну койку в каюте на четверых, где оказался с тремя стариками; у меня не оставалось иного выбора, как только купить койку в такой же четырехместной каюте для женщин. Иллюминаторы там, естественно, отсутствовали, и находилась она прямо над машинным отсеком. Попутчицами моими были немка, похожая на Бухенвальдскую суку[361], тощая медицинская сестра-француженка и англичанка лет пятидесяти, учительница, носившая джемперы, брюки и туфли на рифленой подошве. Она пользовалась английской лавандой от «Ярдли», и в кабине невыносимо воняло.

Проблема на протяжении пяти с половиной дней путешествия состояла в том, что нам негде было трахаться. Моя каюта исключалась, поскольку французская медсестра целыми днями спала, а немка и англичанки ложились в девять. Однажды мы попытались пропустить ланч, пока три старые скряги из его каюты завтракали, но один из них вернулся и принялся сердито стучать в дверь, когда мы только начали. И потому мы, исполненные решимости, стали искать подходящие места на корабле. Вы, может, думаете, что на таком старом корабле полно всяких укромных уголков и закутков, но это не так. Чуланчики для белья заперты, спасательные шлюпки висели слишком высоко – не доберешься, общественные помещения были слишком уж общественными, в детской полно малышей, а пустую каюту найти нам не удавалось. Я предложила воспользоваться одной из кают первого класса, пока хозяев нет на месте, но Чарли был трусишкой.

– А если они вернутся? – спросил он.

– Они, вероятно, будут слишком смущены и ничего не скажут. А может, решат, что попали не в ту каюту, а пока они будут соображать, что к чему, мы уже улизнем.

Боже мой, насколько же я была прагматиком рядом с Чарли! И каким пугливым щенком оказался он! Мой страх полета все же позволяет мне летать самолетами, если я согласна мириться с тем ужасом, в который погружаюсь, оказавшись в воздухе, но его страх полета был таким, что он даже приближаться к самолету не соглашался. Вот почему мы и попали в это затруднительное положение.

Но место мы наконец-таки нашли. Единственное безлюдное место на борту. Абсолютно идеальное место как с символической, так и с практической точки зрения (вот только кровати там не было): еврейская молельня туристского класса.

– Фантастика! – прокричала я, когда мы нащупали выключатель и я поняла, какое место мы нашли. Какая обстановка! Скамейки! Звезда Давида! Даже Тора – да бога ради!

Я возбудилась до невозможности.

– Я буду делать вид, что я весталка-девственница или что-нибудь в этом роде, – сказала я, расстегивая ширинку Чарли.

– Но тут на двери нет задвижки! – запротестовал он.

– Да ты подумай – кто сюда придет? Уж конечно, не наши англо-саксонские попутчики и не матросы-англиканцы. И потом мы ведь можем выключить свет. Любой, кто войдет, решит, что мы давенируем[362] или чего. Они что, понимают что-нибудь в еврейских молитвах?

– Они могут принять тебя за горящий куст, – съязвил он.

– Очень смешно, – сказала я, перешагивая через трусики и выключая свет.

Но нам удалось потрахаться под Божьим оком только раз; когда мы на следующий день вернулись в наш маленький храм любви, оказалось, что на нем висит замок. Мы так и не узнали, почему это произошло. Чарли, конечно, был уверен (на свой параноидальный манер), что кто-то (Господь Бог?) сфотографировал наше энергичное совокупление и записал на магнитофон наши стоны. Оставшуюся часть путешествия он пребывал в панике, будучи уверен, что в Гавре на пристани нас встретят интерполовцы из подразделения, занимающегося преступлениями против нравственности.

Остаток пути я ужасно скучала. Чарли сидел в одной из гостиных, изучал партитуры и дирижировал воображаемыми музыкантами, а я наблюдала за ним, кипя негодованием по поводу Салли, с которой он наверняка собирался встретиться в Париже. Я пыталась выкинуть ее из головы, но эта мысль постоянно всплывала на поверхность, как конфетные обертки, которые никак не хотят тонуть в озере Сентрал-парка. Что я могла сделать? Я пыталась писать, но никак не могла сосредоточиться. В голове у меня была одна только Салли – эта суперпустышка. Она держала Чарли на крючке, как Чарли держал меня. Все проблемы любви – проблемы неправильного распределения, черт бы его побрал. В мире много любви, но она всегда попадает не тем людям, не в то время и не в том месте. Тот, кого любят, получает больше любви, а тот, кого не любят, становится нелюбим еще больше. Чем ближе мы подходили к Франции, тем больше я была склонна относить себя к последним.

Чарли, конечно, на конкурсе ничего не получил. Провалился в первом туре. Несмотря на его показную зубрежку, он никогда не умел запоминать партитуры. И вообще, он не родился дирижером. На подиуме он всегда казался таким же неловким, как в первую ночь, что мы провели в одной постели. Все его тело было перекошено. Плечи сутулились, а спина изгибалась, как подгоревшие, потерявшие начинку каннеллони[363]. У бедняги Чарли не было никакой харизмы. Полная противоположность Брайану. Я, глядя на дирижирующего Чарли, часто думала, что, если бы он обладал хоть капелькой харизмы Брайана, он стал бы просто неподражаем. У Брайана, конечно, не было ни малейшего музыкального таланта. Если бы их соединить! Ну почему я все время связываюсь с мужчинами, из которых получается что-то выдающееся, если только их соединить в одно? Может быть, это как-то связано с моей эдиповой проблемой? Моим отцом и моим дедом? Моим отцом, который, когда атмосфера накаляется, садится за пианино, и моим дедом, который, споря о марксизме, модернизме, дарвинизме и всяких прочих «измах», превращается в готовую взорваться шаровую молнию, словно от этого спора зависит его жизнь? Неужели я обречена провести свою жизнь, бегая между двумя мужчинами? Один застенчивый, мягкий и почти безразличный, а другой такой горячий и беспокойный, что забирает и мой кислород?

Типичная сцена за обеденным столом Уайтов-Столоффов. Моя мать Джуд кричит о Роберте Ардри и территориальности[364]. Мой дед Столофф (известный всем как Папа) цитирует Ленина и Пушкина, чтобы доказать, что Пикассо – туфта. Моя сестра Хлоя требует, чтобы Джуд заткнулась, Ранди вопит, чтобы заткнулась Хлоя, Боб и Хлоя наверху нянчат свою пятерню, Пьер спорит об экономике с Абелем. Хлоя отпускает Беннету язвительные замечания о психиатрии. Беннет нервно покашливает и напускает на лицо непроницаемое выражение, Ранди честит мою поэзию, бабушка (Мама) вяжет и журит нас – мы, мол, разговариваем «как шоферюги», а я листаю журнал, чтобы как-то отгородиться (непременно печатным словом!) от моего семейства.


ХЛОЯ: Айседора всегда что-то читает. Ты можешь оставить к черту этот дурацкий журнал?

Я: А зачем? Чтобы орать со всеми вами?

ХЛОЯ: Это было бы лучше, чем все время читать этот дурацкий журнал!

МОЙ ОТЕЦ (на мотив «Чатануга чу-чу»): Почитаешь журнал – и ты уже в Балтиморе…[365]

ХЛОЯ (возведя глаза к небу, словно в молитве): А папуля всегда напевает или острит. Неужели мы тут никогда не можем поговорить серьезно?

Я (не отрываясь от журнала): А кому это нужно – говорить серьезно?

ХЛОЯ: Ты подлая сука.

Я: Для человека, который ненавидит психиатрию, ты слишком часто пользуешься ее терминами.

ХЛОЯ: Иди ты в жопу.

МАМА (отрывая глаза от вязания): Тебе должно быть стыдно. Я никогда не воспитывала своих внучек так, чтобы они разговаривали как шоферюги.