Он кивает.

— Э... да.

Я наклоняюсь вперед, махая перед ним хлебной палочкой.

— Ты издеваешься?

Он пожимает плечами.

— Он стратег.

— Ты не серьезно об этом говоришь!

— Почему? Он хорош для России.

— Он преступник, — страстно восклицаю я.

— Не думаю, что нам следует дискуссировать по поводу политики, — мягко говорит он.

— Стелла бы сказала: «А почему собственно и нет?»

Он похотливо ухмыляется.

— Если ты не хочешь в конце сражения поиметь жесткий секс.

Я вопросительно приподнимаю брови.

— Ты не в состоянии спокойно говорить о политике не сражаясь?

Он посмеивается.

— Это не я не способен, лисенок. Это ты не можешь контролировать себя.

— Вау! Мне кажется, я вполне способна себя контролировать. Скорее всего, ты боишься, что я разобью в пух и прах твое несостоятельное мнение, будто Путин чист, как свежевыпавший снег.

Он еще сильнее начинает смеяться.

— Я этого не говорил, но просто любопытно, что ты о нем знаешь?

— Достаточно, — уверенно отвечаю я. — Я читаю газеты и иногда смотрю новости по телевизору.

— Я так и думал.

— Что, черт побери, это значит?

— Это значит, что ты обладаешь не достаточной информации, чтобы рассуждать об этом.

Я запрокидываю голову назад.

— Почему это?

— Хорошо, я буду с тобой дискуссировать по данному вопросу, если ты скажешь о нем что-нибудь позитивное.

— Ну, я... Эм, я не… не могу.

— Видишь, именно это я и имел в виду. Во всем мире не может существовать человек полностью отрицательный или положительный, рыбка, — он ухмыляется. — Пока все, что ты слышала или видела о нем исключительно отрицательного характера. Это значит, что информация не совсем объективна. Ты не можешь объективно дискуссировать по этому вопросу.

Честно говоря, не знаю, что и ответить, но слава Богу, прибывает еда с божественным запахом. Я подумаю о том, что он сказал попозже, когда мое путешествие в качестве жены Зейна закончится. Сейчас главный вопрос — еда, я чувствую ужасный голод.

Сам Люка стоит рядом со мной с мини-теркой и небольшим трюфелем размером с голубиное яйцо. Он с заботой и почтением, словно ювелир обрабатывающий драгоценный камень, начинает тереть его, изредка проводя у меня перед носом, чтобы бы я ощутила запах.

Честно говоря, мне не очень нравится. Мускусный, землистый и немного пахнет чесноком. Скорее всего даже напоминает слабый запах застарелого пота, или не побоюсь этого слова, мочу. Театральным жестом он оставляет тончайшую стружку трюфеля на горке пасты.

— Bon appetito, — взахлеб восклицает он.

Мы благодарим его, и он удаляется, выглядя чрезвычайно довольным.

— Ты раньше пробовала трюфели? — спрашивает Зейн.

— Только шоколадные.

— Тогда, — произносит он и поднимает вилкой пару мелких кусочков, направляя ко мне. Не желая его подводить, я открываю рот. Вкус приятный, неповторимый, но, конечно, совершенно не соответствует всей этой суете и восклицаниям, типа «Оооо!». Я пережевываю и глотаю.

— Ну? — спрашивает Зейн.

— Необычно, — неопределенно отвечаю я.

— Теперь попробуй с пастой, — предлагает он.

Я накручиваю немного пасты на кончик вилки, стружка трюфеля тоже попадает туда, и кладу в рот. У меня расширяются глаза от удивления.

Он довольно ухмыляется.

— Хорошо?

— Чееееееерт побери, да, — говорю я смакуя необычный вкус.

Он беззаботно и радостно смеется, я никогда не видела, чтобы он так беззаботно смеялся.


* * * 

Мы выходим из ресторана и идем по улице. Жара ушла, стало комфортно и прохладно, небо все усыпано звездами.

— Куда мы идем? — интересуюсь я.

— Никуда, просто гуляем и смотрим на окружающую красоту.

Он прав. Здесь красота везде — в каменных фонтанах, в брусчатке улиц, в красивых площадях, заполненных стильной итальянской молодежью, и даже в разрушенных старинных зданиях, которые подсвечены огнями.

Мы останавливаемся, чтобы купить каштаны у пожилого мужчины, обжаривающего их на огромной круглой сковороде. Его лицо разрумянилось от огня, а руки почернели от сажи. Он наполняет бумажный кулечек горячими, с сладковатым запахом орехов, каштанами. Зейн протягивает ему два евро, и мы направляемся к каменной скамье.

— Ты напоминаешь мне мою бабушку, — говорю я ему, снимая кожицу с каштана и отправляя его в рот.

— Вау! Не входи в раж с комплиментами, хорошо? — говорит он.

Я ухмыляюсь.

— Не буду, я имела в виду, как ты ешь. Наслаждаясь вкусом всего по отдельности. Ну, ты не заглушаешь сам вкус кетчупом или соусом барбекю. Моя бабушка предпочитала раздельное питание и ела из пластикового подноса, который используют в самолетах, наслаждаясь каждым вкусом в отдельности.

— Это больше походит на больного с навязчивой идеей фикс, — говорит он.

Я толкаю его плечом.

— У нее ничего такого не было, она была ценителем еды.

Он смотрит на меня, и у него в глазах появляется внезапная нежность, у меня перехватывает горло.

— Единственную вещь, которую я ценю — это твоя сладкая киска.

Я целую его в губы.

— Ты делаешь меня настолько мокрой, но я сейчас ничего не могу здесь сделать с тобой, — шепчу я ему в губы.

Его улыбка озаряет лицо в ночи, становясь ослепительной и опасной.

— Итак, что мы сегодня выяснили?

— Ты любишь мою киску, и я мокрая?

— Мы выяснили разницу между «нравится» и искушать «до безумия», именно это ты и делаешь.

Я кокетливо с удивлением поглядываю на него.

— Докажи на практике.

— Ты не можешь подождать, пока я отвезу тебя домой и раздену?

— Здесь слишком многолюдно, да? — поддразниваю я его.

— Ты настолько сильно меня возбуждаешь, что сделала окончательно жестким, — бормочет он, чувствуя себя несколько неуютно.

Я прикусываю внутреннюю сторону щеки, чтобы удержаться от смеха, но он видит смешинки у меня в глазах.

— Тебе будет не до смеха, юная леди, когда будешь восседать на моем члене, — рычит он, его глаза горят жаждой и похотью.

Я прижимаюсь к его разгоряченному огромному телу.

— Ох, Зейн. Я хотела бы, чтобы это было настолько не смешно, я боюсь потерять тебя.

Он резко со свистом выдыхает, в защитном жесте заключая меня в объятия.

— Поехали домой, — хрипло говорит он.

Мы возвращаемся к машине, которая «заперта» другой машиной, перегородившей нам выезд.

— Мне не верится, что кто-то способен такое сделать, — восклицаю я. — Что же нам теперь делать?

— В этом — все римляне, — говорит он, открывая водительскую дверцу и нажимая на гудок. Почти сразу из окна первого этажа появляется голова мужчины, который быстро начинает что-то говорить по-итальянски.

— Он спустится через минуту, — переводит мне Зейн.

Мужчина выбегает меньше, чем через минуту, с извиняющейся улыбкой и что-то усиленно жестикулируя говорит, садится в машину и уезжает.

— Ты похоже очень хорошо знаешь этот город, не так ли?

— Как свои пять пальцев.


У вас есть еда и много изысканной.


Разве вас волнует, что мир истекает кровью и умирает у ваших ног?


20.

Далия Фьюри 

На следующее утро мы просыпаемся от звука мотора старенькой Мазды семьи Росси.

— Не вставай. Они всего лишь привезли нам завтрак, — говорит Зейн, выпрыгивая из постели.

Он быстро натягивает тренировочные штаны и выходит им навстречу. Я передвигаюсь на его теплое место, которое еще хранит запах Зейна, и прислушиваюсь к их разговору. В спальне нет ковров, да и во всем доме тоже, поэтому их голоса разносятся эхом по всему дому. Я уже собираюсь встать с кровати, но возвращается Зейн с подносом, на котором стоит роза в маленькой вазе, дымящиеся кружки с капучино и выпечка.

Я сажусь.

— Вау, завтрак в постель. Я даже не могу вспомнить, чтобы кто-то приносил мне завтра в постель.

Maritozzis еще теплые — вкусные булочки из дрожжевого теста со свежими густыми сливками и изюмом, засахаренной цедрой апельсина и кедровыми орешками. Их можно еще назвать — сладкие бомбы. Я опускаю палец в крем и провожу по носу Зейна, он улыбается и выглядит при этом на удивление — мило.

— Оближи, — насупившись говорит он.

— Думала, ты никогда не попросишь, — отвечаю я, упираясь ему в грудь ладонью, и слизываю, высунув язык, оставляя мокрый след у него на носу, словно щенок, радостно встречающий своего хозяина.

Он дергается назад.

— Ты нарываешься на неприятности?

— Сними треники, и я покажу тебе на что я нарываюсь, — отвечаю я.

Он опускает на пол поднос, и схватив меня за плечи, опускает на спину. Я смотрю ему в глаза.

— Возможно я не совсем четко выражаю свои мысли, но ты по-прежнему остаешься мужчиной моей мечты, — говорю я ему, запустив пальцы ему в волосы и притягивая его к себе.


* * * 

Позднее тем же утром, Зейн ведет меня на развалины Колизея. Из трех концентрических кругов только третий, находящийся внутри — подлинный, выложенный каменной кладкой, единственный, неразрушенный временем. Необъятное сооружение вызывает у меня тревожное чувство от того, как использовали эти руины до меня.

Стоя на покрытых мхом кирпичах, торчащих из земли, я смотрю на огромный каменный стадион, и на долю секунды представляю, как в те времена точно также же стояли на этом стадионе люди под крики сотни тысячи голосов, жаждущих твоей смерти.

— Потребовалось десять лет, чтобы его построить, используя труд шестидесяти тысяч рабов из Иудее. В Колизеи восемьдесят входов, тридцать шесть люков, вмещает пятьдесят тысяч зрителей, и зрелища, как правило, продолжались до ста дней. В ходе строительства умерло или было убито полтора миллиона человек и миллионы животных зверски забиты. Это одно из самых грандиозных и известных торжеств насилие человечества. Мне кажется, в те времена мы были намного честнее, — говорит Зейн.

— Человечество же прошло с тех пор долгий путь, — спокойно отвечаю я ему.

Он опускается на каменную скамью.

— Разве ты не видишь, очевидную жестокость, которая приходит в этот мир?

Я качаю головой.

— Нет. Я вижу закон и порядок, демократическое правительство.

Он вздыхает.

— Твое правительство является ярким примером неприкрытой жестокости.

— Что? — со смехом спрашиваю я.

— Если быть уж до конца честным, то могу тебе сказать, что нет никакой разницы, что совершает твое правительство и тем, что делаю я.

Я презрительно фыркаю.

— Это просто смешно.

— Почему же смешно? — спрашивает он, внимательно меня разглядывая, и я вдруг понимаю, что он говорит вполне серьезно. Для меня его слова звучат несколько странно, но более странным, мне кажется то, что он на самом деле верит в то, что говорит.

— Хорошо, — медленно отвечаю я, усаживаясь рядом. — Поправь меня, если я ошибаюсь, чиновники государства не лгут, вымогая деньги, убивая соперников, обучая и инициируя право охранительные органы, постоянно ведя войну с соседями, защищая свои границы и покрывая, защищая рэкет. Я могу продолжить...

Его губы искривляются в улыбке. Сексуальной и одновременно жестокой? Возможно и то и другое. Высокомерный наклон подбородка сообщает мне, что я прямиком угодила в его ловушку.

— Мне не хочется, начинать спор с тобой по этому вопросу, моя маленькая невинная рыбка, — говорит он, и тембр его голоса, словно ласкает, — но правительства, точно, как ты и сказала, совершают все это, а также многое другое. Правительство, защищая свои границы, в большинстве случаев врет и вымогает деньги с помощью налогов. Попробуй не заплатить налоги, и ты увидишь насколько рассвирепеет твое правительство по отношению к тебе. А как относится к самовольным казням и спискам убитых, но этому есть же объяснение, так государство убивает своих врагов и соперников? Как и у меня, у государства имеются соответствующие органы управления, полиция и армия, чтобы реализовывать свою политику. Оно также обеспечивает защиту граждан, как я поддерживаю закон и порядок на своей территории. Единственная реальная разница между нами — мои границы намного меньше и больше подвергается изменениям.