Пока готовился ужин, Пьер повел нас показывать «свои владения». Ранди сказала, что останется в доме и будет лежать, задрав кверху ноги, но остальные покорно поплелись по скалам. За нами следовала свита босоногой двоюродной родни, с жаром показывающей на электрическую мачту. Пьер покрикивал на них по-арабски, будучи настроен на что-нибудь более пасторальное. И он нашел то, что ему было нужно, – сразу за скалой, где настоящий живой пастух охранял настоящих живых овец под кишащей червями яблоней. Пьеру только это и нужно было увидеть. Он начал фонтанировать «поэзией», словно он – Калиль Джебран и Эдгар Гест[389] в одном флаконе. Пастух! Овцы! Яблоня! Это очаровательно. Это пасторально. Гомер, Вергилий и Библия. И мы подошли к пастуху – прыщавому парнишке лет пятнадцати – и увидели, что он слушает японский транзистор, по которому передают Фрэнка Синатру, а следом за ним – музыкальные рекламы на арабском. Тогда пухленькая семнадцатилетняя Хлоя вытащила пачку ментоловых сигарет и предложила пареньку одну, которую он принял, стараясь выглядеть по возможности невозмутимым и умудренным. Потом очаровательный пастух залез в свой очаровательный карман и вытащил оттуда очаровательную газовую зажигалку. Когда он закурил сигарету, стало ясно: он, видимо, всю жизнь снимался в кино.

После ужина заявились все родственники, какие имелись у Пьера в городке (то есть практически весь городок). Многие из них пришли посмотреть телевизор, поскольку тетушка Пьера – одна из немногих жителей Каркаби, у кого есть телевизор, но в тот вечер они пришли посмотреть и на нас. Гости по большей части стояли и смущенно глазели, но иногда дотрагивались до моих волос (или волос Хлои, или Лалы) и издавали звуки, свидетельствующие, что от блондинок они просто без ума. Или же, как слепые, похлопывали нас по всяким местам. Боже мой, ничто не может сравниться с чувством, когда тебя похлопывают по всяким местам десяток усатых ливанских женщин, весящих под двести фунтов. Я была в панике. Может, похлопывая нас, они смогут определить, что мы еврейки? Наверняка могут. Но я ошибалась. Потому что когда пришло время дарить подарки, я получила серебряные четки, 46-го размера розовый ручной вязки свитер ангорской шерсти (он доходил мне до колен) и синюю бусинку на цепочке (все от того же сглаза). В тот момент я не собиралась отвергать никаких амулетов. Любое заступничество любых божеств с благодарностью принималось.

Когда раздача слонов закончилась, все сели смотреть телевизор – в основном повторы древних американских программ. Люсиль Болл[390], моргающая фальшивыми ресницами, Раймонд Берр в роли Перри Мейсона[391] и весь экран в метели субтитров. За буквами актеров почти не видно. Увидишь, как пасторальные персонажи любят Люсиль Болл и Раймонда Берра, и уверуешь в универсальность искусства. Я с нетерпением ждала того дня, когда Америка осчастливит своей великой цивилизацией другую солнечную систему. И никуда не денутся – будут межгалактические личности во все глаза смотреть Люсиль Болл и Раймонда Берра.

Родственники никак не уходили. Они пили кофе, вино и арак, пока тетушка Франсуаза не начала нервно теребить коротенькие ручки. Мы все устали и хотели спать, а потому, вместо того чтобы выставить гостей вон, дядюшка Пьера – Гэвин потихоньку вышел из комнаты, забрался на крышу и принялся орудовать с антенной, пока картинка на экране не превратилась в нечто невообразимое. Через несколько минут все ушли. Мне дали понять, что дядюшка Гэвин довольно часто лазает на крышу.

Спальные места оказались далеки от идеала. Ранди, Пьер и дети расположились в доме отца Пьера под горой. Лала и Хлоя должны были делить двуспальную кровать в доме другой тетушки по соседству. А я пристроилась на односпальной в крохотной пристройке к дому тетушки Франсуазы. Вообще-то я бы предпочла одиночеству в этой сомнительной комнатенке под распятием и замызганными фотографиями блистательной королевы спать вместе с Лалой и Хлоей. Но кровать не рассчитана на троих, а потому я улеглась одна, развлекаясь перед сном мыслями о скорпионах, ползущих по стенам, о смертельных укусах пауков, воображая, как сломаю шею, отправившись без фонарика ночью на улицу в туалет. Одержимый фобиями разум мог не беспокоиться – ему было чем себя занять в долгие часы бессонницы.

Я пролежала, страдая от страхов, расцветавших во мне, уже около полутора часов, когда дверь приоткрылась.

– Кто там? – спросила я, и сердце у меня екнуло.

– Шшшш… – Темная фигура приблизилась ко мне.

– Бога ради! – Я была в ужасе.

– Шшш… это только я, Пьер, – сказал Пьер, подходя ко мне и садясь на кровать.

– О господи, я думала, это какой-нибудь насильник.

Он рассмеялся.

– Иисус не был насильником.

– Наверное, не был… Что случилось? – В данных обстоятельствах слова я выбрала не самые удачные.

– Ты мне показалась такой расстроенной, – сказал он голосом, полным напускной нежности.

– Наверное, я и есть расстроенная. Все это безумие с Брайаном прошлым летом, а теперь Чарли…

– Мне больно видеть, что моя маленькая сестренка расстроена, – шептал он, гладя мои волосы. По какой-то причине от слов «маленькая сестренка» мороз подрал меня по коже. – Ты ведь знаешь, я всегда думаю о тебе как о моей маленькой сестренке, да?

– Вообще-то не знаю, но все равно спасибо. Ничего, со мной все будет в порядке. Не волнуйся. Я собираюсь вернуться домой, вот только несколько дней побуду в Италии. Билет дает мне возможность побыть в Риме. Я думаю, здешний климат мне не очень подходит. Лала и Хлоя должны лететь в Нью-Йорк на следующей неделе, а тут с каждым днем становится все жарче и жарче… – Я нервничала и несла всякую чушь.

А Пьер тем временем расположился рядом со мной в кровати и обнял меня. Что я должна была делать? Если я оттолкну его как обычного насильника, то он обидится, если же изберу путь наименьшего сопротивления и отдамся, то совершу инцест. Я уж не говорю, что Ранди меня, возможно, просто убьет. Но что ему сказать? Какой этикет существует для подобных ситуаций?

– Не думаю, что это хорошая идея, – слабо возразила я.

Руки Пьера заползли мне под рубашку, гладили бедра, и я была не так уж безразлична, как пыталась делать вид.

– Что не хорошая идея? – беззаботно спросил он. – Разве не естественно, если брат любит сестру?.. – сказал он, продолжая делать то, что происходит естественно.

– Что ты сказал? – спросила я, садясь.

– Что абсолютно естественно для брата любить маленькую сестренку… – Он вполне мог бы выступать с лекциями, как Альберт Эллис[392].

– Пьер, – мягко спросила я, – ты что – никогда не читал «Лолиту»?

– Я не выношу этот его стиль, – сказал Пьер, злясь, что я его отвлекаю.

– Но это же инцест, – волновалась я.

– Тише – всех перебудишь… не беспокойся, ты не забеременеешь. Если хочешь, займемся этим по-гречески…

– Меня не беременность волнует, бога ради, я тебе говорю об инцесте!

Аргументы, казалось, ничуть не поколебали намерений Пьера.

– Шшш… – Он опрокинул меня на подушку.

Он походил на некоторых парней, с которыми я имела дело в Италии. Если ты сопротивлялась, потому что тебе было неинтересно, они думали, что ты боишься забеременеть, и предлагали всякие альтернативы – анальную, оральную, взаимную мастурбацию; что угодно, только не «НЕТ». Пьер переместился в изголовье кровати и поднес к моему рту свой эрегированный член… Решающий момент. Внутри меня все бушевало. Уступить было так просто. Отсосать ему – и покончить с этим. Что могла изменить в моей жизни еще одна оральная случка?

– Я не могу, – сказала я.

– Давай я тебя научу.

– Я не то имею в виду. Хочу сказать, я не могу – морально не могу…

– Это просто, – сказал он.

– Я знаю, что это просто.

– Смотри, – наклонился он, – тебе нужно только…

– Пьер! – закричала я.

Пьер натянул пижаму и бросился вон из комнаты. Я посидела несколько минут, в комнате все еще эхом отдавался мой крик, ждала, что будет. Ничего. В доме стояла тишина. Тогда я надела халат, тапочки и отправилась на поиски Лалы и Хлои. Я была полна решимости как можно скорее убраться из Ливана. Оставить Ближний Восток и навсегда отряхнуть с ног его прах.

Я спустилась по горке к дому, где отвели спальню Хлое и Лале, спотыкаясь на каждом шагу то о камень, то о корень. Постепенно глаза привыкли к темноте, и я увидела крыши Каркаби, над которым возвышалась электрическая мачта. Цивилизация! Может, в эту самую минуту в половине сараев и загонов Каркаби мальчики трахали овец. А что в том плохого? Да ничего, просто я не могла таким заниматься. Неужели я ханжа? Чего тут нагромождать всякие нравственные проблемы вокруг какой-то паршивой оральной случки? Но дело в том, что если сегодня ты делаешь минет мужу своей сестры, то завтра будешь делать то же самое мужу своей матери, а ведь это, господи ты боже мой, родной папочка!

Но психоаналитик утверждает, что на самом деле вожделеешь как раз к папочке. Так почему же немыслимо переспать с ним? Может, отсосать ему – и делу конец? Может, это единственный способ преодолеть страх?

Я проскользнула по передней в доме тетушки Симоны (мимо музыкально похрапывавших тетушки Симоны и дядюшки Джорджа) и нашла Хлою и Лалу – они сидели в кровати и читали дешевенький порнороман под названием «Девушки оргии». По кровати было разбросано с десяток книг с названиями вроде «Подростковый инцест», «Ромашка», «По-семейному», «Моя сестра и я», «Моя дочь», «Моя жена», «Лишение невинности», «Короткий и длинный», «Во все дыры», «Путешествие по свету», «Записки вожделения».

Лала читала вслух особенно поэтический пассаж. Ни она, ни Хлоя не обратили на меня ни малейшего внимания.

«Его бедра по мере приближения к кульминации начали двигаться быстрее [Лала читала театральным голосом]. Я чувствовала, как его тело ударяется о меня, его напряженный член наполнял каждый дюйм моего женского чувствилища, и я едва сдерживалась, чтобы не закричать от наслаждения. Я чувствовала разрывы, начинающиеся во мне, чувствовала, как влагалищные соки выделяются в моем любовном канале, смазывая его горячее стрекало и облегчая его движения…»

…Ну почему персонажи порноизданий никогда не заморачиваются теми проблемами, что беспокоят меня? Они представляют собой не что иное, как громадные сексуальные органы, слепо трущиеся друг о друга в темноте.

– Вы не могли бы отложить эту дребедень на какое-то время и поговорить со мной? – спросила я.

– Не слишком ли многого ты просишь? – сказала Лала, помахивая книжкой.

– Слушайте, дети, у нас серьезная проблема, так что отложите вашу порнуху и послушайте грязными ушками, что я скажу…

Лала посмотрела на Хлою, а Хлоя посмотрела на Лалу, после чего обе начали смеяться, словно им было известно что-то такое, чего не знала я.

– Ну… так что у тебя? – Они продолжали заговорщицки похихикивать.

– Ну вы, идиотки… говорите, что у вас!

– Ты пришла рассказать, что Пьер попытался тебя соблазнить… – сказала Лала, не переставая хихикать.

– Откуда ты знаешь?

– Потому что то же самое он попробовал на мне, – заявила она.

– И на мне, – хихикнула Хлоя.

– Шутите.

– Мы не шутим, – подмигнула Лала. – Стали бы мы…

– И что?

– Рассмеялась и выгнала его из постели. Хлоя говорит, что сделала то же самое, но я ей не очень-то верю…

– Ах ты, сучка! – завопила Хлоя.

– Ладно, ладно… Я тебе верю.

– И вы хотите сказать, что остались здесь, после того как это случилось?

– А что тут такого? – небрежно ответила Лала. – Он абсолютно безобиден… Просто немного возбужден, потому что Ранди постоянно на последней стадии беременности.

– Немного возбужден? Ты называешь это «немного возбужден»? А я называю это инцестом.

– Бог ты мой, Айседора, ну ты уж слишком. Это называется всего лишь потрахаться с зятем… Никакой это не инцест.

– Правда? – разочарованно протянула я.

– Это вообще, можно сказать, не в счет, – презрительно сказала Лала. – Но я не сомневаюсь, что на бумаге ты сможешь все это выставить куда как в более отвратительном виде.

Лала уже тогда ненавидела мое сочинительство.

– Я постараюсь, – сказала я.

По пути домой из Каркаби с новой горничной Пьер был холоден и невозмутим. Время от времени он показывал на достопримечательности.

«Арабы, – думала я, – черт бы их подрал».

Собственные маленькие сексуальные прегрешения вызывали у меня совершенно диспропорциональное чувство вины! А в мире жили люди, прорва людей, которые делали то, что им нравится, и не испытывали по сему поводу ни малейшего чувства вины, пока их не ловили за руку. Ну почему проклятая судьба наделила меня столь гипертрофированным суперэго. Или дело в еврейском происхождении? И вообще, что сделал Моисей для евреев, выведя их из Египта и осчастливив идеей единобожия, супом с клецками и чувством непреходящей вины? Оставил бы все как есть – пусть бы поклонялись себе котам, быкам и соколам или жили как другие приматы (с которыми – как всегда напоминает мне Ранди – у нас так много общего). И чего удивляться ненависти к евреям – ведь они привили людям чувство вины. По-моему, мы вполне могли бы без него обойтись. Плавали бы себе в первородном бульоне, поклоняясь помету и жукам, и трахались по настроению. Вы только подумайте о египтянах, построивших себе пирамиды. Они что, по-вашему, сидели себе и предавались мыслям, предоставляют ли они, как наниматели, равные условия своим работникам? Им разве приходило когда-нибудь в голову спросить, стоят ли их бренные останки тех тысяч и тысяч людей, которые умерли, сооружая пирамиды? Угнетенность, раздвоение личности, вина. «С какой стати я буду беспокоиться?» – говорит араб. Неудивительно, что они хотят уничтожить евреев. А кто не хочет?