Эрика Джонг - Я не боюсь летать

«Почему бы тебе не забыть о любви и не попытаться вести собственную жизнь?» – спросил у меня Адриан.

А я спорила с ним. Но может, в конечном счете он прав. Разве любовь приносила мне что-нибудь, кроме разочарования? А может, я совсем не того искала в любви. Хотела раствориться в мужчине, прекратить в нем свое существование, перенестись на небо на чужих крыльях. Айседора Икар – так мне следует называть себя. А чужие крылья, когда в них возникала нужда, неизменно подводили меня. Может быть, следует отрастить собственные?

«У тебя есть твоя работа», – сказал он.

И в этом он прав. Да, он прав. У меня, по крайней мере, была цель в жизни, призвание, ведущая страсть. Большинство, конечно же, лишено даже этого.

Я взяла такси до гар-дю-Нор[451], сдала чемодан, обменяла деньги, узнала расписание поездов. Было почти четыре часа, и вечером в десять отправлялся поезд, совмещенный с паромом. Нет, не скорый поезд с причудливым названием, но единственный поезд до Лондона, на котором я могла уехать. Я купила билет, все еще не понимая, зачем еду в Лондон. Знала только, что мне нужно уехать из Парижа. И у меня есть дела в Лондоне. Встретиться с агентом и найти кое-каких людей. Ведь кроме Адриана в Лондоне есть другие люди.

Как я провела оставшуюся часть дня, толком и не помню. Читала газету, гуляла, ела. Когда стемнело, вернулась на вокзал и в ожидании поезда принялась делать записи в блокноте. Я столько времени провела на вокзалах, делая записи в блокноте, когда жила в Гейдельберге, что снова начинала чувствовать себя в своей тарелке в мире.

К тому времени, когда подали поезд, на платформе уже кучковались люди. С видом, какой бывает у людей, если они уезжают откуда-то в то время, когда привыкли ложиться спать. Старушка плакала и целовала сына. Две замызганные американские девицы тащили за собой на колесиках чемоданы. Немка кормила из бутылочки младенца, называя его Schweinchen[452]. Все они походили на беженцев. Как и я.

Я затащила громадный чемодан в вагон, принялась протискиваться с ним по коридору в поисках свободного купе. Наконец нашла одно – в нем пахло застоявшимися ветрами и гниющей банановой коркой. Запах человечества. Вносила в эту вонь свою лепту и я. Чего бы я только не отдала за ванну!

Подкинула чемодан наверх, но недостаточно высоко – на полку он не попал. Суставы моих рук пронзила боль. Вдруг появился молодой проводник в синей форме и взял чемодан из моих рук. Одним движением он легко закинул его на полку.

– Спасибо, – сказала я, доставая кошелек. Но он прошел мимо меня, никак не прореагировав на мое движение.

– Вы будете одна? – задал он двусмысленный вопрос.

Непонятно, что он имеет в виду: то ли «хотите ли вы быть одна?», то ли «будете ли вы одна?» Он начал опускать шторки. Как мило с его стороны, подумала я. Он хочет показать мне, как сделать так, чтобы меня никто не беспокоил, как остаться одной в этом купе. Когда ты совсем уже теряешь веру в человечество, вдруг откуда ни возьмись появляется кто-то и оказывает тебе услугу. Он поднимал подлокотники, готовя для меня спальное место, потом он как бы разгладил сиденья руками, показывая, что сюда можно лечь.

– Я не знаю, справедливо ли это будет по отношению к другим людям, – усомнилась я, проникаясь вдруг чувством вины за то, что займу все купе. Но он меня не понял, а объясниться по-французски я не смогла.

– Вы seule?[453] – снова спросил он, кладя руку мне на живот и подталкивая к сиденью. Неожиданно его рука оказалась между моих ног, и он попытался силой уложить меня.

– Что вы делаете? – закричала я, вскакивая на ноги и отталкивая его. Я прекрасно понимала, что он делает, но мне понадобилось несколько секунд, чтобы до меня дошло.

– Ты свинья! – заорала я.

Он криво ухмыльнулся и пожал плечами, словно говоря «попытка не пытка».

– Cochon! – завопила я, переводя для него на французский.

Он слабо рассмеялся. Он не собирался меня насиловать, но и моей вспышки гнева не понимал. Я стрелой выскочила из купе, а он остался стоять, улыбаясь своей кривой улыбкой и пожимая плечами.

Я пребывала в ярости на себя за доверчивость. Как я могла благодарить его за предусмотрительность, когда только идиотке не ясно, что стоит закрыть шторы, как он ухватит меня за задницу? Я и в самом деле была дурой, несмотря на все претензии на знание мира. Да я знала мир не больше восьмилетнего ребенка. Айседора в Стране чудес. Вечная наивность.

«Ну и дура же ты», – сказала я себе, двигаясь по коридору в поисках другого купе.

На этот раз я искала такое, где побольше народа. Монахини или семейство из двенадцати человек. Или и то и другое. Жаль, у меня не хватило духу вмазать ему. Вот если бы я принадлежала к тем мудрым женщинам, что носят с собой аэрозольные баллончики со слезоточивым газом или изучают карате. А может, следовало обзавестись собакой-охранником. Огромной собакой, натренированной на любые услуги. Такая собака удобнее, чем мужчина.

И только когда я уселась перед семейством – милые люди: мать, отец, ребенок, – поняла, насколько забавен был весь этот эпизод. Моя молниеносная случка! Мой незнакомец в поезде. Мне предложена реализация собственной фантазии. Фантазия, которая приковывала меня к трясущемуся сиденью поезда в течение трех лет моего гейдельбергского периода… нет, она не возбудила меня – вызвала отвращение!

Разве не удивительно? Еще одна загадка души. А может быть, моя душа начала изменяться так, как я и не предполагала. Ореол романтичности с незнакомцев в поезде слетел. Может быть, в мужчинах вообще нет никакой романтичности?

Поездка в Лондон стала для меня очищением. Сначала моими попутчиками по купе были скучный американский профессор, его безвкусная жена и их замечательное чадо. Муж приступил к допросу. Замужем ли я? Что я могла ответить на это? На самом деле я этого теперь даже не знала. У более молчаливого человека ситуация не вызвала бы никаких затруднений, но я из тех идиотов, которые чувствуют потребность излить всю свою жизнь первому встречному, проявившему интерес.

Мне понадобилась вся сила воли, чтобы просто ответить: «Нет!»

– Почему же такая красивая девушка – и не замужем?

Я улыбнулась. Айседора Сфинкс. Может быть, мне следует произнести маленькую речь о браке и угнетении женщин? Напроситься на сочувствие, сказав, что меня бросил любовник? А самое главное, отважно сообщить, что мой муж захлебнулся в профессиональном жаргоне в Вене? И намекнуть на некоторые лесбийские тайны за пределами этой компании?

– Не знаю, – ответила я. Улыбка у меня была такая натянутая, что все лицо грозило треснуть.

«Быстро меняй тему, – подумала я, – иначе ты им все выболтаешь».

Если и есть что-то такое, в чем я полная неумеха, так это в хранении собственных тайн.

– А вы куда направляетесь? – весело спросила я.

Они ехали в Лондон на каникулы. Муж говорил, а жена кормила младенца. Муж изрекал политические декларации, а жена помалкивала.

«Почему же такая красивая девушка – и не одинокая?» – подумала я.

Да заткнись ты, Айседора. Не суйся… Колеса поезда, казалось, повторяли: за-ткнись… за-ткнись… зат-кнись…

Муж оказался профессором химии. Он преподавал в Тулузе по программе Фулбрайта[454]. Ему очень нравилась французская система.

– Дисциплина, – сказал он. Нам бы в Америке побольше ее, согласна ли я?

– Не совсем, – ответила я.

У него на лице появилось раздраженное выражение. Вообще-то, сообщила я ему, я и сама преподаю в колледже.

– Правда?

Это придавало мне новый статус. Возможно, я являю собой любопытный экземпляр одинокой женщины, но, по крайней мере, я не была посудомойкой, как его жена.

– Вы не согласны с тем, что наша американская система образования неправильно толкует значение слова «демократия»? – спросил он, исполнившись напыщенности и желчи.

– Нет, – ответила я, – я не согласна.

Ах, Айседора, ты становишься дерзкой. Когда ты в последний раз говорила: «Я не согласна…» – да еще с таким спокойствием?

«Я сама себе начинаю нравиться», – подумала я.

– Мы так толком еще и не знаем, как реализовать демократию в школе, – сказал я, – но это еще не достаточное основание для того, чтобы вернуться к элитарной системе, как вот здесь… – Я махнула в сторону погруженного в темноту пространства за окном. – В конечном счете Америка – первое общество в мире, перед которым стоят такие проблемы при гетерогенном населении. Мы ведь не Франция, или Швеция, или Япония…

– Но неужели вы и в самом деле считаете, что ответом является повышенная терпимость?

Ах, так, значит, терпимость – ключевое пуританское словечко.

– Пожалуй, настоящей терпимости у нас практически нет, – сказала я. – У нас под терпимость маскируется всеобщая бюрократизованность. А настоящая терпимость, конструктивная терпимость – совсем другая история. – Спасибо, Д. Г. Лоуренс Уинг[455].

Вид у него стал озадаченный. Что я имела в виду? Жена баюкала ребенка и помалкивала. Между ними, похоже, существовал некий молчаливый договор: она должна держать язык за зубами, интеллектуальная сфера – по его части. Легко быть интеллектуалом с немой женой.

Что я имела в виду? Я имела в виду, конечно же, себя. Я имела в виду, что истинная терпимость способствует независимости. Я имела в виду, что исполнена решимости взять свою судьбу в собственные руки. Я имела в виду, что собираюсь больше не быть школьницей. Но я этого не сказала. Вместо этого я продолжала болтать о демократии и образовании, сыпать общими фразами.

Сокрушающе скучный разговор продолжался и продолжался, но на полпути до Кале мы выключили свет и погрузились в сон. Проводник разбудил нас в совершенно неподобающий час – пришла пора пересаживаться на паром. Мы сошли с поезда в туман. Сон так одолевал меня, что если бы кто-то взял меня за руку и завел в Ла-Манш, то я бы, наверное, не сумела воспротивиться этому. Помню, как тащила чемодан по бесконечным коридорам, как пыталась уснуть в откидном кресле на покачивающейся палубе, как, дыша утренней сыростью, ждала в очереди, пока иммиграционные чиновники рассматривали наши бумаги. В течение двух часов слипающимися глазами разглядывала белые скалы Дувра, пока мы стояли в ожидании – нам делали отметки в паспортах. Потом шли по какому-то бетонному туннелю длиной в целую милю, и я тащила багаж до самого поезда. Когда мне на спасение пришли наконец британские железные дороги и я села в вагон, поезд тащился черепахой, останавливался, останавливался и тащился черепахой – и так несколько часов до самого Ватерлоо[456]. Пейзаж предстал мрачный, весь покрытый сажей. Я вспоминала Блейка и «темные фабрики сатаны»[457]. По запаху чувствовала, что я в Англии.

Отель оказался скрипучим викторианским зданием неподалеку от Сент-Джеймса[458]. Там был древний лифт – жуткая клетка, которая верещала, как взбесившийся кузнечик, – пустынные коридоры и громадные окна на каждой площадке.

Я спросила у портье, не останавливался ли у них доктор Уинг.

– Нет, никого с таким именем здесь нет, мадам, – сказал высокий тощий портье, похожий на Боба Кратчита[459].

Сердце у меня упало.

– Вы уверены?

– Вот, вы можете сами посмотреть в журнале, если хотите… – И он передал мне журнал.

В этом доме с привидениями были только десять постояльцев. Я заглянула в журнал. Стробридж, Хенкель, Харбеллоу, Боттом, Коэн, Кинни, Уиттс, Уонг… Вот оно что. Ну конечно, Уонг. Они наверняка записали его неправильно. Все китайцы на одно лицо, и у всех них фамилии Уонг. Я испытала единство с Беннетом – ему всю жизнь приходится жить в дерьме, и он не впадает в отчаяние.

– А вот этот – в номере шестидесятом? – сказала я, показывая на неправильно записанную фамилию.

– А, этот господин из Японии?

Черт, подумала я. Они никогда не научатся их различать.

– Да, не могли бы вы соединить меня с ним?

– И как вас представить?

– Я его жена.

Термин «жена» явно имел вес здесь, в девятнадцатом веке. Мой друг Боб Кратчит метнулся к телефону.

А может, там и в самом деле был господин из Японии? Может, он Тосиро Мифуне?[460] С самурайским мечом и волосами, связанными в узелок на затылке. Один из насильников из «Расёмона»?[461] Призрак Юкио Мисимы[462] с еще кровоточащими ранами?

– Прошу прощения, мадам, он не отвечает, – сказал портье.

– Могу я подождать в его номере?

– Пожалуйста, мадам.

С этими словами он позвонил в колокольчик, стоявший у него на стойке, и вызвал швейцара. Еще один диккенсовский тип, пониже меня, и волосы его лоснились от бриолина.

Я последовала за ним в клетку лифта. Много урчащих минут спустя мы прибыли на шестой этаж.