- Ну, да и хрен с ней, сама виновата. Такого парня упустила.

 Польщенный Кукайкин   вспыхнул, даже его уши теперь напоминали окунёвые плавники, а из носа потянулась желтоватая ниточка. Ярик шмыгнул, и ниточка втянулась обратно.

- Слушай, Надь, - проблеял Кукайкин,  покусывая нижнюю губу. – А  чего ты к Вахрушкиной прицепилась?  Ну, живёт она, никого не трогает, а ты, прямо-таки целый стратегический план против неё разработала.

- Тебе. Ярик, не понять, - Надька вздохнула  почти с сожалением. – Как тебе получше объяснить? Скажем, Вахрушкина решила взять с полки чужой пирожок, замахнулась на то, что ей не принадлежит.

- А кому принадлежит, тебе что ли?

-  Да, мне! Потому, что я этого достойна, потому, что не хочу всю жизнь просидеть с родителями, видя, как они стареют, чувствуя, как увядаю вместе с ними я. Или выйти замуж за какого-нибудь слепого придурка и мыкаться с ним в поисках места под солнцем.

 От расслабленности  и самодовольства девушки не осталось и следа. Надька спрыгнула с диванчика, на котором только что возлежала и нервно заходила, меря шагами просторную кухню.

- А не рано ли о замужестве думать?- неуверенно проговорил Кукайкин, усаживаясь на уголок дивана. – Нужно школу окончить, поступить?

- Ты дебил совсем?- от удивления Надя резко остановилась и впилась взглядом в прыщавую физиономию одноклассника. Белёсые реснички под его очками испугано подрагивали, нистагм усилился. – В нашем положении об этом нужно думать уже с пятого класса, дурачок, иначе будешь до своей кончины больным дитятком в здоровой семье. И будет эта семья жрать на твою пенсию, дарить тебе на днюхи какую-нибудь мелочь, опять же на эту пенсию, и тяжко вздыхать, глядя на тебя- уродца. Поступление? Работа? Ну, Кук, не смеши мои тапочки! Куда ты, болезный мой, поступать собрался? Ну, хорошо, выучишься. Память у нас- слепышей хорошая, что есть, то есть. А работать куда пойдёшь? Да тебя ни один работодатель всерьёз не воспримет.

- А Вахрушкина-то здесь причём?- продолжал тупить Кукайкин, что вовсе вывело Надежду из себя.

-  Не твоего ума дело,! – рявкнула она.- Делай, что говорю, иначе не хрена не получишь! Вот это тебе ясно?

- Куда уж яснее, - вздохнул парень, пожимая тощими плечами. Алёна Вахрушкина ему нравилась,  её голос, её гладкая кожа, её мягкие податливые губы.  Даже шрамы на  щеках Алёны  не отталкивали, а напротив, возбуждали, будоражили в нём нечто затаенное, тёмное, древнее. К чему скрывать, он хотел эту девчонку.  Но получить дорогие шмотки хотелось сильнее. Да и боялся он властной и высокомерной Надюхи, Лапшова с Ленусей боялся тоже. Он боялся всех, и всегда, сколько себя помнил, пытался всем угодить.  Строгому отцу, воспитательнице в детском саду, хулиганам во дворе, учителям и одноклассникам в школе.

-  Подаришь ей этот кулон. Попросишь, очень хорошо попросишь, Кук, прямо-таки слёзно, чтобы носила.  Понял меня?

На пухлой ладошке девушки блеснул круглый, на золотой цепочке,  кулон с зелёным камешком в центре.

- А если не возьмёт, - прошептал ярик, с каким-то благоговением забирая вещицу с нежной розовой девичьей руки.

- Ты дурак что ли?- тоненько захихикала Надежда. – Кто ж от такого подарка откажется? Похнычь, поскули, она –натура мягкая, сентиментальная, клюнет, не сомневайся.

Глава 6

Стучат ложки, пахнет подгоревшей пшёнкой. Ковыряю в своей тарелке и, преодолевая отвращение, стараюсь проглотить, скрипящую на зубах, зернистую массу. Мой организм противится, пытается вытолкнуть предлагаемое, но я, усилием воли, глотаю. Чувствую, как зёрна недоваренной каши скребут по горлу и пищеводу. Хочется чаю, горячего, обжигающего, чтобы успокоить внутреннюю дрожь. Но вместо чая на столе розовеют стаканы с чем-то непонятным, словно оставшееся с ужина молоко смешали с киселём. Внутри меня всё дрожит от холода, хотя воздух кажется раскалённым.  Муть перед глазами, к которой я за столько лет уже успела привыкнуть, окрасилась в противный жёлтый цвет. Снег за окном, пятна лиц, сидевших напротив меня одноклассников, столы, стены, всё стало жёлтым, словно я смотрела сквозь мутные жёлтые очки. Слабость мучительна. Она изводит, хочется плакать, хочется, чтоб кто-то пожалел. Но нет, нужно есть, идти на уроки, а потом, - проводить уборку в спальне, так как сегодня моё дежурство. Вспоминаю, что сегодня день профилактики. Этот день ненавидят и боятся все обитатели интерната, кроме нескольких человек  местных, которые после занятий сразу уходят домой, и, разумеется, Лапшова. Он, как жена Цезаря,  вне подозрений. А все остальные, независимо от социального статуса родителей, возраста и состояния здоровья подвергались отвратительной процедуре.

Рыться в волосах не всегда мытых и опрятных, школьной медсестре Людмиле Константиновне не  хотелось. Но распространение педикулёза при такой скученности народа было неизбежным, и по тому, персонал интерната при поддержке Ирины Борисовны, разумеется, придумал дни профилактики.  С начала процедуре подвергались младшие классы, потом среднее звено, и к вечеру доходили до старшеклассников. Парней обрабатывали в мужской бытовой комнате, девушек  - в женской. Уже с утра из бытовки был слышен детский плач и суровые окрики классного руководителя и медсестры.  Каждый обитатель интерната правдами и неправдами пытался избежать пытки, но почти никому этого  не удавалось.

Нас, раздетых до гола сажали на лавки, оборачивали полиэтиленом, и наносили на волосы дихлафос. 

- Всем закрыть глаза! – орала медсестра. – Не разговаривать!

И мы, зажмурившись, молчали, вдыхая омерзительно-резкий дух отравы. От влажного душного воздуха, пропитанного дихлофосной вонью, замотанное в плёнку, чесалось тело, тошнило, а некоторых рвало, но медсестра работала медленно, на совесть, обрабатывая каждую прядь. После, на головы нам  надевали резиновые шапочки, и мы где-то час или полтора сидели в ожидании. Хотелось пить, хотелось опорожнить мочевой пузырь, но куда ты выйдешь без штанов, в одном резиновом колпаке? 

От одной только мысли, что сегодня вновь придётся сидеть в парах дихлофоса, всё, что я успела проглотить, лезет наружу. Усилием воли сжимаю зубы, давлюсь, но не позволяю себе опозориться и испортить ребятам аппетит.

Смеётся Ленуся, как-то натужно, словно выдавливая из себя бесформенные, корявые куски разбитого кирпича. Какой всё-таки у неё противный смех, зловещий, совсем не заразительный. Напротив, хочется уйти подальше, чтобы не слушать этого карканья. Кукайкин шмыгает, втягивая в себя соплю. Как-то, целуясь с ним в беседке, я на неё  наткнулась  губами. Сопля оказалась солёной и очень липкой, и я потом, долго мыла губы  хозяйственным мылом. Мне вообще не нравится целоваться. И что сценаристы сериалов и авторы книг в этом находят? Чужой язык проникает к тебе в рот, твои губы в слюнях, из носа партнёра течет, а изо рта несёт то луком, то гнилью, то тухлыми яйцами. Обниматься тоже гадко. Руки Кукайкина влажные, цепкие, словно крысиные лапки,  норовят залезть под кофточку, трогают соски. После поцелуев и обнимашек на душе становилось муторно. Отвращение к Ярику, тесно сплеталось с отвращением к самой себе, набухал ком чувства вины перед родителями за свою испорченность и почему-то ещё перед Давидом Львовичем. Причём тут психолог я и сама не могла понять.   После вчерашнего инцидента, Ярик со мной не разговаривает, сидит молча, так же молча он вчера шёл и до школы. Да и хрен с ним. Не до него сейчас. Мне гораздо важнее свидание со школьной медсестрой, она бы дала мне таблетку, или укол сделала. Как же гудит голова, словно кто-то ударил в большой колокол.  И давит, давит, давит, будто череп сжимают железными обручами.

- Надь, - прохрипела я. – А ты не знаешь, почему медсестры уже неделю  нет?

- Ну и голосок, - рассмеялись вокруг. – Да тебе, Вахрушкина, с таким голосом только монстров в кино озвучивать.

Я сквозь силу улыбнулась, показывая, что оценила шутку. На смешок меня уже не хватило.

Недомогание, легкое, но гаденькое я почувствовала неделю назад, и чтобы не запускать течение болезни отправилась к школьному медику. Дверь оказалась запертой. Потом, в течении недели, я с надеждой подходила  к заветному кабинету. Робко, потом сильно, затем остервенело, стучала в неё.

 А болезнь тем временем расцветала в моём организме ядовитым плющом, опутывала внутренние органы, то жгла, то морозила. Карябала в горле, сжимала голову, щекотала в ушах, колола глаза, вытягивала и выпивала силы. Мне даже не удалось, как следует, насладиться вчерашним днём. Меня лихорадило, ломало и хотелось лишь одного - спать.

- Она в отпуске, - ответила Надюха, и в голосе её мне почудилось нечто брезгливое, словно грязную тряпку отшвырнула.

Хотя, чего только не примерещится в разгар болезни?

Сегодня я проснулась и поняла, что чувствую себя не просто хреново, а очень хреново, и что медицинская помощь мне  необходима. Всё вокруг стало жёлтым. Я тёрла глаза, брызгала в них водой, но всё безуспешно.

Желтизна перед глазами пугала, наводила ужас. А если не пройдёт? А если я так и буду смотреть на мир сквозь жёлтую дымку? И это ещё в лучшем случаи, так ведь можно и вовсе ослепнуть. 

От сообщения Надюхи сердце упало куда-то в область кишечника. В отпуске! Значит, остаётся лишь одно-  надеяться на то, что само пройдёт. К учителям с этим вопросом я твёрдо решила не обращаться.

- Ты идиот?- как-то услышала я от Краснухи, когда Артём подошёл к ней по поводу стреляющего уха. -  Ты чего от меня хочешь, чтобы я тебя пожалела, так ведь не маленький уже. К медику иди, пусть она разбирается. А мне и без твоего нытья тошно. Зарплату четыре месяца не получаем, ходим сюда, учим вас за «Здорово живёшь», а тут ещё вы со своими болячками пристаёте.

- Ты где это взяла, мерзавка!

Резкий рывок и меня за шиворот вытаскивают из-за стола огромные ручищи директрисы.

Вижу пятно лица, обрамлённое чёрными волосами, наклонившееся надо мной, выпуклые зелёные очки, оранжевые клоунские губы. Хотя нет, они красные, просто желтизна перед моими глазами смешалась  с красным.

Молчу, не понимаю, что происходит. Ирина Борисовна продолжает гудеть.

- Воровка! Бессовестная! 

В столовой воцаряется гробовая тишина. Смолкают разговоры, звон  ложек и чавканье. 

- Где ты взяла кулон?- раздельно, чеканя каждый звук  произносит директриса.

- Кукайкин подарил, - с трудом выдавливаю  я, чувствуя, как от натуги звенит в ушах, а на глазах выступают слёзы.

- Не гони! – блеет Кукайкин. – На кой ты мне сдалась тебе подарки делать, Рейтуза.

Понимаю, что происходит что-то не совсем хорошее, и, наверное, нужно себя как-то спасать, но отупляющая слабость делает мысли вязкими, клейкими, отяжеляет веки, замедляет реакции. Ситуация не пугает, скорее раздражает. Хочется лечь, опустить голову на подушку, закрыть глаза и ничего не видеть. А потом проснуться и убедиться, что всё было сном, и нет никакого кулона, никакой желтизны, что всё сон, нелепый, шумный сон больного человека.

Толстые пальцы дёргают цепочку с моей шеи, её звенья жалобно звякают, и несколько частей цепочки падают и ударяются о кафельный пол. Кто-то из учителей бросается подбирать, заискивающе бормоча:

- Вот одна, а вот ещё одна деталька. Сейчас всё вам быстренько соберу.

Тощий зад, обтянутый чёрной юбкой маячит между нами, мешая директрисе вершить правосудие, от чего Ирина Борисовна и вовсе приходит в ярость?

- Да уйдите же вы, Ольга Петровна! – от пароходного гудка её голоса дрожат оконные  стёкла. – Немедленно всем собраться на линейку в спортивном зале!

В зале пахнет пылью, резиновыми мячами и потом. Разноцветные столбики человеческих фигур выстраиваются полукругом. Меня цепко и грубо держат за плечи руки Ирины Борисовны. Звук её голоса то приближается, то отдаляется, то становится гулким, словно директриса шутки ради решила надеть на голову жестяное ведро, то истончается, в шёлковая ниточку.

- Мы всегда боролись с воровством, и будем бороться! – дрожит на ветру тонкая нить. – Мы живём одной большой семьёй и должны уважать собственность друг друга.

- Правильно! Ворам не место в нашем интернате! – перекатывая «Р», грохочут камни, а, может, это не груда камней, а Краснуха?

- В Арабских эмиратах ворам руку отрубают, - как всегда умничает Артём.

Почему-то, именно его голос приводит меня в чувства, и я с ужасом осознаю, что воровкой объявили меня. Что кулон, подаренный Кукайкиным – его горький подарок принадлежит директрисе. Ужас сковывает, поднимается от кончиков пальцев, торопиться по позвоночнику, чтобы поселиться в груди. Беззвучно открываю рот, в попытке произнести слова оправдания, но из горла вырывается лишь сип и мучительный, надсадный кашель.