Александр Маленков


Господи, помилуй

Христос, помилуй

Моцарт «Реквием»

Ранним утром воздух холодный и морозный, вызывает озноб, легкие с трудом вздыхают. Я включаю музыку и слушаю, пытаясь уловить любой звук, как у леопарда, вышедшего на охоту. Музыка давнишняя и не представляющая особого интереса на пустом складе — ну, не совсем пустом, здесь есть письменный стол и стул — а также имеется хорошая акустика, что заставляет отдельные ноты переливаться и искриться.

Красивая, бередящая душу.

Я вспоминаю, как играл с мамой. Но это было в другой жизни, но сами ноты по-прежнему живые и яркие, словно золотая рыбка, плавающая в пруду. Звуки, наполняют все мое тело. И перед глазами стоит мама, чистая в своей красоте, как белый лебедь. Ах, мамочка. Поведай мне о тех днях, когда мы будем идти по лугам с полевыми цветами.

Я впитываю ее образ и звуки музыки всей своей душой и телом и собираюсь выполнить то, зачем сюда пришел.

Он издает хрюкающий звук, и я поворачиваюсь в его сторону, глядя на него сверху-вниз.

Он раздет до гола, его трясет мелкая дрожь, привязан к деревянному стулу. Во рту кляп из его же вонючих носков, заклеенный скотчем. Крутой парень, нечего сказать. Он издает еще один испуганный звук полного отчаяния, словно индюк. Я начинаю приближаться к нему, пребывая в бешенстве, бл*дь, в ярости. У меня непроизвольно сжимаются кулаки, сердце несется вперед, наполненное адреналином. Я мог бы убить его голыми руками, но я не собираюсь торопиться.

Это слишком легко, а я профессионал.

Музыка звучит у меня в голове. Я вспоминаю первый раз, когда вошел в комнату и обнаружил Далию, сидящую на ковре перед камином в халате, слушающую это произведение. Она повернулась ко мне и улыбнулась.

— Это твоя песня, — сказала она мне и улыбнулась той своей потрясающей улыбкой, словно чертовый ангел. Она больше не улыбается, а просто лежит там в больнице со всеми этими трубочками.

Из-за этого жадного, тупого монстра.

Я останавливаюсь над ним.

— Привет, Ленни.

Его кожа слишком бледная. Без одежды он напоминает трусливого, извивающегося червяка, который очень боится, что его раздавят. Он издает хрюкающие, наполненные отчаянием звуки, желая поговорить. Умоляет и это видно по его глазам. Умоляет поторговаться.

Не выйдет.

— Твоя смерть будет долгой и медленной, — совершенно спокойно говорю я.

Он смотрит на меня, выпучив глаза от страха.

Я с такой злобой пинаю стул, что он падает на спину, у него глаза почти вылезают из орбит. Смешно, если бы я на самом деле выжил из ума, наверное, бы засмеялся от этой картины.

С нечеловеческой силой я поднимаю его вместе со стулом и без особых усилий бросаю об стену. Стул с грохотом ломается, его крик заглушен кляпом. Я подхожу к нему и ударяю по его маленькой белой заднице с холодной свирепостью крокодила. Слезы начинают литься у него из глаз. Господи!

Я достаю пистолет PB/6P9, таким пользуются в армии. Гладкий, поблескивающий, конечно же, русский. Старенький, 1967 года, но он мне нравится. Я вырос вместе с ним. Металл приятно холодит руку, но по опыту знаю, рукоятка очень быстро нагревается от тепла руки. Я привинчиваю глушитель, Ленни смотрит на меня умоляющими глазами. Глупый парень. Он понятия не имеет, что его ждет. Меня бы без причины не называли самым последним сукиным сыном на этой земле.

Твердо я направляю пистолет на его бледное правое колено. Он хрюкает в кляп своих носков. Мрачно улыбаясь, я опускаю палец на курок, и выпускаю свою первую пулю прямо в цель, в его коленную чашечку. Профессиональный киллер наносит мелкие раны, чтобы не было обильного кровотечения.

Он кричит и сам же пачкается своей кровью.

Я прицеливаюсь и выпускаю пулю в его левое колено.

Он крутится, как уж на сковородке, но может не беспокоиться, я сто процентов попаду в цель, даже если он будет извиваться.

Я проделываю в нем раны Иисуса, выстрелив в палюсную кость.

Он воет, больше от ярости, продолжая извиваться и крутиться на стуле.

Цель. Выстрел, такая же рана Иисуса на другой ноге.

Точность потрясающая, я даже удивляюсь, поскольку не занимался этим делом вот уже почти двадцать лет. Я методично прицеливаюсь и расстреливаю у него все основные кости. Перезарядив пистолет, направляю ему между ног на бледного сморщенного червяка, который через секунду превращается в кровавое месиво. У него текут слезы и сопли, но на самом деле, он не так сильно страдает от боли. После первого выстрела, эндорфины выстреливают в кровь, вызывая боль в простреленных местах и онемение. Но настоящей боли необходимо время, чтобы стать сильнее, она будет расти как на дрожжах. Примерно через час раны станут раздуваться до размера грейпфрута и будут пульсировать.

Вот тогда-то филармонический оркестр боли сыграет свою первую ноту.

Я отворачиваюсь от него и тошнотворного запаха дерьма, который исходит от Ленни. Опускаюсь на стул и кладу на стол ноги, и слушаю музыку, выжидая. Я стараюсь не думать о Далии. Она бы точно не одобрила моих действий, но она слишком хороша для мира, в котором я живу, я же нет.

— Поцелуй дождь, когда я буду нужна тебе, — однажды сказала она мне.

— Я целовал дождь прошлой ночью, но ты не пришла ко мне, — шепчу я.

От медленного кровотечения, человек, превратившийся в кусок мяса, хныкающий, плачущий, воющий, рычащий, стонущий, рыдающий и кричащий от боли. Я больше не хочу слушать его рыдания, поэтому направляюсь к нему.

Он все еще отчаянно хочет жить, несмотря на то, что у него нет члена и раздроблены все важные кости. Я вижу это желание у него в глазах.

Я прицеливаюсь.

— Увидимся в аду, — говорю я и выстреливаю, точно в яблочко — прямо между глаз. Можно сказать, что это убийство я совершил, помиловав его.


31.

Зейн

Кома! Слово раздается в комнате, и моя голова дергается от ужаса. У меня такое чувство, что она попала в клетку, из которой нет ни одного выхода, словно все двери закрываются и опечатываются. И конец будет совсем не хорошим, вернее, с ней не будет все хорошо. Она в... (я даже не могу поверить в это) коме.

— Кома?! — эхом повторяю я.

— На самом деле в ее нынешнем состоянии все не сосем так плохо, как кажется, — осторожно объясняет доктор Медхи. — По сути ее мозг переформатирует сам себя. В бессознательном состоянии сто миллиардов разрозненных клеток смогут снова найти друг друга. И если это произойдет ее мозг проснется. Человеческий мозг — удивительная вещь, должен вам сказать.

— Если? — спрашиваю я опаской.

— Конечно, имеется шанс, что она никогда не проснется.

У меня отвисает челюсть.

— Есть шанс, что она никогда не проснется?!

Доктор Медхи всплескивает руками.

— По коматозной шкале Глазго, ее кома равна 3.

— И что это значит? Это хорошо или плохо?

— Шкала оценивает степень повреждения мозга или травмы, и функционирования мозга пациента на данный момент. Ответы получаются в результате открывания глаз, словесных и двигательных реакций. Ответы ранжируются по шкале от 3 до 15, 3 низшая степень, 15 -самая высокая.

Я смотрю на него в полном ужасе.

— Ну, на самом деле кома при такой оценке совсем не означает шанс на выздоровление, потому что некоторые пациенты, находясь в глубокой коме, восстанавливаются лучше, чем другие, хотя у них кома более легкой формы. Многие факторы воздействуют на конечный результат — тяжесть травмы, время, сколько человек находится в коме, — он разводит руками, словно продавец подержанных автомобилей, пытающийся меня убедить, что он просто честный парень. — Мы до сих пор не очень хорошо изучили этот вопрос.

— И каковы шансы на ее пробуждение?

— Не могу сказать, но могу лишь добавить, что исследования Королевской Лондонской больницы в неврологическом отделении показало, что почти пятая часть обследованных пациентов, находившихся в необратимой коме, в конце концов, проснулись. И многие из них помнят, что происходило вокруг них все это время, хотя они и не могли воздействовать на происходящее.

— И сколько по времени займет этот процесс?

— Никто не знает. Он может занять несколько дней, недель, месяцев, даже лет. Самый длинный период вегетативного состояния составлял сорок два года. Она может находится в таком вегетативном состоянии длительное время или может выйти из него в ближайшие дни.

— Что подразумевается под выздоровлением? В один прекрасный день она откроет глаза и все будет о’кэй?

Он морщится.

— Восстановление обычно проходит постепенно. В первые дни пациенты бодрствуют всего лишь несколько минут, постепенно продолжительность времени увеличивается. Некоторые пациенты никогда не продвигаются дальше чего-то простого, например, односложных ответов и движений. Другие же продолжают жить совершенно нормальной жизнью.

— А может все вернуться к худшему и... она может умереть?

— Наиболее частой причиной смерти человека в вегетативном состоянии являются вторичные инфекции — пневмония, очень распространена у лежачих больных.

Чем больше он говорит, тем больше я чувствую холод, закрадывающейся мне в душу.


* * * 

Я помню, как мы вышли из маленького кабинета. Помню, как шел по коридору, нажал кнопку вызова лифта. В кабине присутствовали и другие люди, но они напоминали мне тени. Двери открывались на первом этаже. Я вышел вместе с ними, пошел по другому коридору к стойке регистрации, у которой толпился народ. И тут я замечаю Стеллу, спешащую ко мне.

— Что сказал врач? — спрашивает она, ее голос слышится приглушенно, словно из-под воды.

Я отрицательно качаю головой и иду от нее прочь.

— Что сказал врач, ублюдок? — кричит она мне в спину.

Я оборачиваюсь, она выглядит настолько нелепо с рыжими волосами, в помятой одежде. Она смотрит на меня умоляюще, соединив руки в молящем жесте, почти библейском. Далия всегда со смехом говорила, что Стелла королева драмы высшего порядка.

— Он сказал, что она в коме и может никогда не проснуться, — отвечаю я. Голос звучит спокойно, как всегда.

Отупело, вижу, как она опускаться на пол. Мужчина кидается ей на помощь, я отворачиваюсь и выхожу из больницы. И останавливаюсь. Ной должно быть замечает меня, у него в руках парковочный талон.

— Куда? — спрашивает он.

— Не знаю, — отвечаю я.

Мы садимся в машину.

— Хочешь, я отвезу тебя домой?

— Нет.

— Может ты хочешь поесть?

— Нет.

— Выпить?

Десять часов утра, я не спал всю ночь.

— Ага.

К моему удивлению, он везет меня к себе домой. У него большая квартира в Кенсингтоне с видом на парк. Если бы я был в другом состоянии то, однозначно оценил бы роскошный декор и порадовался бы его вкусу. Я был бы рад, что он прошел свой путь, не продув все на женщин и пьянки. Но я не в том состоянии, чтобы задумываться над такими вещами. Я заморожен с головы до ног, и не чувствую ничего. Я сажусь на его диван и наблюдаю, как он наливает большой стакан бренди. Он подходит ко мне и кладет его мне в руку.

Я выпиваю залпом.

— Мать Далии и сестра прилетят в восемь вечера. Если хочешь, я могу сам забрать их из аэропорта, — говорит он.

Все твои грехи вернуться и будут преследовать тебя.

— Нет, — отвечаю я. — Я поеду с тобой.

Мы пьем в полной тишине, не произнося не единого слова. Бутылка кончается, и Ной открывает другую. Я чувствую заторможенность, и это облегчение. Облегчение попасть в какое-то место, где нет не меня, не Далии. Там просто ничего нет и это очень хорошее место.

— Ты разбудишь меня, когда нужно будет выезжать? — спрашиваю я, глядя на него затуманенными глазами.

На Ноя, кажется алкоголь совершенно никак не действует.

— Да, босс. Ложитесь спать, я разбужу вас.

Со вздохом я погружаюсь в блаженный сон.


* * * 

Дейзи совсем не похожа на Далию. У нее темно-русые волосы и веснушки, мальчишеская фигура и голубые глаза. Я могу даже представить, как она улыбается, по ее лицу видно, что она любит улыбаться. Хотя сейчас у нее нет улыбки. Она бережно поддерживает мать и с тревогой оглядывается по сторонам. Мать Далии выглядит совершенно потерянной и испуганной.